Детективное агентство "Анна и её духи". Третье дело.

Прокофьев подошёл к кровати, поднял с пола свой измятый сюртук и достал из кармана сложенный листок бумаги. — Я ненавидел его картины, — мужчина тяжело опустился на табурет. — Не видел ни одной. Но Маша так просила, чтобы мы сходили на ту выставку. Я решил её отвести. Всё-таки она столько лет не нарушала мой запрет! Я подумал, что смогу вытерпеть один вечер. Он покачал головой, заново переживая тот момент. — Я увидел её. Те же черты, то же выражение глаз. Меня будто в кипяток сунули. Я понял. Я не знаю как, но я понял! Я мог бы подумать, что он нарисовал Полю, просто изменив её лицо, но камея! Камея все мне сказала! Моя тёща подарила брошь Маше, а медальон как будто пропал, она никогда не желала об этом говорить, но теперь-то всё встало на места. И всё рухнуло. У неё был ребенок. Задолго до меня! Я не знал об этом! Я не знал, что дело не только в её увлечении этим художником! Как же так? Всё ложь! Ложь! Мужчина больше не мог сидеть. Он снова подскочил с места и заходил из угла в угол. — Я полетел домой. Я не уверен, что я мог думать. Я хотел найти доказательства или опровержение моих мыслей. Я не знаю, на что я надеялся. Наверное, на то, что это сон. Я перерыл всё, и нашёл. Нашел эти письма. Прочитал. И всё. Меня больше не стало! Аня не могла больше выносить этого. Прокофьев говорил, будто его разрывали изнутри. Он поймал её взгляд, и вдруг понял, что эти посторонние ему в сущности люди отчаянно сопереживают ему, а Анна так и вообще плачет. Это немного отрезвило его. — Вот, возьмите! — он протянул Штольману лист, который всё это время сжимал в руке. — Это меняет всё. Яков взял письмо и стал читать. С каждой строчкой он осознавал, что то, о чём он подумал, когда услышал о смерти Полины Даниловны, подтверждалось этим посланием. По сути он держал в руках предсмертную записку Прокофьевой, в которой она писала о том, что теперь, когда Мане мертв, в её жизни не осталось ничего, за что она может зацепиться. Она испытывает теплые чувства к мужу и дочери, но не видит в них того света, который излучал её возлюбленный. Полина рассказала всю историю целиком, в том числе и о первой дочери. Завершалось письмо тем, что она прощалась со всеми и говорила, что завтра закончит свой земной путь, чтобы попытаться там вновь обрести человека, которого очень любит. Штольман медленно сложил лист бумаги и протянул его Прокофьеву. Взгляд мужчины поразил его. — Я не знал, что чувствовать. Я не знал, что делать. Мой мир перевернулся. Моя жизнь была ложью. Я ведь мог, наверно, как-то помочь ей. Я понимаю, поверьте, понимаю, что то, о чём я сейчас говорю — утопия, но ведь сейчас я уже не мог ничего исправить. Я был так зол! Она умерла не случайно! Она сама убила себя! Как я мог это вытерпеть? Мне нужно было сделать что-то, чтобы наказать тех, кто был виноват — мне так казалось — в её смерти. Я знаю, что это не так. Я просто должен был сделать хоть что-то. Я всё убрал, спрятал письма, взял себе только одно, вот это. Как залог того, что я не брежу. Мускатный орех в малом количестве — изысканная приправа, а когда его много — яд. Я взял его и решил найти дочь Полины. Я был одержим, я сейчас понимаю. Я мог только пить и идти по следу. Нашел её. Увидел, как она живет, впал в какое-то безумие. Это плоть от плоти моей жены! А ведь она могла жить совершенно по-другому. Это озлило меня совершенно! Я оставил ей приправу, а сам пошел сюда, где сделал то же самое с Арлин. Она, видно, что-то поняла, потому что глаза у неё были такие больные, что я не мог здесь и на миг задержаться. Я решил, что сделаю так, а потом сам уйду. Как мне было жить дальше? Не было у меня жизни! И я почти смог. Но меня спугнули. Там, на кладбище. Ведь это были вы? Я узнал ваш котелок! — Прокофьев вопросительно смотрел на Штольмана. Яков кивнул. Что он мог сказать этому глубоко несчастному человеку? Ничего не могло изменить уже случившегося. — Я прозрел. Прямо там. Я был озлоблен и жесток. Я не видел дальше своей боли. И хотел убить! Я дошел до того, что я мог убить людей просто так! Я вернулся сюда. Арлин увидела меня и сказала мне просто: «Ах вы, бедняжечка!» И всё. Я сломался окончательно. Она меня понимала. И не держала зла. Мне было так плохо, как никогда в моей жизни. Я пил целый день, сходил к Сюзон и забрал мускатный орех. И снова пил. Мне оставалось только это. Единственное, что еще трепыхалось в сознании — я не убийца! И это так! Я даже себя убить не смог! И что делать теперь, я не имею ни малейшего представления!