Секс, любовь и иудейство

***

POV/АЛФИ Оставив Голду в компании ее кузена и на попечении Ицхака, я спустился в резко освещенный холл ресторана, представляющий собой огромный викторианский особняк на берегу Темзы, одна из спален в правом крыле снятого на эту ночь которого предназначалась для нас с Голдой. Окна спальни выходили на берег, где утром поднимается теплый восход над водной гладью — лучшее, что мой внутренний джентльмен смог воссоздать для таинства ее первого раза. — В качестве жеста, что мы едины в войне против итальяшек, Алфи, станет Огаст Фабиано. Я устало посмотрел на торжествующего Барнетта, потом на Генри и Олли, наконец, обращая внимание на невысокого англо-итальянского мужчину с большими глазами на выкате. Он жил в маленьком доме в Бетнал-Грин и косвенно работал на Дарби Сабини мелким клерком, а еще он был тем самым дядей в каждом не благополучном районе, который давал небольшие суммы в ссуду на драгоценности. Я пригласительно вскинул руку и мы проследовали на улицу. Генри торопливо поднял ворот пальто и закурил, прежде чем забраться в ждущий нас автомобиль. Огаст Фабиано был стиснут на заднем сиденье между Генри и Олли, которых он никогда раньше не видел, в отличие от меня и Барнетта, что сел за руль. Ни один из нас не произнес ни слова с той минуты, как его запихнули в машину. По лбу у него струился пот и попадал в глаза. Фабиано был сильным мужчиной, судя по телосложению, но в данной ситуации он не мог надеяться выиграть схватку. Он мнимо успокоился, сжав дрожащие пальцы в кулаки, понимая, что мог оказаться здесь только из-за доноса на меня и моих парней. Пришло время платить по счетам. — Ну, Огаст, что у тебя есть для меня сегодня? — Барнетт ухмыльнулся. — Ты же принес информацию моему дорогому другу в день его свадьбы? Фабиано многозначительно кивнул и, быстро обшарив карманы, хватаясь за это, как за спасательный круг, протянул мне карту со всеми улицами, которые я хотел подмять под себя, обложенные макаронниками. Я развернул ветхую бумагу и, осмотрев схемы проездов и отмеченные красным территории, прищелкивал, показывая Барнетту. — Густо обросли макаронники, — мрачно вздохнул он, представляя масштаб работы, которую нам предстояло сделать в объединенном составе. — Можно мне закурить? — спросил Фабиано и я с удовольствием отметил, что его голос прозвучал фальшиво-спокойно. — Если только я дам тебе огоньку, — сурово ответил Генри, положив руку ему на плечо и Барнетт с Олли посмеялись. — Я слышал, что случалось с таким болтливыми итальянскими парнями, вроде тебя, во время войны, — продолжал Генри, смотря в глаза Огаста, который пытался упрямо играть в бесстрашного. — Им вбивали шести- и восьмидюймовые гвозди в руки, ноги и лоб заживо, досками от ебучего настила, воспроизводя библейское распятие, — Генри поднял на меня свои голубые глаза и жутко улыбнулся. — И все это делал он, — его голова дернулась в мою сторону, — мой младший брат. Фабиано почувствовал, что к нему возвращается страх, который он так героически подавил. Эти мрачные еврейские парни, оказывается, ничем не отличались от тех английских дикарей в военной форме. Он горько улыбнулся, наблюдая, как пролетают безликие листья октябрьских предместий. — В споре, — выдавил Фабиано, собравшись с духом, и вторил на мою скривившуюся в вопросе гримасу. — Семейные распри, возникшие между капитаном Соломонсом и рядовым Линцом на Пашендейле, стали отправной точкой для драки. Итальянский солдат, который, не зная менталитета, вмешался, желая разнять этих петухов, стал жертвой горячей руки. — Откуда ты это знаешь? — моя бровь взметнулась и я поймал на себе взгляды остальных. — Мне это рассказали вояки в пабе, давным-давно, и я запомнил. Барнетт злобно рассмеялся, как и всегда, когда дело касалось его брата и прошлого, которое никто из нас не мог отпустить. — И сегодняшний день ты тоже не забудешь, выблядок. Какого хрена ты думал, когда разинул свою паршивую пасть в Скотланд-Ярде? Неужели ты считал, что можешь так запросто взять и заявить на нас, думая, что Сабини прикроет спину? Огаст физически ощущал животную злобу моих парней. — Многие болтают, что тебя с сестрой связывало нечто большее, — он посмотрел на меня почти ехидно и я вспыхнул кипящей яркостью. Я был сосредоточен только на Фабиано и его попытках поддеть меня, резко обхватывая его горло рукой, поддавшись вперед со своего сиденья, сжимая кисть изо всех сил. — Ты долбанный предатель, — прорычал я, прежде чем до Барнетта дошел бы смысл этого бреда. — Что ты хочешь этим сказать, а? Какие игры ты пытаешься вести против меня? Зенки Огаста начали выходить из орбит, и я сжал ладонь на его глотке сильнее, пока капилляры в его глазных яблоках не начали лопаться, а кости не сморщились под моей хваткой. Он бы дернулся в последний раз, прежде чем Генри с большим трудом оторвал мои пальцы от его шеи и отбросил меня на сиденье. — Эй, не лишай Барнетта возможности вручить тебе свадебный подарок, — сказал он, взглянув на мои руки и пытающегося отдышаться Фабиано, который кашлял и тянущиеся полоски слюны в тандеме с кровью падали на его брюки. Я убил так много людей, но каждый раз это было новое ощущение, более личное и необъяснимо захватывающее. Чувствовать, как жизнь вытекает из человека, как его мышцы трещат под моими ладонями… Я боялся признаться себе в том, что мне снова это понравилось. Генри внимательно и встревоженно посмотрел на мое лицо. Тяжело дыша, я ощутил беспорядок, который устроил вокруг себя. — Ты чуть не раздавил его горло голыми руками! — Олли прислонился к окну, выглядя слегка ошеломленным моим внезапным поступком. — Ты в порядке? — осторожно спросил меня Барнетт и мой рот искривился. Он думал, что задушить какого-то воротилу беспокоило меня даже больше, чем когда подобным образом я лишил света свою жену. — Да, — бросил я, ощущая неприятную оскомину на губах от слов макаронника. — Я в порядке. Через десять минут Барнетт остановил машину у доков и выпрыгнул из нее, поправляя праздничный костюм. Испуганного итальянца Генри и Олли завели в какой-то склад. Там Барнетт поднял с пола кусок арматуры. — Самостоятельно сработано, а, Фабиано? — Барнетт угрожающе подошел к мужчине. — О чем это ты? Я не понимаю. — О том, что ты слил нас полиции с последних скачек в Харинги, что мы, якобы, смошенничали на маленьком Ричи, не так ли? — Барнетт смотрел на него сверху вниз в течение нескольких секунд, прежде чем тихо сказал: — Что мне нужно, Фабиано? Мне нужен ты, хитрый ублюдок! Когда он ударил Огаста по спине, то мужчина упал на колени. Затем, возвращая кусок железа, Барнетт отвесил ему по лицу, отбросив его голову назад о кирпичную стену. Падая боком, Фабиано свернулся в клубок и стоически принял удар. В конце концов, Барнетт с удовлетворением посмотрел на окровавленную массу перед ним и сказал: — Осмелюсь выдвинуть тебе сраные обвинения, ты, проклятый доносчик! Фабиано был в агонии, и от быстрого удара в пах он вскрикнул, начиная плакать. — Ты приговариваешься к смертной казни! Олли и Генри принялись безжалостно добивать Огаста ногами. Когда он потерял сознание, ему переломали все пальцы, челюсть и проломили голову. Не слишком осторожно потянув его вверх, Барнетт швырнул Фабиано через ограду, отделявшую обрыв от булыжников и Темзы, предварительно сорвав с его шеи цепь. Мужчина скатился и ударился о камни лицом, распластавшись, захлебывая ледяную воду, которая резвым вечерним прибоем потянула его за собой по волнам. Я стоял с сигаретой в руке и питал к Барнетту скрытое восхищение. Таким же в свое время был его брат. И это одна из причин, почему я не хотел подпускать Уильяма к моей нестабильной сестре. Они были антагонистами, как минус на плюс, и я искренне не понимал, что их связывало. Что делало таких мужчин, как Уильям или я, Генри или Барнетт такими желанными? Насилие? Безжалостность? Хладнокровие? Или детские романтизированные фантазии о том, что каждый хороший бандит с трепетом относится к своей милой подружке, не разменивая ее на других? Или, может, ощущение полноты жизни только тогда, когда они рядом с такими, как мы? Опасность осознания того, что мы можем уйти среди ночи и исчезнуть на несколько дней, потому что правила банды и гангстерские дела требуют тебя, даже если твоя жена рожает? — Тебе кто-нибудь говорил, что ты сумасшедший ублюдок, а? — спросил я Барнетта, наблюдая, как он перехватывает из моих рук папиросу и делает глубокую затяжку, восстанавливая дыхание и улыбаясь. — Ты снова вернулся в строй, наигравшись в многодетного папочку и порядочного муженька, а? — Если бы не Бэлла и данный ей обет на шестнадцать лет, я бы никогда им не стал, — он выпрямился, в вытянутой руке демонстрируя мне цепь. — Фабиано был свидетелем, не по своей вине, само собой. Сабини заставил его дать показания. — Я знаю, но это все равно не уменьшило его преступление, — угрюмо заметил я. — Поэтому мы отправим Дарби рыбу, украшенную этой ювелирной работой — Фабиано на дне Темзы наряжает в свои цацки речных обитателей, а? — я рассмеялся, но Барнетту было не до веселья. — Если бы его показания не перехватил мой человек в полиции, то они стоили бы нам всем по шесть лет за преднамеренное убийство. — Как думаешь, Дарби действительно был в этом замешан? — спросил меня Генри. — Да, — пробормотал я, с сомнением, что Огаст сам рискнул бы слить нас без поддержки Сабини. Ему соответствовало то, что он уговорил одного из своих людей вместо того, чтобы делать дело самому. Трусливая тварь. — Почему он вообще рискнул, Алфи? — возмущался Олли. — Даже если бы ему удалось посадить нас, все равно остались бы наши дяди и Альфред-старший, — я согласно опустил голову, выталкивая дым. — В конце концов, маленький Ноа, который должен однажды вырасти, отомстил бы за нас, — весело сказал племянник и мужчины устало посмеялись. — Тогда, чтобы расширить свое влияние из тюрьмы, мне бы пришлось попотеть и позволить Голде завести ребенка, может, два. И вся история. Мы вернулись к ресторану и, когда Олли с Генри покинули машину, Барнетт безмолвно задержал меня, и я подумал о Голде. Весь вечер я присматривал за ней и ей было жутко неудобно от моей близости. Это было столь очевидно во время нашего танца, когда ее била дрожь. Ответная реакция на мои прикосновения не сулила ничего хорошего для сегодняшнего совместного вечера в номере отеля. Барнетт заглушил машину и посмотрел на меня, постукивая пальцами по рулю. Я чувствовал, что за этим последует какое-то признание, касаясь пальцами нагретого от грудного кармана металлического портсигара. Мой взгляд остановился на разложенных сигаретах, за которыми таилось забвение, и я вынул одну, протягивая Барнетту, запуская в губы припасенную для себя. Чиркнула спичка и ее искры разлетелись, прежде чем яркое пламя озарило салон Duesenberg'а. Легкое шипение затягиваемого дыма и звук разомкнувшихся губ Барнетта стали очевидными предвестниками. Никотин быстро развязывал язык, наполняя человека собственным энтузиазмом. — Знаешь, девочка была в ужасе, когда узнала, что выйдет за тебя замуж, если быть откровенным, — произнес Барнетт и его подбородок опустился на руль, а вымученная улыбка коснулась меня и я понимающе потер бороду, потому что знал и так. — Это случилось весной, в неделю Песаха, когда она приехала домой на каникулы, ничего не подозревающая и необремененная, совсем еще детеныш. А сегодня, спустя пять месяцев, она попытается показать храбрость и смелость, как ее учили, будто внезапно стала взрослее, — покачав вздернутой головой, опровергая эту теорию, Барнетт выпустил из альвеол завесу дыма, — но животный страх по отношению к тебе — он в ее жестах, мимике и сердце. — Не называй ее девочкой, приятель, ага? — процедил я. — Это заставляет меня чувствовать себя еще старше рядом с ней. Тот факт, что я гожусь ей в отцы итак достаточно очевиден, чтоб меня. Барнетт скупо усмехнулся:  — Может быть, это хорошо, что ты чувствуешь себя именно так и эту разницу в годах. Еще позавчера она была ребенком, а сегодня — почти молодая женщина, которую от этого статуса отделяет всего одна ночь с тобой. Я многозначительно посмотрел в его профиль и нахмурился: — В мои планы не входит причинять ей страданий, дружок. Если ты об этом…? — Кровь на ее рубашке — тоже, что закрепление нашего договора рукопожатием с плевком. С возрастом я понял, как это было бы разумно, заблаговременно развеять некоторые из страхов наших юных жен, а не сваливаться на их обнаженные и беспомощные тела, как первый снег на голову, — Барнетт улыбнулся, но эта улыбка была тяжелой, обозначавшей тревогу за девушку, которую он воспитывал с рождения. И эта привязанность, ставшая зависимостью. — Она ранимая девочка, Алфи. Очень ранимая. И я буду благодарен тебе, если ты окажешь мне услугу, учитывая этот немаловажный фактор. О ее ранимости заговорил самый большой надзиратель, который, определенно, драл ее в детстве, как взбалмошную козу, я готов был поклясться. Барнетт пристально посмотрел на меня, но мы оба знали, что все, что произойдет ночью — его не касается. Он, конечно, любил свою племянницу, но он также любил власть, и когда ему пришлось выбирать между ними… — Ты не размышлял о том, что тебе стоит попробовать поговорить с Голдой о предстоящем до наступления ночи? — Все верно, Барнетт, не размышлял, — мои губы поджались. — Я не собираюсь обсуждать с Голдой естественные вещи, да? Потому что они естественные, чтоб тебя. Я не раббинет для уроков сексуального просвещения и даже не художник, чтобы рисовать ей карикатуры, ага? К слову, поговаривают, что ты считаешь себя действительно окрепшим в свете последних событий, чтобы лезть в личные вещи гангстера с определенной репутацией, уже не говоря о том, что это не входит в твои обязанности — беспокоиться о благополучии Голды, так же, как и вершить над ней наказания и отпускать выговоры, так? Он повернулся ко мне корпусом, сменившись в лице, осознавая, что его слова звучат не очень-то убедительно:  — Я лишь хочу донести до тебя, что жестокость имеет место и смысл, Алфи, в бизнесе, в семейных делах и даже в воспитании покладистости в детях, и ты это знаешь, не так ли? Но с Голдой, как и с Бэллой, это плохо работает. — Чего ты наглотался, глупый юнец, а? — мой правый глаз задергался от раздражения. — Когда вернемся в ресторан, я коротко с ней побеседую, да? Тебе легче, м? — Перестань, Алфи, — огрызнулся он. — Если бы не твоя сестра, я не отдал бы тебе Голду, мать твою, ни за что на свете! Мои брови опустились и, зажав нижнюю губу между зубами, я выбрался из машины, даже если это было неуважительно, но Барнетт брал на себя слишком много. Я не нуждался в его руководстве об идеальном браке, к которому он пытался приплести мою сестру. Вздохнув, я направился к своей молодой невесте, но в просторном зале с веселящимися гостями ее не было. Я побрел в туалетную комнату, но и та оказалась пуста. Тогда я последовал за низкими женскими голосами в другом конце коридора. Я остановился, когда настиг два силуэта на подоконнике. Что они тут делают? Голда и Рива сидели рядом друг с другом, их дорогие платья были смяты. Увидев их вместе я снова почувствовал себя угнетенно — возраст Голды опять стал более очевидным на фоне Ривы, отрезвляющим осознанием. — Соломонсы такие трудные, Голда, а Альфред — особенно тяжелый на подъем. Я не буду врать. Моя жена усмехнулась:  — Я справлюсь, — и подняла глаза. В тот момент, когда она заметила меня, в ее узких плечах появилось напряжение. Я подошел ближе. — Дай мне поговорить с Голдой, Рива, — приказал я жене моего брата, указав кивком в направлении зала, где шумели гости. — Твои девочки потеряли тебя. Вернись к ним. Она приподнялась и, ступив мимо меня, коротко бросила в мое плечо: — Будь достойным мужем, а не мафиози хоть раз в своей безжалостной жизни. Я проигнорировал ее. Она была достаточно пьяна, чтобы иметь смелость выступить против меня. Как только Рива повернула за угол, я протянул руку Голде и она нехотя отлипла от холодного стекла. — Как насчет того, чтобы вернуться к гостям, м? Голда взяла меня за руку. Ее тонкие дрожащие пальцы были липкими, пока я медленно провожал ее обратно в зал. Глаза моей матери расширились, когда она вышла из женской комнаты с маленькой Кейли, метнув взор на часы, как будто думала, что я собираюсь наброситься на Голду до назначенного времени в этом самом коридоре. — Твой дядя сказал мне, что ты испытала ужас, когда узнала, что станешь моей женой, — возможно, мне следовало найти более деликатный способ затронуть эту тему, но это не было одной из моих сильных сторон, пока мы медленно пробирались к ожидающим нас людей. Я посмотрел на Голду. Она выглядела мило, но очень растерянно. Ее глаза расширились, а розовые губы приоткрылись:  — Я… я не… я…ничего такого, мистер Соломонс… — она прикусила нижнюю губу и отвернулась. Свет люстр подчеркивал ее гладкую кожу, безупречную и нежную. — Посмотри на меня, шейфеле. Мы остановились и она подняла глаза. Я провел большим пальцем по ее пальцам к обручальному кольцу, и она слегка вздрогнула. — Это украшение делает тебя моей женой, Голда. Женой. Ты понимаешь значение этого слова? Она напряглась, и я понял, что мне следовало выбрать более мягкую формулировку: что-то, что не звучало бы так, будто я неандерталец, собирающийся заявить на нее свои права. Я бы потребовал ее сегодня вечером, хотя бы для того, чтобы следовать традициям, от которых мы оба не могли уклониться. Я не знал, что сказать, чтобы успокоить ее. Мы с Дафной мало разговаривали. Она кричала или плакала, а иногда и ласково говорила, когда чего-то хотела. — Узы связывают нас, Голда. Я поклялся себе не причинять ей боли. Как муж, я должен защищать свою жену и на этот раз я сделаю все, что в моих силах, чтобы быть хотя бы неплохим. — Я знаю о нашем родстве, — быстро сказала она, следя за моей реакцией. — Я говорю не о родстве, — мои глаза прищурились, — и оно меня не остановит, так? Она сглотнула и склонила голову, с любопытством глядя на меня. Я не был уверен, что она поняла мою точку зрения, но я никогда не был многословным человеком, тем более, когда дело касалось выражения чувств. Я сделаю все возможное, чтобы обращаться с Голдой правильно. На нас воцарилась тишина. Я мог предположить, что Голда хотела что-то сказать, возможно, даже хотела, чтобы я сказал больше, но я промолчал. Я не знал свою молодую жену и понятия не имел, чем она занимается весь день, что любит есть и читать. Она была девушкой-подростком, а я — зрелым мужчиной. — Вернемся. Нас ждут гости. Она напряглась, но пошла за мной внутрь. Конструктивного разговора не получилось. Я проскользнул рядом с Голдой в заполненный людьми зал и, обняв ее, на глазах у всех поцеловал в макушку. Она инстинктивно прижалась ко мне ближе на глазах у всех этих людей и, глядя на эту маленькую картину, Рива, очевидно, почувствовала гнев, который всегда кипел внутри ее сердца. Дяди Ицхак поднял бокал и, вскинув его, первым потребовал от меня, чтобы я отправлялся с Голдой исполнять заповедь. Голда стояла под моим крылом и настороженно оглядывалась. Последовали благословления и аплодисменты, а затем молитвы посыпались по залу. Барнетт и кузены Голды не приняли в ней участия. Самый старший из мальчиков, кажется, Симон, в пятнадцать лет был более достаточно самостоятельным и мудрым, чем те, кто в десять раз его старше, от того мне хотелось держать от него Голду как можно дальше. Симон очевидно был тем парнем, который никогда не знал, когда ему стоит остановиться, посмотрев на меня взглядом, граничащим между открытой ненавистью и прямой угрозой. Мне следовало отреагировать на это неуважение соответственно, но позже. Этот засранец еще попадется мне на глаза. Голда схватилась за свой бокал с вином и смущенно сделала жадный глоток. Я повернулся к ней и она застенчиво посмотрела на меня, ее щеки горели, а взгляд умолял не делать с ней того, что я должен буду сделать, пока Кармель что-то шептала ей на ухо. Без сомнений, я протянул ей руку и она взяла ее, сиротливо посмотрев на свою семью. Ее ладони были влажными и холодными, говорящими о том, что она нервничает. — Ты готова подняться наверх? — пробормотал я, наклоняясь, чтобы меня слышала только она. Голда сглотнула, ее глаза расширились до предела, прежде чем она заглянула в мои и робко кивнула.