Секс, любовь и иудейство

***

POV/ГОЛДА Тетя Кармель практически сразу дала мне понять, что я не встречусь со своим будущим мужем до официального представления во время обеда в выбранный дядей день, боясь, что мой длинный язык и мрачная раздражительность отпугнут жениха. С возвращением из пансиона в начале июля, я ходила на танцы, каталась на качелях и велосипеде, много играла в крикет и футбол, брала уроки музыки и попробовала себя в любительских спектаклях. Остаток месяца, а если быть точнее, двадцать два дня до встречи с Соломонсом, я провела во всех тех обычных занятиях, которыми славились молодые праздные девушки каждого поколения. Скупые вечера же я проводила в своей комнате, пока мои опекуны, а в особенности, тетя и ее сестры обсуждали мое будущее, как будто я была двухлетним ребенком без какого-либо мнения. На самом деле, их не сильно волновало мое будущее. Скорее, моя жизнь была пышной темой для сплетен за вечерним чаем. Иногда вместе с кузенами мне удавалось отпроситься на вечернюю прогулку с нашей экономкой и мы гуляли с ней по нетронутым холмам, наклонным полям со сладким клевером, тимьяном и дикими розами. Когда сгущались сумерки, мы немного нервно смотрели на темнеющее небо, словно боялись из рассказов миссис Голдман увидеть немецкие самолеты и вновь услышать звук сирены чудовищного человеческого бедствия. Порой, мы обращали слух к трели соловьев, лишь изредка прерываемой смехом двойняшек, которые практически не умели вести себя тихо. Миссис Голдман учила меня находить чабрец или дурман, все еще храбро цветущих на наших лугах. Изредка, она рассказывала мне о свойствах коры дуба, которая может пригодиться при любых кожных заболеваниях, вроде язв и нарывов. Что касается коры ивы, то миссис Голдман вручила мне только что сорванный квадратик и, сложив мои пальцы в кулак, сказала таинственным и глубоким голосом: «Настанет день, когда ты не захочешь воспроизводить на свет больше одного ребенка после того, как увидишь, что мужчине, на самом деле, глубоко наплевать на свое чадо и это будет твоим самым разумным решением, уж поверь мне. Тогда ты, милочка, сможешь начать пить это чудодейственное зелье, дабы избавить себя от еще одного повода для шантажа». За несколько месяцев до окончания школы, когда мне приходилось в одиночестве и без посторонней помощи преодолевать утомительную экзаменационную программу, я часто сидела за столом в гостиной общежития и, грустно вздыхая, осуждала своих опекунов за то, что они согласились на такую сомнительную авантюру, как мой брак с Соломонсом. Было сложно сказать, кого я осуждала больше — их или Соломонсов, которые не забрали меня после смерти матери. Я слышала, что семейство было многочисленным и никогда не бедствовало, однако, никто не согласился взять на себя еще один голодный рот. Незадолго до того, как я закончила школу, то сыграла роль Норы Хельмер в «Кукольном доме», в пьесе Генрика Ибсена, которая придала особенного послевкусия моей душевной тревоге в последние недели в школе оттого, что скоро я выйду замуж. По крайней мере, я была крайне адаптирована для Норы, как мне казалось, но под прицельным взглядом учителей это выглядело несколько сыро и в голове моей неисправимо засела одна лишь цитата: «Ах, ты не знаешь сердца настоящего мужа. Мужу невыразимо сладко и приятно сознавать, что он простил свою жену… Она от этого становится как будто вдвойне его собственной — его неотъемлемым сокровищем. Он как будто дает ей жизнь вторично». Конечно, можно предположить, что другие девушки, воспитанные как и я, в провинции, были менее восприимчивы к искусству и всему высокому, являясь немного невежественными, чем наши лондонские современницы. Тем не менее, оглядываясь на лондонских девочек, с которыми училась в пансионе, многие из которых происходили из знатных семей, то я ощущала колоссальную разницу. Я хорошо помню, как моя соседка по парте часто рассказывала мне истории о том, насколько «далеко» она зашла с другом своего отца на прошлых каникулах и я догадывалась, что подразумевалось, смущенно улыбаясь. А вот лондонские особы искренне не понимали, как это — «зайти слишком далеко». Ближе к июню я невольно пристрастилась к разговорам девочек о появлении на свет малышей и, как следствие, к интенсивному поиску акушерских подробностей. Что ж, благодаря этому просветлению в дополнение к разъяснениям более светлых и живых умов, у меня сформировалось шарообразное полузнание, породившее во мне антипатию к такту физических отношений, поскольку они были напрочь отделены от романтики! Что касалось маленьких детей, то я не имела ни малейшего представления ни в теории, ни на практике о том, как сделать из них взрослых людей. Для меня воспитание ребенка ассоциировалось с чем-то вроде того, что из австралопитека за первые несколько лет двум взрослым нужно сделать неандертальца, а еще через пару лет превратить в человека разумного. Кажется, вовлечения в этот непростой процесс и ожидал от меня Альфред Соломонс. Наверное, решившись жениться на мне, он представлял собой великовозрастного человека с кротким умом и принципами иудаизма, которые категорически не одобряли мои любые поползновения, в том числе и от кровати, уклоняемые от зачатия новых сыновей. От этого странного предположения моей немедленной реакцией стало чувство невыносимого унижения и отвращение. Этим утром, одетая в свое любимое платье, я поспешила на улицу, но в гостиной тетя Кармель перехватила меня, плотно закрыв за собой двустворчатую дубовую дверь. — Голда, примерь вот это, — она вручила мне укороченное платье, непозволительно открывающее мои руки и колени. Заметив мой придирчивый взгляд на этот наряд, тетя поспешила оправдаться. — Ты выглядишь бледной и болезненной. Немного солнца тебе не помешает. Я фыркнула, снимая прежнее платье. Тетя все это время наблюдала за мной, оценивая мой стан, вздыхая. Она коснулась моих торчащих ребер, выпирающих костяшек таза, и покачала головой. — Ты жутко тощая, вот что я скажу. Я только усмехнулась, сдерживая язвительный гнев. В пансионе было хорошее образование, но вот кормежка — отвратительная. Тетя Кармель стала задавать наводящие вопросы, касаясь темы моих регул, убеждаясь, что все в порядке. Я вскинула руки, продевая новое платье и тогда преисподнее приподнялось, а женщина брезгливо сморщилась. — Еврейки всегда сбривают волосы на теле. Особенно, на лобке, Голда. Об этом рассказывает Библия.  — Библия? — я поправила наряд и с откровенной насмешкой взглянула на тётю. Тетя Кармель почти заботливо поправила воротник моего платья, но глаза ее горели желанием обрубить мою невежественность. — Да, именно Библия рассказывает, что сын царя Давида, Амнон, был оскоплен нееврейкой Тамар из-за волоса на ее лобке, который затянулся вокруг его плоти. И он возненавидел ее. Меня пробил смех и мне пришлось зажать рот рукой, чтобы заглушить звук. — Только нееврейки избегали бритья. Нееврейки и ты. Благо, тебе не придется утруждать себя, ведь Соломонс порочный иудей, нарушающий некоторые части Закона, в точности, как и ты. Я выскальзывала из дома уже без тени улыбки, размышляя над смыслом слова «порочный», босиком направляясь к заднему двору. Не совсем понимая смысла выражения тети по отношению к Соломонсу, я представляла его порочным в том плане, что его любимыми развлечениями были пытки и отмывание денег, может, угрозы и драки, а еще проститутки из таверн или кабаков. Тревога сжала мои внутренности. Менее чем через три месяца мне предстояло возлечь с этим порочным иудеем, с кровным дядей, с незнакомцем. С мужчиной, который мог довести своих жену и сына до смерти. Прерывая поток мыслей, возвращаясь к пику завершения столь ожидаемого знакомства с моим будущим мужем, гордо удаляясь с высоко поднятой головой и почти разочарованным сердцем, я услышала голос его кузена в спину. — Что ты ей такого сказал? Девочка выглядела так, будто сейчас расплачется. — Абсолютно ничего, — прохрипел он своим сухим, басистым голосом с гадкой манерой тянуть слог. Меня все еще трясло после встречи с Соломонсом, когда я перешла на бег, сокращая расстояние к дому, стирая слезы обиды, словно завалила мелкий тест по математике, что неоправданно жгли мое наивное воззрение. И мне было плевать, что он смотрит вслед. Я тотчас же влетела в дом, живо взбираясь по лестнице к себе, желая успокоиться и унять дрожь в руках. Соломонс был напряженным и холодным, не говоря уже о его попытках шантажировать, манипулировать и доминировать. Приказывать мне, запоминать слова раббинет или нет? Да как он смеет?! Я вздрогнула, когда дверь в мою комнату распахнулась и я увидела тетю Кармель. — Где ты бродишь? — спросила она, сухими толчками своей жилистой руки подталкивая меня к зеркалу, усаживая напротив. Забравшись в мой шкаф, она выудила строгое темно-синее платье с белыми воротником и поясом, швыряя на кровать такие же колготки. — Мне нужно подготовить тебя к обеду. О, Всевышний, что с твоими волосами? — взмолилась она, разглядывая мои немного растрепанные, после игры, волосы, — Немедленно переплетайся! Да как следует! Тетя больно схватила меня за выпавшую прядь, грубо оттянув ее, пока я не начала распускать косы, все еще пребывая в состоянии отрешенности. Тетя Кармель с любопытством посмотрела на меня, снимая платье с вешалки. — Что с тобой? — Ничего, — начав расчесывать левую сторону, упавших до пояса волос, тихо ответила я. Тетя вручила мне платье. — И умойся! Кривая вывезет и Соломонса не отпугнет твой небрежный вид. Я сердито посмотрела на тетю, хватаясь за колготки, нацепить которые в такую жару, казалось, невозможно. Мои ноги были грязные от земли. Глубоко вздохнув, я моргнула, чтобы сбросить с век слезы, направляясь в ванну, открывая кран. Много лет я предпочитала закрывать глаза на реалии дяди Барнетта и нашей общины, зная, что происходит за закрытыми дверями его кабинета. Всю мою жизнь меня тщательно скрывали от глаз во внутренних комнатах, не пуская в прихожую и даже гостиную. Английский мир был жестоким и евреям, особенно беженцам, приходилось крупно вариться, чтобы жить. И они варились: сначала открывали свои лавки, потом винокурни, затем банки. Не отказывались и от легкой наживы, вроде рэкета и мошенничества. И мой дядя был в числе тех, кто выживал легально и не очень, обладая той самой чертой, что и Соломонс — умением вынуждать. Мой последний жених был примерно моего возраста, тихий и застенчивый мальчишка, большой ребенок, которому я смогла бы противостоять в браке. С Альфредом это будет невозможно, он всего-навсего вынудит меня не пытаться. Натянув платье, я отправилась к предписанной мне судьбе, по словам дяди Барнетта, сошедшей гласом Божьим на сороковой день после моего рождения, возвестившим моих родителей именем моего будущего супруга. Я искренне надеялась, что мои покойные мама с папой ослышались. Или сам Всевышний имел в виду не того Альфреда, который явился за мной. А дядя с тетей были лишь своего рода проводниками. Подойдя к гостиной, я примкнула к двери и заглянула в щель, прежде чем перебороть себя и войти. Судя по голосам, дядя Барнетт обменивался любезностями с гостями. В поле зрения появился Соломонс, сидящий в углу дивана, широко расставив ноги и найдя опору в боковине, изредка дежурно улыбающийся, крутя в руке бокал виноградного сока. Рядом с ним, на другом конце дивана сидел его кузен, а позади них — помощник. Что не говори, но Соломонс возвышался над ними и даже над дядей Барнеттом, потягивающим свой напиток. Теперь я поняла, почему многие сравнивали его с медведем. Он был широкоплечим, массивным и статным, а черная тройка без пиджака делала его еще более внушительным. Его мускулы проступали даже сквозь слой белой рубашки, которую он носил. Лицо Соломонса было с заостренными чертами и густой бородой, светлее его каштановых волос на один тон. Магнитом, притягивающим меня, были его припухлые губы. Единственное, что мне нравилось в моем будущем муже. Я была вынуждена признать, что он не выглядел старым. На вид лет тридцать, очень импозантный и сильный, а я только что закончила среднюю школу. О чем мы с ним должны были говорить? Я люблю музыку, современное искусство и читать перед сном. У меня возникло стойкое сомнение, что что-то из этого имеет значение для такого человека, как он. Я снова взглянула на него: выражение его лица было стальным на протяжении нескольких минут и лишь на короткое мгновение стало удрученным. Соломонс ведь недавно потерял жену, но что ужаснее — ребенка. Кажется, именно о нем он и подумал, потирая лицо. Он был в трауре? Если бить по фактам — внешне не похоже. Да и учитывая, что подобные ему мужчины умели скрывать чувства и врать с особым знанием такта, то его минимизированное количество эмоций могло скрывать свирепую душевную боль. Соломонс склонил голову на голос моего дяди и вынужденно улыбнулся. Улыбался ли он когда-нибудь искренне глазами и сердцем? Я прижалась ухом к двери, намеренная подслушать подслушать разговор. — Когда состоится помолвка? — спросил дядя Барнетт у Соломонса, — За несколько месяцев? Альфред отрицательно качнул головой. — Я вдовец. Как говорит мой дядя, обручение должно произойти за месяц до свадьбы. Видимо, предполагается, что мне привычнее идея брачных уз или же что я зверски истосковался по супружеству и мне не терпится вступить в новый брак. Чтоб меня, это не так! Мужчины коротко посмеялись и я нахмурилась. Можно подумать, я хочу быть с ним! — А что насчет пышности торжества? — спросил Соломонс и теперь мой дядя пожал плечами. — У меня есть деньги сделать все, как надо. Но нужна ли вся эта помпезность тебе? Соломонс задумался:  — Голда… — когда я впервые услышала свое имя глубоким голосом Альфреда, мое сердце забилось быстрее. Я буду слышать, как он говорит это до конца своей жизни:  — Голда, как и любая другая девушка, захочет почувствовать себя особенно. Не ее вина, что она угораздила вдовцу, верно? Я оплачу расходы и, надеюсь, она их оправдает… — он сделал жадный глоток и обвел глазами присутствующих. — Уверяю, Голде под силу удовлетворить тебя, — дядя Барнетт ухмыльнулся. Мои щеки вспыхнули. Наступила минута молчания. Неужели Соломонс и его сопровождение поняли слова дяди в непристойном русле, как и я? Вздохнув, я приложила сложенные в кулак пальцы к двери и громко постучала. — Да? — отозвался дядя Барнетт. — Вы велели мне спуститься. Могу я войти? — Да, входи, Голда. Чувствуя сосание под ложечкой и спазмы, перебарывая волнение, я еще раз глубоко вздохнула, дергая на себя железные ручки, проходя внутрь. Соломонс моментально поднялся на ноги, в отличие от остальных. Тетя Кармель подтолкнула меня в спину, чтобы я была смелее, необходимая для официального представления. Я опустила голову, встав перед мужчинами у кофейного столика, сжимая пальцами ног ворс ковра, словно он один удерживал меня от падения в обморок. Мои глаза все еще казались слишком теплыми от слез, но я заставила себя улыбнуться. Я на мгновение приподняла взор и обомлела, когда увидела, как он стоит, один среди всех и ждет меня без жалких сомнений, уверенный и воинственно желающих узнать все, что приготовила нам двоим эта паршивка-судьба. Его глаза были свинцовыми, жаждущими поглотить меня с головой в свой темный неизведанный омут. — Альфред, познакомься с Голдой. — Рад еще одному знакомству с тобой, Голда, — его губы растянулись в мягкой улыбке, когда он подмигнул мне. О чем это он толкует? — Когда мы в последний раз встречались, я и подумать не мог, что та маленькая белокурая девочка однажды станет моей женой. Мои глаза вспыхнули и я выпрямила спину:  — Моё удовольствие…мистер Соломонс. Дядя Барнетт обеспокоенно посмотрел на меня, на мой вид и мои глаза, что были опущены в пол, заполненные слезами. — У меня есть для тебя подарок, — сказал Соломонс, заглянув в мое лицо, переводя взгляд на дядю, — С твоего позволения? Дядя Барнетт кивнул и подойдя ближе, Альфред протянул мне раскрытую коробочку с рубиновой брошью в виде бабочки, окантованную белым золотом, сидящую на цветке каштана. — Пусть это украшение наилучшим образом расскажет обо мне, — приглушенно сказал Альфред и я на мгновение заглянула в его глаза. Его выражение было тревожным — он заметил мои слезы. — Большое спасибо. Оно чудесное. Опустив руку с подарком, я придвинулась ближе к дяде Барнетту, который внимательно читал мои эмоции. Он выглядел разорванным и я почувствовала тошнотворное удовлетворение от его очевидного конфликта. В это затишье вмешалась тетя Кармель:  — Обед подан! Прошу всех к столу. Альфред подмигнул мне и я взглянула на дядю Барнетта, но он избегал моих глаз. Послание было ясным: я завещана Соломонсу, как бы сильно мне этого не хотелось. Меня некому было защищать и я с нарастающим страхом ступала к столу. Значит, в браке мне придется защищать себя самой. Когда мы подошли к обеденному столу, Соломонс учтиво выдвинул мне стул. — Спасибо, — я опустилась, поправляя платье, сжимая в потных руках коробочку с украшением. Альфред сел напротив меня. Его глаза задержались на моем лице, прежде чем перешли к моим косам. Наверное, он хотел превратить меня в покладистую жену, слепить, как из соленого теста. Мой возраст и несколько комплексов сделали меня бесхребетной, но я не была уверена, что склонюсь, несмотря на тысячелетние правила патриархата.