Секс, любовь и иудейство

***

POV/АЛФИ Еще одна бессонная ночь, заполненная пустыми попытками унять крики Ноа, оставила на моем фасаде следы отчаяния в виде синевы под глазами. С десяти вечера и до четырех утра мы три раза бесцельно смотрели с ним в окно, прочитали четыре сказки, дважды пили молоко. И около десяти раз Ноа позвал маму, заливаясь горькими слезами на мой ответ, что она не придет. Сначала он ударял меня кулаками по скулам, когда я пытался вразумить его, но малыш отказывался принимать действительность, отворачивая мое лицо от своего, продолжая плакать и изгибаться. Долгожданная тишина повисла в особняке только к половине пятого, когда я отдал Ноа ночное платье его матери. И он привычно зарылся в него, сиротливо всхлипывая с красной от плача мордочкой. Что ж, за эти шесть часов безумия я успел обдумать предложение дяди Ицхака и нашел его очень даже разумным ближе к трем утра, когда борьба со сном была совсем уж неравной, а желание привязать Ноа к кровати или дать ему снотворного стали пугающими навязчивыми идеями. До двух ночи мой рассудок все еще был со мной, уверяя, что шестнадцатилетняя девочка не может воспитывать двухлетнего мальчика. Он настойчиво спрашивал меня тем закулисным голосом: «Зачем тебе еще один ребенок, Алфи?» И по началу я был трезв, соглашаясь, что это полный вздор. Но вскоре здравомыслие покинуло меня и я стал рассматривать ту девушку, исключительно в роли няни. Утром, когда я принял решение позвонить Барнетту Линцу, закрывшись в своем кабинете от плача сына, пришел мой кузен Олли, чтобы разведать обстановку, протягивая семейный альбом, который я попросил принести, чтобы найти фото девочки. «Раз уж все решено, то почему бы тебе действительно не взглянуть на нее, верно?» — я прочел записку нарочитым голосом матери, с умышленной ноткой обиды, что ее мнение никто не учел, но я был готов биться об заклад, что она и сама не против наладить отношения с внучкой. Я возмущенно поджал губы, открывая семейный альбом, пытаясь найти одну единственную фотографию дочери Бэллы, которую она прислала нам незадолго до своей смерти. Мама выматывала, правда, но ее слова были очевидны. На одной из страниц был приклеен снимок годовалой девочки, сидящей на полу в светлом пышном платье с бутылочкой в руке. Олли ткнул пальцем. — Это она. Именно такой я и припоминал ее в день похорон Бэллы. Пятнадцать лет назад, вернувшись с кладбища, я прошел в гостиную и, увидев девочку, сидящую на полу с игрушками, взял ее на руки. На мое удивление, она не плакала, с детским любопытством рассматривая мое незнакомое лицо — видимо из-за того, что тогда у меня еще не было такой бороды и морщин. Мы вышли с ней в небольшой сад на заднем дворе. Казалось, в этот день я ни минуты не мог находиться без этого ребенка: она так чиста, так доверчива. Она верит мне, своему дяде и единственная, кто не винит меня в смерти ее мамы, как другие, хотя никто не осмеливался сказать об этом открыто. Я опустился на старую полулежанку, краска на которой выцвела и порядком обсыпалась, усадив девочку на себя, позвякивая в левой руке погремушкой. Я уже успел крепко набраться и майское солнце слепило глаза, обжигая. Исповедуясь перед ребенком в пьяной надежде, что Бэлла услышит меня, в конце концов меня разморило и я уснул. Наверное, я проспал несколько часов, а девочка так и сидела, обгладывая свою игрушку. Я верил, что связи, которая завязалась между нами в тот день, суждено было длиться всю жизнь. — Чтоб меня! — протянул я, почувствовав себя неудобно, — А нет снимка посвежее?! Я чувствую себя грязным педофилом, глядя на этого ребенка. Олли пожал плечами:  — Она милая. Да, есть еще кое-что. Я знал, что ты возмутишься, — открыв последнюю страницу, он высыпал на стол груду не поместившихся в альбоме фотографий. Через мгновение Олли взял в руку нужную, чтобы я увидел. На снимке дочь Бэллы как-то укоризненно смотрела на меня, демонстрируя свое платье с оборками, держа на руках маленькую девочку. По бокам ее светлых косичек были прикреплены две ленточки. Я невольно обвел глазами других детей: четырех мальчиков-погодок в матросских костюмах, один из которых был установлен на подставку с неестественно широко раскрытыми глазами, и двух девочек-двойняшек, сглатывая комок. В конечном счете я понял причину создания этой фотографии — один из сыновей Линца умер. — Не знал, что у Барнетта целый выводок. Типичная еврейская семья… А каким годом датируется эта фотография? — Девятьсот двенадцатый, — Олли перевернул снимок. — Понятно. Я искренне надеюсь, что за семь лет она избавилась от этих ужасных кос и нелепого помпезного платья. — По-моему, неплохой образ школьницы для ночных утех, — сказал Олли, подавляя смех, — Их можно намотать на кулак и заставить ее выгнуться бедрами тебе навстречу. Я поднял глаза на кузена, пытаясь сдержать ярость, пронизывающую мое тело:  — Ты однозначно добиваешься того, чтобы я подправил твою кривую ухмылку за эти шуточки, не так ли? Я не хочу сношать чертову школьницу! — заявил я громко, отшвыривая снимки, которые сделали только хуже моему рассудку. — Что ты собираешься делать? — Скажу дядя Ицхаку, что не женюсь на ней. Ты только взгляни, — ткнул я пальцем на отброшенные снимки, выражая негодование, — Если бы Бэлла была жива, она забила бы меня чертовой кочергой за одни только помыслы! К тому же, девчонка копия Уильяма… — Я плохо помню его, но что-то общее и правда просматривается, — Олли оценивающе уставился на кузину, — Думаешь, Ицхак так спокойно примет твой отказ? Не забывай, ты должен думать о благе бизнеса. — Дядя совершенно не понимает, почему я не хочу иметь дело с такой юной. Он убежден, что предназначение женщины определяется с двенадцати лет. И кто бы спорил, но… Олли задумался, кусая губы:  — На винокурне многие мужчины уверены, что жены созданы только для того, чтобы раздвигать ноги и как следует присматривать за детьми. Я вздохнул от серой морали работяг, подобной приматам с их животными инстинктами. Мое происхождение было выше на четверть ранга, благодаря вероисповеданию, но это особо ничего не меняло. В тавернах и борделях с юности лет я тоже рассматривал женщин, как объект вожделения и снятия стресса, порой, приплетал к этой касте и свою жену. Но здесь идет речь, казалось бы, о другом. «Казалось бы» — выражение ключевое. — Ицхак выразился более деликатно… — устало подметил я. — Ты бы заставил ее раздвинуть ноги? — Олли сузил глаза. — Я бы что? — мое состояние было растерянным, но я понял, что Олли имел в виду. Смог бы я сломить эту девочку, дочь моей сестры и детского врага с соседней улицы? Какой же неудобный вопрос. Я ожидал его от кого угодно, но только не от Олли. Он слишком молод, думая, что знает меня лучше всех, предполагая, что у меня есть определенные границы, которые я не смогу перейти. Самое странное, что этих границ, кажется, никогда и не было. Я не чувствовал их, когда воровал у близких или дрался, получая множество шрамов, или заваривал мошеннические схемы. И даже, когда карал свою жену. Да, это было ничто иное, как кара. Жизнь сложная штука, а я слишком непредсказуем, чтобы выдать твердое «никогда». — Я говорю, ты бы заставил ее?.. Мои плечи дернулись, потому что я не знал, на что был способен. Потянувшись к телефону, я еще раз взглянул на снимок, обведя глазами ее тонкие черты. — Барнетт? Это Альфред Соломонс. Приветствую. — Альфред? Соломонс? Какая неожиданность. Я полагаю твой звонок связан с решением относительно дочери Бэллы? — тут же спохватился он, заранее предупрежденный, и слава Богу. Я ощутил нотку укора в его интонации, если она только была не надумана мной, потому как наша семья практически не интересовалась жизнью дочери Бэллы. А теперь мы противоречили сами себе и жертва моей сестры, вроде как, была напрасна. Я стиснул зубы:  — Да. Я обдумываю решение жениться на ней. Дело в том, что у меня маленький сын, которому нужна мать… — Ты принял правильное решение, Альфред, но, думаю тебе стоит увидеть ее, прежде всего, — Барнетт понимающие промычал, — Мы могли бы назначить первое знакомство, с целью создать семью на середину июля, а заодно обсудить совместные дела. Раньше не представляется возможным. — Что она думает обо всем этом? Барнетт тихо вздохнул. — Она еще ничего не знает, ради ее же блага. Она учится в частном пансионе, ты же понимаешь? И сейчас ей нужно заботиться только об выпускных экзаменах. Я поговорю с ней в ближайшее время. К слову, между нами, Альфред: ее чувства не учитываются. Она воспитана делать то, что я велю ей делать. После свадьбы это право закрепится за тобой. POV/ГОЛДА Дядя Барнетт вел себя очень странно за семейным ужином в честь моего приезда на Пасхальные каникулы. Он продолжал смотреть на меня, как будто собирался что-то сказать, но так и не решался, переглядываясь со своей второй, после моей матери, женой — тетей Кармель. Она, в свою очередь, выглядела так, будто выиграла в лотерею. Мои многочисленные кузены вели себя, как обычно. Слева направо, точно напротив, по старшинству сидели мои двоюродные братья: Симон, Макс и Стефан. Самый младший — Дэнис, умер много лет назад от дифтерии. Рядом со мной по правую руку сидели мои двоюродные сестры: Джули, Лили и Элла. Когда я покончила с ужином, то подождала ровно двадцать минут, прежде чем встать из-за стола, четко извинившись. Моим желанием было вернуться в спальню, чтобы закончить эссе к следующему понедельнику, которое я начала сегодня днем. В этом году я заканчивала среднюю школу и свободного времени, чтобы улучшить какие-либо другие навыки у меня не было. Я любила поиграть в теннис, но дядя Барнетт запретил мне приближаться к полю и ракеткам, даже написав записку директору пансиона, чтобы та приняла это во внимание. Я не спрашивала почему, потому что ответы на мои вопросы часто весели в воздухе или игнорировались. Стоило мне приподняться, отложив салфетку, и поблагодарить, как дядя Барнетт остановил меня звуком прочищаемого горла. — Голда, подожди. Мне надо с тобой поговорить. Звяканье ложек и вилок за столом сошло на нет. — Хорошо, — произнесла я, медленно опускаясь на свой стул. В последний раз, когда дядя Барнетт начинал подобный разговор, он сказал мне, что мой будущий муж был убит во Франции, где-то под Парижем. Признаться, это совершенно не расстроило меня, несмотря на то, что мои опекуны распланировали наше совместное будущее. Я встречалась с ним один раз в двенадцать с половиной лет и в тот день нас окружали многочисленные родственники, а все, чего нам хотелось по истине — это поиграть в мяч на заднем дворе. Мы были детьми. Когда пришла траурная весть, то единственной, кто плакал горькими слезами была моя тетя, огорченная главным образом от того, что я не уйду из дома в ближайшее время. — Я нашел тебе мужа. — О, — это все, что я смогла выдать, ощутив тупую боль под ложечкой, будто кто-то стукнул меня под дых кулаком. Не то чтобы я не ожидала, что скоро выйду замуж, но, учитывая мой возраст, я надеялась, что это произойдет чуть позже и меня вовлекут хоть в какой-то выбор. — Он — твой дядя! — вырвалось из тети Кармель, когда она посмотрела на меня. Мои брови взлетели. Неудивительно, что она была полна энтузиазма сплавить меня, ведь с каждым годом мои запросы росли. Я задумалась, воспроизводя собственную родословную, пытаясь найти того самого дядю. — Мой дядя… дядя… Какой еще дядя? Барнетт протер губы салфеткой, уводя глаза:  — Альфред Соломонс. Младший брат твоей матери. Мой рот открылся от изумления, глаза расширились, а гнев залил сердце и язык, как расплавленным свинцом, из-за чего я не могла воспроизвести ни одного ругательного слова, чувствуя как кровь закипает в жилах, приливая к лицу. Тетя часто поносила моих родственников по матери, кроя их последними словами, когда я вела себя более, чем неподобающе. Во всех моих детских грешных выходках она обвиняла ту кровь, что текла во мне, принадлежащая Соломонсам. Когда дяде приходилось пороть меня, то тетя читала молитву, прося у Всевышнего избавить меня от дурной наследственности. Сам дядя Барнетт часто говорил со мной о бизнесе, как бы между прочим, потому что ему нужно было высказаться, а я была самым лучшим слушателем из всех, продолжая заниматься своими делами и изредка задаваться вопросом «почему?», в то время как его родные дети могли позволить себе попросить отца оставить их в дали от этих историй. Имя Соломонса сильно ходило на слуху у всей семьи больше месяца. Самый жестокий еврейский джентльмен, большой любитель драк на ипподромах, держащий в своих владениях почти весь Ист-Энд и огромную винокурню. Я слышала, приезжая на выходные, что в конце февраля Соломонс похоронил ребенка, а потом еще и жену и теперь остался один воспитывать старшего сына. Слухи о том, как и почему умерли его жена и сын, были безудержными, но никто не знал настоящих подробностей. Некоторые говорили, что его сын был болезненным ребенком, может быть, даже слепым. Мальчик много плакал из-за отсутствия зрения и Альфред в ярости убил его, а потом взялся за супругу, которая попыталась заступиться. Другие говорили, что его жена убила их сына из-за того, что Соломонс постоянно изменял ей и она решила отомстить ему таким чудовищным образом. Третьи были уверены, что она покончила с собой, не выдержав жизни с нечестивым тираном. Ни один из этих слухов не вызывал у меня и малейшего желания познакомиться с моим дядей, не говоря уже о том, чтобы выйти за него замуж! — Он же старше меня, разве нет? — заявила я. — У вас вполне разумная разница, — заверил меня дядя Барнетт, не назвав никаких точных цифр. — Он мой дядя и он хочет брака со мной, так? При том, что я даже никогда не встречалась с ним? Это же какая-то чепуха! — заявила я, подняв свой тон чуть выше, чем стоило. Соломонс меня совсем не знал, как и я его. И что хуже всего — я понятия не имела, как воспитывать ребенка. — Мне не нравятся твои выражения, — прозвучало предупреждающе из уст дяди, — К твоему малому знанию, ни одно мнение в Талмуде не запрещает брак мужчины с осиротевшей дочерью своей родной сестры и даже одобряет, как более близкий. Я сверлила взглядом дядю Барнетта, пока он говорил это, смотря на свой бокал с виноградным соком. Последнее, что он рассказывал мне об Альфреде Соломонсе около года назад, как в бреду из-за каких-то проблем в бизнесе, что он фатальный безумец, что мой отец погиб из-за его личной неприязни и безжалостных выходок. Соломонс использовал моего папу, как пушечное мясо в драке на собачьих бегах в Клэптоне. А моя мама умерла от тоски слишком молодой, отвергнутой от семьи из-за принципов Альфреда, который был безжалостен даже к своей родной сестре. Я покачала головой. А теперь дядя отдает меня этому человеку. Этому зверю! — Когда? — выдохлась я, чувствуя жар в лице, и мои плечи сами опустились, будто на них взвалили непосильную ношу. — В первых числах октября, — ответил дядя, делая жадный глоток сока, смотря сквозь меня. — Вдовец должен выждать строго три праздника: Песах, Шавуот и Суккот, — добавила Кармель, будто я ее спрашивала, но видимо она заметила замешательство на моем лице. — Спасибо и на том, что дождались моего семнадцатилетия. Следуя законам нашего общества, вы могли бы выдать меня замуж и в три года. Дядя Барнетт поджал губы и тетя Кармель вмешалась своей нарочитостью:  — За эти годы ты должна была научиться кротости. Такой властный человек, как Альфред, не потерпит твоей безмерной наглости. Мои руки сжались в кулаки под столом. Тетя Кармель, вероятно, была движущей силой брака. Она всегда пыталась избавиться от меня. Никто из моих кузенов не учился в пансионах, как я, вдали от дома. — Надеюсь, он быстро обломает тебе крылья, чтобы ты не пыталась взлететь выше, чем представляется возможным, — она холодно улыбнулась и я не менее леденяще улыбнулась ей в ответ. — Вы уже давно сделали это, — заверила я ее в очевидном и Кармель ахнула, прижав ладонь к сердцу, как будто от моей дерзости ее мог настичь сердечный приступ. Она предупредительно посмотрела на дядю Барнетта. — Я всегда говорила, что тебе стоило быть с ней строже. Дядя проигнорировал ее выпад:  — Тогда я должен был сечь всех детей на равных, да так, чтобы кожа слезала лоскутами. Голда получала не больше и не меньше остальных. Я прервала эту сцену. — Вы позволите мне отправиться к себе, дядя? — я приподнялась, сдерживая слезы от жалости к себе и вселенской несправедливости, но мой голос предательски дрожал, сев окончательно. Дядя тяжело вздохнул. — Не смотри на меня так, Голда, не рань меня пронзительным взглядом твоей матери. Стать женой Альфреда не так уж и плохо, как ты думаешь. — Фатальный безумец — так вы называли его всю мою жизнь! А сейчас отдаете на блюдечке только потому, что он был братом моей матери, не вспомнившим обо мне ни разу за эти шестнадцать лет?.. Дядя Барнетт виновато кивнул:  — Он не причинит тебе зла. — Как вы можете быть уверены?! Почему же тогда умерли его жена и сын, практически друг за другом?! Никто не знает, что произошло?! Может, он убил их?! Меня трясло. Я сделала глубокий вдох, пытаясь успокоиться, унимая дрожь в пальцах и даже губах, рукавом платья вытирая слезы. Обида осела на губах. — Я никогда не видел тебя такой испуганной, Голда, — откровенно признался дядя, — Поэтому твоя дерзость сегодня сойдет тебе с рук. Соломонс приедет на первое знакомство в июле. А сейчас отправляйся к себе и чтобы был слышен только скрип пера и капли пота, капающие на учебники. Я в шоке отступила на шаг, опрокидывая стоящий позади меня стул:  — Как в июле?