Секс, любовь и иудейство

***

POV/ГОЛДА Проливной дождь настиг меня, когда я оказалась в родном Лутоне около семи утра. Тихие улицы встретили меня знакомыми до боли постройками, сохранившими свой многолетний вид, ничуть не изменившись за месяцы моей новой жизни. К слову, перемены произошли только во мне и боялась их, прикладывая сложенную в кулак руку к двери отчего дома, подавляя дрожь. В браке с Алфи я стала настороженной, оглядываясь по сторонам, и слишком пугливой, предполагающей, что опасности подстерегают меня повсюду. Однако, моим главным страхом на данный момент был мой муж, которого я оставила в нашей постели часами ранее, мирно спящего с блаженным выражением лица, говорящим мне о том, что я нахожусь в его полной и абсолютной власти, как и все, кто его окружают. Алфи был так безмятежен в своем сне, что даже не пошевелился, пока я одевалась и тихо будила Ноа, что теперь спал на моем плече, устало обвив меня руками. Он был таким терпеливым ребенком, вероятно, счастливый бежать со мной, не проронив и слезинки, несмотря на очевидный голод, который испытывал. Весь путь до Лутона Ноа довольствовался печеньем, плюшевым Флаффи и моими прикосновениями. Я прижимала его к себе, как самое главное, что у меня было в этом мире, в этой стране и в браке с человеком, который представлял собой чудовище. Коротко постучав в темную дверь, я хлебнула холодного воздуха отчаяния, борясь с желанием разрыдаться, слушая шаги приближающегося дяди Барнетта, который вполне имел право не пускать меня на порог своего дома без сопровождения в лице моего мужа. Я подняла голову и дядя, заглянув в мои глаза, переполненные отчаянием, слабо улыбнулся. — Голда, девочка моя… Я ринулась в его объятия и дядя прижимал меня к себе так тесно, как только мог из-за сопящего между нами Ноа в его милом маленьком пальтишке и причудливых сапожках. Симон спустился вниз, все еще сонный, в пижаме и такой уютный в своем домашнем виде, что мое сердце моментально переполнилось теплом. Дядя взял у меня Ноа и бережно понес его в гостиную, понимающе подмигнув мне. — Боец умаялся в пути. Симон подхватил меня на руки. Все было так сюрреалистично, что на мгновение мне показалось, что я во сне, все еще сплю рядом с Алфи в выстывшей комнате, а не парю в обнимку с кузеном, чувствуя дурманящие головокружение, очевидно, от слез, которые хлынули из меня где-то на середине пути с гортанным отчаянием. — Твоя зависимость от Соломонса растет с каждым днем, — он указал пальцем на мой живот, когда поставил на ноги и подмигнул. — Это не то, что ты должен говорить своей кузине, — сказала я Симону. — А где все? Остальные кузены спустились через минуту и я принялась голубить их, потому что не видела целую вечность — с тех пор, как приняла статус миссис Соломонс, и только Кармель была не рада моему появлению. Как-то Алфи, будучи лежа со мной в постели, выдвинул свою гипотезу относительно того, почему эта женщина ненавидит меня душой и сердцем, и ответ, конечно же, был слишком прост — она никогда не была так хороша для моего дяди, как моя мать. Она была бедной женщиной, которой пришлось выйти замуж за мужчину, намертво влюбленного в ту, которая предпочла ему его брата в один прекрасный летний день. Кармель всегда была на втором месте, чем-то вроде лекарства от тоски Барнетта и няньки для девочки, к которой она никогда не испытывала никаких нежных чувств, то есть — ко мне. Я была для нее отражением моей матери, напоминанием о том, кого ее драгоценный муж все еще любит, несмотря на течение лет. И теперь мне оставалось только пожалеть эту несчастную женщину, что вырастила меня, не взирая на внутреннюю борьбу, которую ей приходилось преодолевать ежедневно, чтобы накормить меня кашей или умыть. Я добро улыбнулась ей: — Доброе утро, тетя Кармель. Она ответила мне коротким кивком, будто поняла, что мое осознание ее жестокого существования, наконец, обрело оформленный смысл, исчезая в дверях столовой. — Я распоряжусь приготовить мальчику кашу, раз уж ты посмела привезти его сюда. Я благодарно кивнула: — Спасибо. Его зовут Ноа. Через час я сидела в столовой со своей семьей, поглощая завтрак, потому как испытывала лютый голод. Определенно, это было связано с моим положением, которое было похоже на насмешку Всевышнего: «Твой муж — фатальный безумец, и все, что вам сейчас необходимо в такое непростое время — это общий ребенок». Я подавила ярость. Нет, не на то существо, что росло во мне и откровенно недолюбливало все, что я когда-то обожала, а на саму себя и собственное безрассудство. Я была недостаточно осторожна при приеме той микстуры, что сейчас, наверное, сиротливо лежала на столе Алфи, испитое почти до самого дна. Что-то в ней подвело меня и я не могла понять, что именно. Возможно, мне стоило принимать ее ежедневно, а не только в те дни, когда мы с Алфи занимались любовью. Любовью? Чем мы на самом деле занимались с ним, с моим мужем, который убил свою первую супругу? — Ты, должно быть, проголодалась, — нетерпеливо спросила меня миссис Голдман — моя старая экономка и почти родственная душа, придвигая ближе ко мне завтрак. — Я полагаю, ты уже знаешь, почему я здесь, дядя Барнетт? Дядя мрачно кивнул. По его напряженному выражению лица было ясно, что в глубине души он этого не одобряет. Кармель поджала губы: — Ты должна остаться с отцом своего ребенка. Это твой шанс, Голда. Мои брови взлетели вверх: — Какой это был, черт возьми, шанс? Я не собираюсь оставаться с Алфи и рожать ему ребенка, чтобы потом сыграть в ящик. И я не хочу, чтобы новости о моем положении разошлись по всему Лондону. — Ты обязана желать лучшего для своего ребенка, — укоризненно сказала Кармель и я побледнела. — Было ли для меня лучше, когда ты и дядя Барнетт выдали меня замуж за человека, которого называли фатальным безумцем, человеком почти вдвое старше меня? Это было не для моего блага, а для бизнеса, верно, дядя Барнетт? Лицо дяди стало каменным. Он посмотрел на свою тарелку. Я чувствовала себя виноватой, потому что, несмотря на все его недостатки, я любила его. Он был хорошим человеком, который воспитывал меня, кормил и одевал. Не каждый мужчина способен на подобное в этом мире. — Как ты можешь говорить таким тоном с нами? Прояви уважение, — прошипела Кармель. Я откусила свежую сдобу, пытаясь сохранять спокойствие, потому что в игру вступили гормоны беременности, обращаясь к дяде Барнетту, который молча пил ром. — Я уважаю тебя, но твои амбиции могут свести меня в могилу. Меня не волнует, унаследует ли этот ребенок ту империю, которую выстраивает Алфи. Я хочу для него только самого лучшего, как и для маленького Ноа, но, боюсь, для Алфи однажды этого станет мало. — Ты всегда была мечтательницей, Голда. Это то, что я люблю в тебе, — сказал дядя Барнетт, прорвавшись через мой нарастающий гнев. — Но как мужчина я не могу позволить себе иррациональные мечты. Я знаю реалии нашей жизни. А правда в том, что все, что имеет значение — это позиция власти, и у Алфи ее больше. Я буду не в силах противостоять ему, если он захочет вернуть тебя в свой темный замок. За мной просто нет права. Мои глаза наполнились слезами. — Ты — мой дядя, вот твое право! Дядя Барнетт устало усмехнулся:  — Алфи тоже и в этом-то вся соль. Твой брак с ним — это то, о чем пожелала твоя мама на предсмертном одре. Умирая от тоски по человеку, с которым она не могла жить спокойно, из-за Алфи, который вмешивался и настраивал против нее целую общину, она завещала ему тебя… Наверное, Бэлла знала, что такого, как он, сможет исправить твоя доброта и его чувство вины, может, попытки добиться прощения, которое он вымаливал на ее могиле, а потом у тебя, сидящей у него на руках. Ваш брак был чем-то предписанным и я не смогу поддержать твое желание расторгнуть его, потому что исполняю последнюю волю Бэллы. Я опустила вилку: — Значит, сегодня ты видишь меня в последний раз. Симон коснулся моей руки. — Не беспокойся обо мне. Я не останусь в этом доме ни на секунду, чтобы не подвергать вас опасности, потому что Алфи более чем способен убивать и ты это знал, дядя Барнетт. Ты был в курсе того, что он убил свою жену, но поддался безумной воле моей матери. Дядя поднялся со стула: — Я сделал это, потому что дал обет женщине, которую любил всю свою жизнь, ради тебя и нашей семьи. Ты поймешь это, как только у тебя родится ребенок, и тогда ты скажешь мне спасибо, но уже будет, вероятно, слишком поздно. Я грустно улыбнулась и на глаза навернулись слезы. — Когда моя мама вешала на тебя обет, она не знала своего брата до конца. Дядя Барнетт скривился: — Именно поэтому она и сделала то, что сделала: она знала Соломонса и свою семью лучше, чем кто-либо. Она видела каждого насквозь. Жаль, что ты не унаследовала ее дар. — Ты должна быть благодарна своему опекуну, — прошептала Кармель, словно я лично разбила ей сердце. — Я благодарна, что не унаследовала амбиции Линцов. Слава Всевышнему, я никогда не стану превращать свою дочь в пешку в ужасной игре власти, которая будет вынуждена выйти замуж за очередного фатального безумца, чтобы попытаться воззвать его к совести, которой у него никогда не было, через пытки собственного ребенка. — Как ты смеешь после всего, что я сделал для тебя, Голда? — резко прошептал дядя Барнетт, разрушенный моими словами. — После всего, что ты сделал? — я закричала и мой живот стянуло острой болью, но я проигнорировала ее. — Ты выдал меня замуж за Алфи, чтобы он гарантировал тебе положение в общине, поддержав идею моей бедной мамы, которая была определенно в ненавистной агонии, сгорая от боли, когда просила тебя исполнить ее волю. Ты выдал меня замуж за совершенно чужого мужчину, которого я боялась до чертиков, в семнадцать лет! Я хотела учиться, засыпать без мужских прикосновений и оставаться ребенком, дядя Барнетт, а не носить его под сердцем от зверя, который задушил собственную жену на глазах у своего двухлетнего сына! Я смею, дядя Барнетт, потому что если Алфи появится здесь, я — покойница, понимаешь? Забрав его сына, уехав, не сказав ни слова, в надежде найти поддержку в твоем лице, я подписала себе смертный приговор. Он убьет меня, я знаю. Я отвернулась, схватившись за живот, пока мое сердце колотилось в груди, смаргивая крупные слезы. Когда я подняла глаза, чтобы отдышаться, облизывая сухие губы, то встретилась с тяжелым взором Алфи, который облокотился о порог столовой, держа в руке пистолет, скрестив ноги, прежде чем его глаза сузились, а губы растянулись в жуткой полуухмылке. — Ты правильно делала, что ждала меня, дорогуша, не так ли? КОНЕЦ