Секс, любовь и иудейство

***

POV/АЛФИ Четыре недели пролетели незаметно: бесконечная череда бессонных ночей, слезливых истерик и мраморных будней. Утром последнего холостяцкого дня я был разбужен ногой Ноа, что прилетела в мой нос. Он лежал на спине и брыкался от скуки, плевав на тот факт, что я почти не спал. — Алфи! Алфи! Алфи! — мой сын называл меня по имени с тех пор, как проснулся в пять тридцать утра. Эти и подобные фокусы мне порядком надоели. Пытаясь ладить с ним, я окончательно избаловал его. Сладости, игрушки, сон в одной кровати — и чем больше я позволял ему, тем хуже он себя вел. Копия моей покойной жены, как мне казалось. Все эти месяцы с титаническим спокойствием я наблюдал, как мой сын тащит в рот шоколад и, едва пережевывая, хватает еще и еще. Потом у него начинались боли в животе и сыпь. Он принимался плакать и чесаться, и весь цикл возобновлялся. И А я позволял этому происходить, чтобы просто заставить его посидеть один час без нытья и истерик. Как обычно, было слишком много сладостей, слишком много вольностей, и у меня не было сил сказать ему подождать с шоколадом до обеда. Когда не было няни, Ноа не ел нормальной еды. Он ел всякую всячину и однажды я просто перестал заставлять его поступать иначе. О его истериках ходили легенды. И признаться, я был рад уйти от них куда-нибудь подальше, например, в винокурню, вместо того, чтобы сидеть и слушать все это. Иногда я возвращался через пару часов, а иногда через сутки. И я даже не скучал по этому плаксивому созданию. Наши с Ноа и без того натянутые отношения окончательно испортились утром в день моей свадьбы. Перед тем как спуститься вниз на завтрак, я присел перед ним на корточки. Ноа смотрел на картинки в своей любимой книжке, неуклюже перелистывая заляпанные страницы, жуя кусок хлеба с маслом. Его длинные волосы были взлохмачены спереди и завязаны сзади тонкой лентой, но он не позволял Галит причесывать их уже несколько дней. Сегодня у меня не хватило терпения удержать его на коленях, пока она пыталась сделать это. — Ноа, мне нужно поговорить с тобой, — сказал я, притягивая сына к себе, поправляя маленький костюмчик, перенимая из его рук любимую книжку. Он не поднял глаз и лишь ловко увернулся, с жадностью откусывая ломоть. — Дай это мне, Ноа. Я хочу, чтобы ты отвлекся и выслушал меня, сын. Его маленькие плечи округлились. Это была его единственная реакция. Я схватил книжку и спрятал за спину. Он не посмотрел на меня, требуя свое назад угрожающим топотом маленькой ножки, прожевывая свежую сдобу. — Завтра у тебя появится новая мама. Она будет заботиться о тебе и любить. Идет? Лицо сына сморщилось от новости и он бросился на меня, пытаясь дергать за волосы и бить по лицу. — Хватит, — строго прогремел я, хватая его за руки, тогда он ударил меня ногой по голени со всей своей детской силы. Я не выдержал и поймал его ухо своим кольцом, и он громко вызывающе закричал с набитым до отказа ртом:  — Бен зонА! Бен зонА! — Еще раз ругнешься, а? Шлепнув его по губам, я тут же пожалел о содеянном, услышав протяжный вой с тянущимися полосками хлебной слюны. Оскорбление меня и остальных членов семьи на идише вошли в его повседневный уклад. Я был для него Алфи или шлюшьим сыном, но никак не отцом или папой. Когда он впервые использовал еврейское ругательство, наслушавшись их в винокурне, куда я брал его с собой, то все засмеялись. Ему было восемнадцать месяцев, когда он сцепился с Олли, потому что тот отчитывал его за баловство, а язык Ноа уже достаточно созрел для ответного удара. «Лех тиздаЕн!» — выкрикнул он, что в дословном переводе означало «отвяжись» только в более нецензурном ключе. Мы все сидели ошеломленные в моем кабинете несколько минут, а затем начали громко смеяться. Матерные слова на идише, исходящие из его уст, и милое розовое личико, когда он их произносил, были настолько возмутительными. Затем Олли сказал ему повторить, потому что это было так забавно и это заставило нас всех взорваться еще раз. Маленький Ноа вскоре понял, что ругательства — отличное средство для привлечения внимания и прежде, чем я узнал об этом, вся его речь была приправлена выражениями. Это задало ему тон и теперь, когда ему было почти три года, бранные слова переполняли его основной словарный запас. Гнев исчез, когда по его лицу потекли горькие слезы, пока он без остановки ударял меня:  — Ноа… Я попытался прижать его к груди, но он отпрянул и стал вырываться из моих рук. В конце концов я отпустил его. В дни после смерти Дафны Ноа часто искал моей близости. А теперь он вернулся к привычному игнорированию меня. Я не представлял, что такого он узнал обо мне перед смертью Дафны, но именно это двигало им против меня. Я вернул ему книжку и выпрямился. Не сказав ни одного ясного слова за последние полгода, он стер свои слезы и выбежал из комнаты. Няня поспешила за ним. Я вздохнул, возвращаясь к сборам с перегруженной, как вагон товарняка, душой. Завтра я наконец смогу избавиться от нянь, Голда позаботится о Ноа. Я мог надеяться, что мой сын быстро привыкнет к присутствию нового человека в его жизни. Я вспомнил, как впервые поцеловал его через несколько часов после его рождения. Дафна не позволила мне войти в комнату сразу же, как только он появился на свет, издав резкий крик, будто я не заслуживал встретить своего ребенка. С Джозефом было также. Я с ненавистью вспоминал свое прошлое, обещая себе в этот священный день, что добьюсь того, что Голда будет счастлива подпустить меня к нашим возможным детям после их самого первого крика и вздоха. Олли вошел в комнату и, оценив мой внешний вид, задался очевидным вопросом: — По-моему, ты нервничаешь, а, Алфи? Я ухмыльнулся, приглаживая жадно обработанные воском волосы. — Нет. Я никогда не нервничаю. Олли улыбнулся. Как обычно, его любимым занятием было выводить меня из равновесия. — Думаешь, ваш брак будет крепким? Я пожал плечами:  — Хотелось бы верить. Генри, вошедший следом за племянником, протянул мне фляжку с белым ромом. — Припас специально для тебя. Я поправил белую рубашку, прежде чем принять снадобье, заключенное в металлическую емкость. — Я не буду сегодня пить крепкие напитки, чтобы не напугать свою маленькую невесту, мою крошечную племянницу, чтоб меня! Генри улыбнулся. — Союз чистой доброты, ты же помнишь, приятель? Этот напиток поможет тебе одуматься, если ты решишь отказать от традиции первой брачной ночи. Ром для совокупления, как ты сам и говорил. Я сунул фляжку во внутренний карман пиджака. — Не начинай, Генри, только не начинай. Я помню о своих обязанностях и бизнесе, ради которого буду вновь идти по головам и жертвовать невинной девушкой. Просто сказка, блять! Генри впился в меня испытуемым взглядом, предупреждающе вздернув указательный палец. — Пообещай, что не накруговертишь дел с фальшивыми пятнами крови, — делая жадный глоток, я увел глаза. — Дядя Ицхак проверяет тебя. Мать рассказывала, что он брал трех своих невинных жен в первую ночь обязательным пунктом, даже если они были младше Голды и заливались горькими слезами! Вот кем он является и подобного он ожидает от тебя. Я поправил свою праздничную шляпу или гамбург, учтиво надвинув ее на глаза. — Как насчет того, что я не хочу быть похожим на него? — указал я пальцем в сторону двери, обозначая присутствие дяди этажом ниже. — Эти варварские методы — они действенны и безошибочны, так, продиктованные сводом правил, ага? Но в случае с Голдой — это как-то не по мне, Генри. Я все чаще и чаще смотрю на сторону светских евреев и, черт возьми, их образ жизни — он мне по душе, ага? Брат обошел меня и помог набросить пиджак, расправляя плечи. — Мы все исполняли эту заповедь. У всех нас были девственницы в первую брачную ночь. Такие традиции. Я безнадежно покивал, что мой случай отделен от общепринятых. — Кузины, с которыми мы росли, вместе сидели на одних горшках, а через двадцать лет оказывались в одной постели, да. Но ни у кого из вас не было ночи с племянницей, в смерти матери которой я так или иначе виноват. Генри размыто посмотрел на меня через отражение в зеркале. — Перестань пытаться стать другим только потому, что чувствуешь себя виноватым из-за смерти Бэллы, мать твою, Алфи! Я схватил Генри за лацканы пиджака, притянув к себе. — Мы братья, Генри, но я также твой непосредственный босс и главарь группировки, в которую ты входишь, так что прояви хоть немного уважения. Он отцепил мои руки, его большие голубые глаза, в точь как у покойной Бэллы, вспыхнули и мне стало только хуже. — Я пытаюсь сохранить тебе жизнь, поц! Голда — созревшая девушка. Это все, что должно иметь для тебя значение. Я сделал еще два мелких глотка, подтверждая его слова. — Я возлягу с ней, как и обещал Ицхаку, чтобы затем швырнуть эту кровавую рубашку ему в рожу. Я пролью кровь Бэллы, дважды, по его приказу, и может хоть до кого-то из вас дойдет смысл всего этого, а теперь оставь меня в покое, — бросил я, отпуская брата. Я не видел Голду двадцать восемь дней с нашей помолвки, но я знал, что она все еще выглядела, как девочка. И от этой мысли мне стало тошно. Генри направился к двери, но прежде чем уйти, обернулся, ткнув в меня пальцем. — Сделай мне одолжение, братишка, наслаждайся своей свадьбой, хорошо? Не гневи Всевышнего и дядю Ицхака. Сегодня ночью у тебя будет тугое и молоденькое лоно. Только твоё, принадлежащая прекрасному созданию, нуждающемуся в тебе и в твоей защите. Не думай о родстве больше, чем нужно, дружок. Генри вышел из комнаты прежде, чем я снова пожелал схватить его. POV/ГОЛДА Я проснулась в половине седьмого, уснув только в три утра, когда алый рассвет, предвещающий ясный день, разрезал своими половинчатыми лучами мою комнату. Распахнув веки, я резко села в постели, удивляясь неправильно расставленной мебели в моей спальне, углы которой отбрасывали неровные тени. Осознание того, что я закончу эти сутки как миссис Соломонс, как женщина и жена, переступив порог взрослой семейной жизни, оставив прежнюю себя где-то в стенах отчего дома, пугало. Протерев глаза, продолжая смотреть на часы, безжалостно бегущие вперед, приближая роковой час с каждой секундой и прибавляя волнения моей неопытной душе, я огляделась вокруг своей крохотной спальни со светлыми обоями в простой мелкий цветочек, удерживающими разные картины и портреты, в том числе, моих матери и отца. Обводя глазами старую люстру с подсвечниками, темно-бежевое покрывало и сложенные на столе учебники, я была испепелена мыслью, что никогда больше не проснусь в этой славной комнате. Потянувшись, запустив руки над головой, я поерзала от уюта и одновременной печали, оглядывая свой маленький мир, которой мне придется оставить. Я села на колени в постели и выглянула из окна спальни на ту же самую картину, которая была перед моими глазами на протяжении большей части жизни: вымощенная камнем, усаженная тисом, буком и дубами, по которым я лазила в детстве — как волна необъятного тревожного сосания где-то под ложечкой сместилась к низу щекочущим комом. Мне всегда нравился этот вид. Он был здесь, со мной, в любое счастье или же ненастье, видел мое рождение, провожал в последний путь моего отца и слышал молитвы моей умирающей матери. Теперь я должна была покинуть это винтажное место в Лутоне и быть готовой к новому миру, к новому дому в Лондоне, заполненному двоедушными людьми, который никогда не будет таким, как этот. Альфред этим вечером заберет меня в свой особняк для проживания и если я когда-нибудь вернусь сюда, то только в качестве гостьи. Я знала, что у меня будут дети и, видимо, по предрешению свыше, от Соломонса, и у них будет все. Их комнаты будут тематическими, они станут прекрасными дворцами для моих маленьких принцев и принцесс и я никогда не позволю мужчине, который произведет их на этот чудесный свет, указывать на существование зла. Я не допущу, чтобы их отец оставил им чувство постоянного страха или опустошенности, или забрал у них свободу, чувство защиты, с которыми они будут обязаны войти во взрослую жизнь. Склонив голову и прочитав молитву, я пообещала подарить своим детям самое важное — семью и ощущение стальной безопасности, которой была лишена с ранних лет. У них будет все самое лучшее из того, что я смогу предложить, лучшее, что можно будет купить. Не то, чтобы Лондон был не тем местом для воплощения моих планов. Сама община и та, из которой я ухожу этой ночью, и та, в которую перейду с наступлением полуночи. Это были места, пропитанные самовластью и деспотичностью. В этой отдельной Вселенной, в которой мы жили, последние несколько лет было что-то не так и хуже всего было то, что, по-своему, мне это нравилось. Я обвела глазами сонную улицу, дремлющую в тишине усталого пения птиц, желающих скрыться от надвигающихся холодов. Хотела бы и я скрыться от того, что ждало меня этой ночью. Заправляя постель, я невольно задумалась об Алфи, о предстоящей совместной жизни с ним, как внезапная тошнота встала поперек горла, и я рванула в ванну, падая на колени перед унитазом, отгоняя в голове ту сцену, от которой внезапно стало очень плохо. Это был отравляющий кровь страх, заполнивший мои жилы леденящей тревогой. Замужество с мужчиной старше меня почти в два раза, с моим дядей, с тем, кого я абсолютно не знала. Интересно, задумывался ли Альфред, натягивая праздничную рубашку, что намеренно ломает мне жизнь? Подавив невроз, я поднялась на ноги и открыла кран с теплой водой, прикладывая к лицу охваченные тремором руки. «Как я буду жить с ним и воспитывать его ребенка?» — мысль казалась мне провальной и только после нее я вспомнила о той вещице, которую пообещала принять этим утром, чтобы избавить Альфреда от возможности зачать со мной ребенка. Я забралась в шкаф и, вынув оттуда старую шкатулку моей матери, схватила бутылек с густой жидкостью. Вызволив скрипучую затычку, я поднесла зелье к носу, почувствовав растительные нотки, вполне приятные и интересные в своем сочетании. Маленький глоток обжег горло своей нестерпимой горечью, которую я поспешила запить водой из кувшина. Корень языка одеревенел от едкого снадобья, и я спрятала бутылек в потайной кармашек белья, принимаясь за сборы. Еще вчера вечером я посетила ритуальный бассейн, куда, по словам раббинет, приходил и мой будущий супруг для правильного очищения. Чудом мы не столкнулись лицом к лицу, что противоречило правилам, когда он забирался в свою машину. Заметив меня издали, Альфред пересекся со мной лишь коротким взглядом за долгую неделю перед свадьбой, скрываясь из виду. Яркий гудок, оглушивший улицу, последовал за ревом мотора в качестве приветствия мне и моей тете, якобы он нас видел и он нас почитает. «Таковы законы» — подумала я, влетая в здание Миквы, переходя в мирного слушателя раббинет, представлявшей собой жену одного из дядь Альфреда. Среди собирающихся вступить в брак девушек уроки миссис Ревиталь Лазоверт всегда ценились, поскольку большинство молодых женщин выказывали особое беспокойство по поводу вступления в еврейский брак. Многих, как и меня, пугала неосведомленность о физических отношениях, ведь шить, прясть и готовить мы все поголовно умели еще с раннего детства, а вот представления о том, что происходит в первую ночь — было вскользь поверхностным. Даже сейчас, одной ногой располагаясь в браке, я не могла услышать ничего конкретного, кроме как обобщенных понятий и установок о том, как вести себя и как категорически запрещается. Я точно знала, что нельзя смотреть в глаза мужа слишком долго, проявлять таким образом неуважение. Запрещено говорить ему прямо о любом желании «соединиться», тем или иным образом. Нельзя позволять целовать себе в иных местах, кроме лица, иначе наши общие дети могут родиться слепыми, глухими или наглыми. Обязательной темой было соблюдение семейной чистоты. Муж не должен видеть крови. Никогда. За исключением первой ночи, после которой я буду обязана подняться и уйти на отдельную постель, чтобы не осквернять супруга. Несмотря на все доводы миссис Лазоверт о деторождении и продолжении рода мужа, я абсолютно хорошо знала, что этой ночью действия Альфреда будут направлены против хода природы. Поэтому-то, он и просил меня не вникать в слова раббинет. Сплевывая в раковину густую пену зубного порошка, я посмотрела на себя в отражении, изучая словно заново: высокая, голубоглазая, с длинными ресницами и мелкими веснушками, небольшие розовые губы и светлые волосы, что уже доходили длиной до ягодиц, и сразу же после свадьбы будут сострижены до плеч. Мрачно вздохнув, я поднесла к лицу полотенце и уткнулась в него, как тетя Кармель влетела в мою спальню. — Только глаза открыла? — возмутилась она. — Завтра тебе никто спать уже не даст. Будешь пулей летать по дому мужа! Опустив веки, я согласно кивнула, принимая неизбежное. — Церемония через три часа, а ты еще собираться не начала. Живо одевайся! Сейчас Лея придет, чтобы сделать тебе прическу. И поторопись, невежа! Я отбросила полотенце. Было семь утра, и я почувствовала себя новорожденной, но недоношенной новорожденной, словно мир только и ждал, когда я стану цельной личностью, готовой образовать новую частичку общества. За три дня до свадьбы мне исполнилось семнадцать. Желторотая и неподготовленная, сегодня я была самой несчастной на белом свете.