***
POV/АЛФИ В священный день своей помолвки я вел себя абсолютно противоположно, вышагивая по коридору собственного ночного заведения за Руби, молодой женщиной, с аккуратным маленьким телом, созданным для жестоких занятий любовью, которая предпочла размеренной жизни блеклую завесу древнейшей профессии. Мы оказались в ее комнате и я обвел глазами знакомую обстановку: все те же стены, тот же запах тел, пыльные шторы, не впускающие сентябрьский солнечный свет. По крайней мере, комната была чистой, а ее ребенок казался милой вещицей на фотографиях, которые были повсюду. Мальчик жил у своей бабушки, пока его мать зарабатывала на жизнь, пусть и не самым праведным путем. — Мне пора бы уже привыкнуть, что теперь ты приходишь только по утрам, — промурчала она с долькой издевки в звонком голосе, потягивая свою сигарету, — Ты не торопился с визитом. Я изо всех сил сдержал улыбку. Она действительно думала, что я нашел в ней что-то особенное. Мы были знакомы уже более десяти лет и, если учитывать сколько тайн друг о друге мы почти вежливо хранили, то вполне могли бы считаться друзьями, которые периодически встречались в кровати, чтобы заняться тем, от чего обычно категорически отказываются хорошие еврейские жены. В этом-то и было ее основное злоключение. Я взялся за пиджак, принимаясь его расстегивать. Она ждала меня каждый день, изводя себя до бесконечности, и я это знал: — «Привет, Алфи, рада тебя видеть». Разве это не то, что ты должна говорить своему постоянному клиенту? — не сдержался я от сарказма, — Сын засыпает только в половине четвертого, поэтому до обеда у меня есть время на личные дела, — устало заключил я, стягивая плотную ткань костюма, опуская его на спинку стула. Руби подошла к окну и раздернула шторы, впуская холодный свет, предлагая мне выпивку моего же производства. — Твой белый ром. Будешь? Я мягко ухмыльнулся, отрицательно качая головой. Не хватало, чтобы я заявился на помолвку вмазанным. Я и без того считался не самым завидным женихом. Адекватные еврейские родители во все века мечтали о набожном и образованном зяте. Хрупкий, слабый, анемичный, сутулый от долгого сидения над книгами юноша был бы идеалом, но только не для моей Голды. — Нет, я стараюсь не злоупотреблять, дорогуша. Грех и тому подобное. Она пожала плечами: — Может все-таки плеснуть немного? — Думаешь, без рома у меня не получится? — приподнял я брови. Руби была хорошенькой девушкой, воспитанной и с огромной задницей: — Зачем ты пришел? — неожиданно заявила она, пока я распахивал наглаженные манжеты. — Читать с тобой гребаную Библию, — съязвил я, развешивая рубашку, — Это пока еще мой клуб, а ты, Руби, моя постоянная девочка. Почему ты вообще спрашиваешь? Она поджала губы, опускаясь ко мне на колени и я притянул ее к себе чуть теснее. Руби прижалась ко мне и потерлась о мое плечо, ища ласки, на которую я был не очень способен: — Когда ты такой нежный, то делаешь меня счастливой. Пожалуй, ты самый очаровательный и самый сексуальный из всех моих постоянных клиентов. Жаль, что я тебе больше не понадоблюсь… — процедила она и, поймав мой вопросительный взгляд, продолжила, — Ты ведь женишься через месяц. Это правда? — Откуда ты знаешь? — я взялся за края ее платья и потянул вверх. Руби вымученно засмеялась над моим тоном и сказала с немного огорченной улыбкой: — Знаешь, сколько разговоров ходит по Камдену о твоей слегка смуглой коже и белизне зубов? Многие еврейские девочки и девушки, которые бегают в твою пекарню по несколько раз на дню, приходят в восторг от того, когда ты смотришь на них, параллельно катая за щекой мятный леденец с легкой ухмылкой в уголках губ. Я бесстрастно кивнул, не понимая, к чему ведет этот разговор, приподнимаясь. Эти девицы, они были повсюду, и настолько глупы и наивны, что думали свернуть такую гору, как я. Мечтая, что после двух минут детских гляделок, я брошу все и приду к их отцам, умоляя о помолвке, как некий рыцарь. Эти девушки были как осенние листочки: кажется, ты только что помял их и сжег, как на их месте появляются новые. Они были повсеместно, в каждом клубе и ресторане, которые я посещал. Дамочки хотели не меня, а то, кем я был, и то, что мог предложить им, исходя из моего статуса. Наслушавшись в своих школах историй о том, как одна из них удачно вышла замуж за зрелого еврея, то они начинали верить, что это и есть истинная любовь. Но ведь никто не знал, что скрывал чей-то «безоблачный» союз. Я бы не советовал им завидовать Дафне или Голде. — Ты еще не ведаешь, как много евреек мечтает попасть к тебе на чашку чая! Часть из них даже радовалась, что твоя жена умерла, потому что ты, как самый завидный еврейский мужчина, наконец-то стал свободен. Я справился с ремнем брюк: — Ясно, а теперь почему бы тебе не снять свой комплект и не привстать вон туда? — я указал пальцем на туалетный столик, забитый всем необходимым для ее ремесла. Она поджала губы: — Разве ты не видишь, что нравишься многим первоклассным леди Лондона? — По-твоему я не выгляжу так, будто мне насрать? — я подарил ей мрачную улыбку, — К тому же, я недавно понял, что мое сердце занято и в этот раз, кажется, действительно надолго. — Той школьницей, о которой ты рассказывал? Я подтолкнул Руби к туалетному столику и вжал в него, сбив при этом половину ее косметики. Ее губы приоткрылись в отражении зеркала, пока я, приподняв ее платье, поглаживал внутреннюю сторону ее бедер. — И она будет вертеть тобой только потому, что ты чувствуешь перед ней вину из-за смерти ее матери? — вскинула она голову, задав свой вопрос. Я зарычал ей в губы, просунув руку под ее юбку, и отодвинул белье в сторону, обнаружив, что она мокрая. — Люди, окружающие меня, делают то, что я им велю, независимо от их статуса, а не наоборот. Так будет и с моей маленькой школьницей. И с тобой, Руби, — добавил я. Протягивая мне флакончик с прохладным маслом, ее глаза загорелись очарованием и чувством опасности. Смазав их, я принялся сношать ее двумя и тремя пальцами. — Придуши меня, — прошептала она. Я сомкнул пальцы свободной руки вокруг ее горла и прижал к туалетному столику, смахивая остатки помад и духов. Она вздрогнула от удовольствия. Я почти не давил на хватку. Если бы она знала, что именно таким безумным образом я убил свою жену, и в прошлом, ни одного человека… Если бы она только знала, сколько худших вещей в своей жизни я сделал этими руками, она ни за что бы не попросила меня об этом. Руби не понимала, что я не играл для нее грязной роли, когда врывался в нее с протяжным скрипом туалетного столика, что это не моя темная сторона, а единственное, чем я владею в совершенстве. Через полчаса она махала газетой в воздухе, расталкивая густой дым, выплывающий из моего носа, пронзаемый солнечными лучами, уложив голову на мое бедро. Потушив окурок о дно пепельницы, я приподнял брови. — Газета? Не знал, что ты умеешь читать. Руби толкнула меня в плечо, пока я отыскивал глазами свою рубашку. — Я бы и не стала, — ее ответная ухмылка вызвала у меня подозрения, — Я увидела интересную статью в свежем выпуске «Еврейской хроники», когда начала собирать газетой влагу с пола сегодня утром. Она закинула ноги на подушки и вручила мне свежий лист газеты. Мои брови удивленно приподнялись, когда я увидел заголовок: «Жертвующий огромные суммы в еврейский траст слепых, обеспечивающий беженцев крышей над головой и поддерживающий хедер, но это определенно не основные должностные обязанности вдовца-хасида, Альфреда Соломонса, который женится на девушке из ашкеназской общины», а под ним — снимок Голды. На секунду я замер, убрав ладонь с груди Руби. Моя будущая невеста была до боли красива. Фотография была официальной, судя по всему, содранная с ее выпускного альбома или со стены почета в пансионе. Выглядя очень скромно в пиджаке и рубашке, она улыбалась мне со снимка. Я не видел и не слышал ее последние полтора месяца после нашей первой встречи. Для этого не было никаких причин, несмотря на то, что я отчаянно искал их. И сколько бы раз я не приезжал в обиталище Линцов, Голда была скрыта от меня во внутренних комнатах, как и полагалось. Я отправлял ей подарки на традиционные праздники и даже месячную годовщину нашего знакомства. И лишь один раз я мельком увидел ее на улице из окна ателье, где снимал мерки для свадебного костюма, а Голда в это время стояла на улице со своими кузинами и весело смеялась над какой-то историей. Когда я услышал ее голос и, тем более, смех, то закинув на плечо оставленную мастером метровую ленту, прилип к стеклу. Она не замечала меня из-за бьющих ей в лицо лучей. Голда посмотрела на стекло и, наспех поправив свои косы, продолжила смеяться. Она до жути беззаботна, вскидывая руки и что-то изображая в своем хлопковом мышином платье в мелкую клетку, пока ее тетя в женском окружении о чем-то договаривалась с мастерицей через стену, отделенную от меня брусом. Вероятно, о пошиве подвенечного платья. Ее длинные светлые волосы спускались по плечам, а заливающееся смехом лицо было красным, но таким очаровательным. «Моя маленькая девочка… В этом большом и безжалостном мире» — думал я, улыбаясь ее причудливым гримасам и забавным взмахам. — Подбери слюни, — резко сказала Руби, наклоняясь ко мне, чтобы оторвать меня от снимка, — Смотрю, ты не ожидал, что новости просочатся в прессу? Я кивнул. Дядя Ицхак не сказал мне, когда именно выйдет объявление. Я просмотрел статью еще раз, чтобы узнать, что они написали обо мне и Голде. «После смерти жены, вынужденный в одиночку воспитывать годовалого сына, Альфред Соломонс остановил свой выбор на Голде Линц, девушке из ашкеназской общины, которая является мистеру Соломонсу племянницей по сестре, как и ожидалось, отдав предпочтение родственному браку». Я громко фыркнул. «Слухи о его связях с преступным миром подтвердились еще несколько лет назад, после гибели его старшей сестры от рук противодействующей группировки. То же самое можно сказать и о семействе Линц, что приводит к вопросу о том, как возникла эта связь, нарушающая многовековой уклад еврейской жизни. Невозможно не задаться вопросом и о том, как малолетняя племянница Альфреда приняла новость о неравном браке, зная, что ее будущий супруг причастен к смерти ее родителей». Я с бешенством скомкал лист газеты и, швырнув его в огонь камина, выругался. — Чтоб меня, лживые ублюдки! Руби не знала, когда лучшее время, чтобы раскрыть свой рот, подобрав далеко не самое удачное. — Когда ты собирался мне рассказать? — ее голос был сухим. — Рассказать? Что именно я должен был тебе рассказать, м? — Что ты действительно женишься на своей племяннице. — Это не твое дело, Руби, — отрезал я, хватая брюки. — О, правда? Думаю, я заслуживаю знать, что… Я перебил ее: — Мы регулярно трахаемся почти десять лет, но это не значит, что у меня нет других, как и у тебя. Ты видела мою жену, видела меня рядом с ней. Чего ты, блять, ожидала? И тишина. Ее прекрасные зеленые глаза наполнились слезами, но она не потеряла дар речи. — Я бы согласилась быть твоей постоянной, если бы ты хоть раз попросил меня, — резко заявила она, но заметив мою грозную гримасу, тут же сбавила обороты, — Ты снова придешь сюда после того, как проживешь во втором несчастном браке несколько месяцев, и я соглашусь спать с тобой, как будто ничего не изменилось. Ее слова звучали как приговор. И я был в этом уверен. У этой женщины не было гордости. Я улыбнулся ей и поцеловал в лоб: — Ты знаешь, это имеет смысл. Покачав головой, я забрался в машину, на ходу делая затяжку славной сигаретой. Было несколько причин, по которым мне нужно было это маленькое забвение: недосып, общая усталость, саднящая скорбь от потери младшего сына, тревога за старшего, проблемы с бизнесом, но самым главным в этот миг было то, что мне нужно было срочно освободиться от сдерживаемого желания, которое шевелилось в моем теле с тех пор, как я увидел Голду. До того момента, когда я, наконец, смогу прикоснуться к ней, оставалось ровно четыре недели. Двадцать восемь проклятых дней, отсчитывая от сегодняшнего пира помолвки.***
У евреев обручение всегда служило поводом для церемонии не менее пышной, чем свадьба. Старшинами семьи подписывался контракт, так же, как и при заключении брака, который я теперь держал в руках. Если одна из сторон расторгала его, другая сторона имела право на компенсацию. Я и Голда с этого мгновения считались женихом и невестой и брали на себя обязательство хранить верность друг другу. Измена практически приравнивалась к адюльтеру и сурово наказывалась. Хотя обручение и связывало меня с Голдой нерасторжимыми узами, однако, это не давало никакого права на интимную близость. Пробежавшись глазами, я поднял свой карманный платок, обозначающий окончательность моего решения. Браку быть. Договор оформлен. Традиции соблюдены. Кто-то постучал. Собравшиеся вокруг меня мужчины: отец, дяди, брат, кузены и племянники, резко подняли головы. Дверь открылась и вошла Голда, в сопровождении тети и других женщин, и я напрягся. Она держала голову опущенной, глядя в пол, и я видел, как она дрожала от всеобщего дискомфорта. Ее синее, чуть более нарядное, но строгое платье потряхивало вместе с ней. А маленькая бабочка на цветке каштана поблескивала, отражаясь от полуденных лучей солнца в мои глаза, и я слабо улыбнулся. — Браку быть! Новая еврейская семья ждет своего рождения! — громко заверил всех дядя Ицхак. Услышав это, Голда рискнула поднять голову и встретилась со мной коротким отрешенным взглядом, расценив все, как приговор. Я попытался в этот короткий миг улыбнуться ей. Черт возьми, она выглядела так встревоженно и огорченно одновременно, будто хотела плакать от досады и несправедливости. Я поставил бокал на стол прежде, чем успел швырнуть его в стену от злости, что она расценивает союз со мной, как нечто роковое и конечное. С учетом тех слухов, что гуляли обо мне, ее противостояние было естественным. Глаза Голды нервно метались, пока дядя Ицхак зачитывал вслух условия договора, ради закрепления которого мы здесь и собрались. Она быстро посмотрела на меня и я увидел, как она смотрит вниз своим красивым заостренным носиком, но придет время, когда она научится выдерживать мой любой, даже самый пытливый взгляд. Нужно было только немного подождать. Остальные мужчины в комнате слушали и наблюдали за Голдой с должным уважением, как и я. Когда моя мать и тетка Голды взяли в руки тарелку и, пройдя к центру, разбили ее, Голда едва заметно вздрогнула и зажмурилась от звона. Осколки разлетелись и все зааплодировали необратимости принятого решения: подобно тому, как невозможен возврат разбитой тарелки к ее прежнему состоянию, таким же необратимым был только что совершенный процесс обручения. — И как невозвратимо откололись от тарелки осколки, так же невозвратимо «откололся» жених от всех других женщин, кроме своей будущей жены, и невеста — от всех других мужчин, кроме своего будущего мужа, — громко сообщил дядя Ицхак, когда младший кузен Голды подкрался к ней и взял ее за руку в качестве поддержки. На мгновение мой взгляд прошелся по ее заплетенным волосам, по розовому и глубоко задумчивому лицу, и упал на ее ноги в серых колготках, но я живо оторвался, чувствуя, взоры родных. — Может быть, будущие муж и жена хотят побыть наедине несколько минут? — сказал дядя Ицхак с тем взглядом, упавшим на меня, который я знал слишком хорошо. Именно с таким взглядом он заступался за меня в школе перед директором, когда я дрался или курил, а затем и перед судьей за многочисленные попытки мошенничества. Он всегда давал мне шанс, которого я на самом деле не заслуживал, упуская из вида испуганное выражение лица Голды. Дядя, вероятно, прикрыл бы меня, даже если бы я украл её девственность до свадьбы. — Мне остаться? — спросила Кармель своего мужа, но Барнетт отрицательно мотнул головой. — Останется тот, кто старше жениха, — сказал он и Голда застыла. Отец подмигнул мне. Он, очевидно, думал, что я буду щупать свою невесту, в присутствии дяди Исайи, вставшем в дальнем углу гостиной. Наверное, он бы так и поступил, проклятый прелюбодей. Остальные стали перебираться в столовую. Дверь в гостиную прикрылась, но не до конца, оставив достаточный проем для кошерного уединения, и мы с Голдой остались почти одни. Дядя Исайя увлекся какой-то книгой, встав к нам в профиль, взывая к благоразумию и стыду. Голда трусливо посмотрела на меня сквозь свои длинные ресницы, закусив губу, и я невольно подумал о том, смог бы я задушить этого прекрасного птенчика, напичкав таблетками, если бы она сделала что-то во вред моему ребенку? Я подошел ближе, касаясь бабочки на ее платье: — Спасибо, что приняла мой подарок, шейфеле. Она вздрогнула от касания и ее глаза расширились. — Шейфеле?.. Ягненок? А почему? Я улыбнулся ее вопросительной мордашке. Мне нравилось мысленно называть ее ягненком в месяцы разлуки — этим ласковым словом. А на идише оно звучало еще более нежно. «Шей-» — и губы вытягиваются, а кончик языка поднимается к верхним зубам, чувствуя горечь на корне, оставляя рот приоткрытым, ловить воздух. «-Фе-» — мои зубы прикусывают нижнюю губу от сладострастия, выталкивая тепло. «-Ле» — уста растягиваются в улыбке, а кончик языка ударяется об небо. — Шейфеле потому, что ты милая, приятная и, наверное, очень нежная, как ягненок. — Ягненок, идущий на заклание, — пробормотала она, надув губы, коротко глянув на меня, ожидая, что я опровергну ее предположения. Но я не знал, чего ожидать от самого себя. Я видел как она дрожит от страха, но при этом пытается противостоять мне и мысленно млел. Маленькая бунтарка. Я решил прервать эту карикатурную встречу незадолго до того, как Голда потеряет сознание, как моя первая жена. Я резко потянулся за кольцом во внутренний карман пиджака, которое купил для нее еще несколько месяцев назад, не входящее в обычаи, но мне хотелось приблизиться к традициям светских евреев. Моя юная невеста вздрогнула и отступила, врезавшись в спинку дивана, и мое настроение окончательно упало. Она испугалась, ожидая что я выну пистолет или что? Я выудил изумрудную бархатную коробочку, надеясь, что Голда успокоится, но она только смотрела. Я раскрыл ладонь и преподнес шкатулку, протягивая ее невесте, и она вскинула брови от удивления. Ее пальцы коснулись моих, когда она неуверенно потянулась за подарком, и, охнув, отозвала их. Я подавил свою злость. Нет, я злился не на нее, а на судьбу, что свела нас так неудачно. Ее — слишком молодую, ни разу в своей жизни не уединяющаяся с мужчиной. И меня — вдовца, сведущего в делах любовных с ростом первого пахового волоса. Я потер лицо и вытянул шею, посмотрев в сторону. Несмотря ни на что, мне нужна была жена, но не та, которая сжимается передо мной. — Огромное спасибо, мистер Соломонс, — тихо сказала она после того, как проверила кольцо, и ее губы исказило от вибрации дрожи. Ее большие глаза неуверенно поднялись и с третьего раза встретились с моими. Голда взволнованно сглотнула. — Алфи. Зови меня Алфи, идет? — я протянул руку и Голда, кивнув, приняла ее без малейшего промедления. Я уветливо сжал ее тонкие, липкие от страха пальчики, холодные от волнения, и повел ее в гостиную к семье, к людям, которые не интересовались ею много лет, в том числе, а сейчас пытались восполнить отсутствие таким незатейливым способом. Но она остановила меня у двери. — Рубиновая бабочка… Символ вашей властной и страстной натуры, которая имеет способность к превращениям? — неожиданно произнесла она чуть вопросительно. Я обернулся и с нескрываемым интересом посмотрел на нее, пока она обводила пальцами левой руки свою брошь на груди, не зная куда себя деть, и я видел как бабочка трепещется. — Да, все так. Она застенчиво взглянула на меня и продолжила: — Окаймленная белым золотом, ваша душа, испытывая терпеливую привязанность, думает обо мне, — я утвердительно промычал, касаясь ее правой руки, поглаживая робкие пальчики, — А цветок каштана просит рассудить вас, находящегося в глубочайшем трауре, — несмело сказала она, — Но разве я смею? — и подняла глаза, ища в моих хоть какие-то ответы. Я коснулся ее щеки большим пальцем, не говоря ни слова, но готов был поклясться, что она понимает мои мысли, не отрывая взгляда. — Идем к остальным? Прошло уже две минуты, — я щелкнул крышечкой своих часов, бросив взгляд на дядю Исайю, кивнувшем мне в знак согласия со временем, — Пора. Мы оказались перед собравшимися и они поздравляли нас, осыпая изюмом и орехами. В тот момент, когда я отпустил ладошку Голды, она бросилась к женскому столу, как будто родственницы могли защитить ее от того, что должно будет произойти через двадцать восемь дней. Я сел за мужской стол. — Ну, у крошки все на месте? — нагло спросил меня отец, вероятно ожидающий, что, воспользовавшись уединением, я полез ей под платье. Как он, Барнетт, Генри и многие другие мужчины в этом мире, я был распутным содомитом*, предпочитающим внебрачные любовные связи, а также все «не производящие потомства» или «неестественные». — Твоя внучка приняла кольцо, — сухо сказал я, кинув взор на отца, желая напомнить ему об очевидном. Барнетт довольно улыбнулся, разливая вино: — Как и ожидалось. Я воспитывал ее послушной, покладистой, как лабрадора-ретривера. Вот увидишь. Отец снова вставил свое никому ненужное слово: — Алфи заставит ее слушаться. Мой сын может поставить на колени кого угодно. А слабая девчонка, естественно, подчинится его воле. Через минуту подали обед и я сел рядом с братом и кузеном, по правую руку от Барнетта и подальше от отца и его братьев. Дядя Ицхак встал и поднял бокал с вином, привлекая внимание всех в этой комнате. — Пусть союз Альфреда и Голды будет долгим и счастливым, а деловые связи крепкими, на пользу нам и всему еврейскому сообществу! Я поднял бокал и отпил красного вина. Мои глаза нашли Голду. Она сидела за соседним столом и смотрела на свое кольцо в бархатной коробочке так, словно это было чем-то жутким. Это, как минимум, связывало ее со мной. Я пометил ее, как мою. Когда Голда подняла глаза, наши взгляды встретились и я подмигнул ей. Она покраснела и быстро отвернулась. Эти игры, они меня заводили. Я позволил себе расслабиться, запивая все вином. У меня были тяжелые глаза от того, что я очень мало спал из-за беспокойного Ноа. Олли придвинулся ко мне с ухмылкой, которая не обещала ничего хорошего. — Как прошло первое уединение? Я пожал плечами: — Быстро. — Все могло быть и хуже, — сказал Олли, ухмыляясь еще шире, — Тебя могли женить на овдовевшей стерве или на какой-нибудь уродливой пятой дочери старого осла. Но твоя маленькая невеста — она само очарование. Меня охватил гнев. Мы с Олли изредка говорили о женщинах, и порой менее благоприятными словами, но это было другое. Она его кузина и моя племянница, дочка моей сестры. — Она тот еще ребенок, — сказал я снисходительно, скрывая раздражение. — Перестань, Алфи, она не похожа на ребенка, — сказал он и прищелкнул языком. Я посмотрел на брата и, заметив мое внимание, он нахмурился: — Что-то не так? — Что ты думаешь о моей невесте, Генри? Он поставил стакан, его тело напряглось: — Она будет твоей женой. — Я не хочу, чтобы ты утверждал очевидное. Я хочу услышать твое впечатление о ней. — Она застенчивая и послушная, — Генри задумался, посматривая на Голду, — Ведет себя скромно. Я не думаю, что она создаст тебе проблем. — А что насчет тебя, отец? Альфред-старший поднял глаза, затем быстро перевел взгляд на свой стакан: — Ты еще не женат на ней, чтобы сгорать от ревности, сынок. Я подавил ухмылку и сказал: — Она моя, — указывая на Голду пальцем, — У нее мое кольцо. Отец покачал головой: — Следующие двадцать восемь дней ты будешь в Лондоне, а она будет здесь. Ты не сможешь постоянно следить за ней или ты собираешь угрожать даже родному отцу? — Я сделаю то, что должен, — сказал я, покручивая напиток в своем стакане, продолжая смотреть на Голду. Олли тут же приблизился к моему уху: — Уже вожделеешь свою юную невесту? — театрально подмигивая Генри. Мои глаза метнулись к брату и племяннику. — Я могу подождать, — угрюмо бросил я, глянув на дядю Ицхака, ища поддержки в его лице, но он впервые слабо мотнул головой, — Не так ли? — Тарелка разбита, — сказал он, развалившись в кресле, потирая бороду, — Ты отрезан от других женщин, кроме своей будущей жены, дав согласие на брак с которой, ты взял обязательство уложить ее в первую брачную ночь на белое хлопковое белье. Я вздохнул. Белое хлопковое белье представляло собой женскую ночную рубашку, которую я буду обязан испачкать кровью моей Голды. Я посмотрел на нее — она водила ложкой в супе, без аппетита нарушая остывающую гладь, то и дело поглядывая на свое кольцо. Дядя Исайя вмешался. — Кармель будет долго хранить это белье, чтобы при ссорах с соседками размахивать им, как флагом, в доказательство того, что она хорошо воспитала свою племянницу, сохранившей чистоту до свадьбы. Мужчины покивали. Я сделал глоток вина и смело заверил их в невозможном. — Рубашки с кровью не будет, потому что я не возлягу с Голдой, — мой откровенный взгляд прошелся по скривившимся лицам джентльменов. — Что еще за новости? — дядя Ицхак медленно опустил бокал и его серые глаза сузились, а черты вытянулись от космического удивления, — Это традиция. Так было веками. И ты не посмеешь пойти против тысячелетнего уклада, Альфред, если не хочешь, чтобы твоя душа была истреблена. Моя душа и так была уничтожена после того, как я убил свою жену. Что ее еще могло ждать, кроме адового пламени? Отец проглотил свое вино и возмущенно посмотрел на меня: — Посмотрим, как ты будешь петь, когда «проголодаешься» по сладкой женской плоти за месяц. Я взглянул на мужчину, который произвел меня на свет и почувствовал по отношению к нему новую волну ненависти, которая однажды доведет меня до точки невозврата. — В первом браке у тебя не было проблем с соблюдением традиций, Альфред, — дядя Ицхак обеспокоенно посмотрел на меня, боясь, что я кинусь на своего отца, — Что тебя тревожит? Меня тревожила сама Голда, ее наивные глазки и эти незамысловатые косы. Она хорошенькая, ее тело, очевидно, прекрасно. Но, что поделать с ее запредельной юностью, кровными узами, моим пренебрежением и чувством вины из-за гибели ее матери? Женщины, с которыми я ложился, были примерно моего возраста — зрелые женщины, которые могли взять то, что я давал им. — Дафна была близка мне по возрасту. Мы выросли вместе, прекрасно знали повадки друг друга. А здесь… Я почти на восемнадцать лет старше своей будущей жены. Она назвала меня «сэром» при первой встрече, а теперь обращается только на «вы». Она слишком юная для меня. — Ей будет семнадцать уже через две недели, Альфред. Она достаточно взрослая для брака и… — дядя Ицхак понизил частоту голоса, — Дефлорации. Я ухмыльнулся, выкручивая край салфетки. — Ты же знаешь Альфред, кровотечение необходимо для подтверждения свершения брака. Я вздохнул, понимающе мотнув головой: — А как же кровные узы? Дядя Ицхак вытер губы салфеткой: — Все знают, что у Авраама было два брата — Нахор и Харран. Харран умер преждевременно и оставил двух незамужних дочерей, Иску и Милку. Тогда Авраам женился на старшей — Иске, также известной как Сарра, а Нахор женился на младшей, Милке. И это были акты любящей доброты. Жениться на племяннице, особенно на осиротевшей, с твоей стороны, Альфред, акт любящей доброты, поддержки и защиты, которые сделают вашу семейную жизнь более естественной и легкой. — Я не буду навязывать себя Голде в первую ночь, — парировал я. — Она полноценная молодая женщина. И здесь никто не говорит о применении силы, — заметил дядя и Барнетт вмешался. — Я уже сказал, что воспитывал ее послушной… Она подчинится, потому что знает, что это ее единственный вариант. Иначе договор аннулируется и мои люди не окажут тебе поддержки в войне с итальянцами. Я ударил бокалом о стол: — Можно подумать, что, хорошо воспитанная, она искренне войдет в мою постель. Дядя Ицхак долго смотрел на меня, возможно, подумывая о том, чтобы снести мне голову ближайшим острым предметом, до которого мог бы дотянуться. Он не терпел неповиновения, а я никогда не был излишне покладистым. — Ты принесешь ее ночную рубашку после первой брачной ночи, Альфред. — Да, я принесу ее, но абсолютно чистой, — снова возражая дяде, но он вскинул руку, заставив меня замолчать. — Мудрецы Мишны в свое время постановили, что существует три способа заключить брак: посредством уплаты денег, посредством заключения брачного контракта, — сгибал он пальцы, — Или посредством полового акта. Ты выбрал второе. В противном случае, мы заставим тебя сейчас же уединиться с Голдой в одной из комнат на глазах у двух свидетелей. — Вы меня не заставите, — я сжал кулаки. — Нам придется, — вставил мой отец. — Ты скажешь ей нужные слова, а затем возляжешь. Она станет твоей женой сегодня же, и таким не благоразумным путем, если ты будешь упираться, Альфред. Я посмотрел на Голду и, увидев ее смущенную мордашку, пока она беседовала с кузинами, представил, как выключу свет, швырну ее на кровать и как она будет кричать, извиваться и бить меня в грудь, пока я буду делать ее своей женой экстерном. — В какой момент брак через совокупление вступает в силу? — заинтересованно спросил Олли и я был готов убить его, только бы он заткнулся. Дядя Ицхак осмотрелся: — Талмуд постановил, что для того, чтобы ритуальное совокупление привело к заключению брака, необходимо ввести член целиком. Моя бровь взлетела. — Насколько я знаю, близкие отношения до освящения брака не одобряются раввинами, — заметил я мрачно. — Но и не наказуемы, — парировал дядя Ицхак, понимая, что я в безвыходном положении несмотря на то, что прекрасно все понимал, — Пойми, Альфред, если ты не возляжешь с ней сразу, то между вами восстанет пространство родства. Оно будет разрастаться с каждым днем, отдаляя вас от истинного предназначения. И тогда это будет не брак, а соседство дяди и племянницы. Мы все хотим видеть окровавленную рубашку, чтобы принять ее как доказательство совершения и брака, и сделки. Мы можем положиться на тебя? — Да, — я сделал жадный глоток, смачивая пересохшее горло. — Я сделаю все, как ты просишь, дядя, как и всегда. Ицхак склонил голову, но судя по тому, как долго он смотрел на меня, стал предполагать, что я могу подделать пятна рубашке, если захочу. И между нами повисло напряжение.