***
POV/АЛФИ Я вышел из дома матери, прикрывая за собой дверь, оставляя за ней Голду с ее тревогой и множеством девичьих вопросов. Я глубоко вздохнул, запахивая сюртук, чувствуя как внутри меня снова поднимается знакомый гнев — гнев, который всегда жил в моей душе, заставляющий совершать ужасные вещи. Пальцы потянулись за сигаретой и я зажал ее губами, чиркая полусырой спичкой. Подпаливая, я прикрыл левый глаз, глотая никотин с необычайной жадностью, будто от этой затяжки зависела вся моя жизнь. Каждый раз я позволял гневу, бурлящему во мне, взорваться тем или иным образом: в тепле принимающего меня женского тела или в наносимых ударах попавшему под мою разгоряченную руку человеку, чувствуя, как освобождение омывает меня, опуская желанный покой. Я шел вдоль ледяного канала, туман от которого поднимался в воздух, оседая на моем лице той неумолимой прохладой. Рассеявшиеся тени фонарей давали мало света, мерцая тусклым блеском с выстывшей водной глади. Пока мои ботинки царапал щебень, я планировал убийство своего отца - человека, которого любил будучи маленьким, пока не узнал его прогнившую сущность, потому что он перешел черту. Отец бросил маму, свою законную жену, ту замечательную женщину, которая все эти годы терпела его, проходила через муки деторождения, побоев и насилия, навещала его в тюрьме, вела хозяйство, пока он сам отсиживался у своих птиц и трахал все, что движется. Мама была настоящей еврейской женщиной, которая ни разу не заставила отца стыдиться или смущаться из-за нее. Ее уважали повсюду за чистоту жизни и преданность религии, мужу и общине. Он осквернил ее сифилисом, подвергал унижениям, но мама оставалась порядочной в своей оболочке, несмотря ни на что. Она вырастила его детей, племянников, внуков. И как отец смеет думать, что может избивать ее после всех этих подвигов? Если быть до конца честным, то моя личная конфронтация с отцом назревала давно, но основной накал пошел перед свадьбой с Голдой. В день помолвки, когда я отказался заключать брак с Голдой путем акта, отец счел меня слабым. «В этом браке Голда будет водить тебя за член» — с отвращением выплюнул он, стоило мне спуститься вниз. Именно в эту секунду я пообещал себе, что никогда не буду относиться к Голде так, как отец относился к матери. Подняв глаза к темному небу, я невольно ухмыльнулся в ответ собственному поражению — зарок, данный самому себе, оказался частично нарушен. Отец все еще обращался со мной, как с мальчишкой, говорил о том, что я неспособен исполнять первую заповедь, лил гадости о только что потерявшей ребенка Голде, когда он был в пабе. Он сплетничал о том, что мы с Голдой снова пытаемся завести ребенка, что мою жену неудачно выскребли или что я стал стрелять холостыми. Он даже нес чушь о том, что Ноа - не мой по крови. Я терпеливо сносил эту грязь, которая лилась из его пасти, потому что он должен был склониться перед превосходством моего статуса. Мама подарила мне идеальное оправдание: я убью отца, защищая ее честь, когда на самом деле я защищал свою, сына и молодой жены. Брать с собой Голду было катастрофой. Но, блять, наши отношения только-только пошли на лад. Она все простила мне и я был не в праве рубить с плеча. Идеальным вариантом было оставить ее дома злобным рыком, но эти ее голубые глазища — они смотрели на меня так пронзительно и умоляющее, как у бродячего щенка, так что мне пришлось согласиться. Ее политика «подстилки и няньки» действительно имела смысл. Так уж сложилось с первых часов нашего брака: она трахалась со мной ночью, а световой день полностью посвящала Ноа. Еще вчера мне казалось, что холодные зимние ночи уже прошли, наполненные тревогами и мраком. Что на смену им пришли светлые весенние восходы и добрые перемены. Но нет - в семействе Соломонс не бывает ничего хорошего. Швырнув окурок, я заколотил в дверь Генри. Да, мне было плевать, что он спит. Раз уж подняли меня, пусть встает и этот счастливый засранец. Четырежды отец распахнул мне дверь уже через пару минут, прижимая к себе новорожденного, что кряхтел в его руках, распутываясь из тонкой пеленки. Эта картина полоснула мое сердце ядом горечи: я тут же вспомнил моего маленького Джозефа, его сладкий запах, тепло и мягкость розовой кожи. С ним я не боялся проявлять свои чувства и поддавался порывам лилейности к своей крошечной копии: я подносил к губам его маленькие ступни, чего не делал с Ноа, целовал его в щеки и шею, выкладывал на свою грудь, когда он плакал из-за колик. Мои рецепторы все еще помнили его трепетное тельце. Генри пригубил лоб мальчика и я проникся какой-то сырой и детской завистью, будто мне снова было пять лет. Желание получить то, что есть у старшего брата внезапно подскочило в моей прогрессии. Генри выглядел гордо — у него родился сын. У меня был Ноа, мог бы быть Джозеф и еще один ребенок от Голды. Но кто-то там, наверху, решил, что я не заслуживаю чести стать многодетным отцом. Еще год назад мне было плевать на все это, я даже не думал о подобном статусе, но в пик моего возрастного кризиса мне начало казаться, что иметь много детей — это, в общем-то, престижно. Каким бы раздолбаем не был Генри, он исполнял заповедь — размножался. У него было четверо детей — самое благое количество, чтобы его почитали в общине. Три девочки — их выгодно растить, потому что однажды за каждую предложат хорошую сумму. Сколько я отстегнул Барнетту за Голду? Черт, да за эти деньги можно было купить новый «Ford», что, собственно, и сделал мистер Линц. Бессонные ночи, потрепанные нервы с их девчачьими вздорными меняющимися характерами, начиная с первой секунды рождения — они того стоили и окупались сполна. Взять девятилетнюю Абигаль с мозгом сорокалетней женщины, прожженной жизнью. Ее рассуждения, перемены в настроении, едкие высказывания — послал же Господь кому-то эту будущую леди. Она цепляла даже меня, когда я, по ее мнению, слишком громко прихлебывал чай! Мол, это все некультурно. — Доброй ночи, да? — Генри протер заспанное лицо, качая младенца. — Проходи, не пускай сквозняка. — Ага, оно самое, — мой взгляд остановился на мальчике, когда я прошел в гостиную. — Заменяешь Риву? Он улыбнулся: — Она не может встать к нему, чтобы перепеленать. Бесполезная сука налакалась шампанского, пока я не видел, и спит, как выброшенный на берег кит. Пришлось мне и вот как-то так, чтоб меня. Я понимающе промычал. Когда-то Дафна вела себя аналогично, пока я не прикончил ее голыми руками. Но за что? — Ты чего явился? — Генри положил младенца на диван и мальчик, вытянув шею, закряхтел. Его ножки выползли из ткани. Я снял шляпу, касаясь ребенка кончиками пальцев: — Отец решил вспомнить молодость и взялся за старое. Еб твою, не слишком тонкая материя, м? Ему не холодно? Генри отмахнулся: — Схватил первое, что нашел в комоде. Черт, что вообще нашло на этого старого пидораса? И как там мама? Ты был у нее? Я положил головной убор на край стола. — Был, плохо: рука сломана, лицо разбито. Голда присматривает за ней. Ты знаешь, где искать этого «героя»? — Голда с нашей матерью? — удивленно спросил он. — Напросилась сама, чтоб меня, так пусть вливается в родную семейку. Может, какие обиды отпустят за то, что мы не взяли ее после смерти Бэллы, — я хмыкнул, задевая пальцами детский нос. — Застудишь мальца, да? Принеси что-нибудь из фланели… и сухую марлю, что ли. Он малые дела сейчас сделает. — Как ты понял? Я указал пальцем на маленькое личико: — Следи за губами — вытянулись в трубочку, а теперь посмотри вниз. Фанфары! Маленький приятель облегчил душу. — Гениально, еб вашу! — Генри восторженно усмехнулся, допивая из бокала джин, прежде чем отправиться наверх. Он исчез на лестнице в пьяном возбуждении, а я пока снял сюртук, предчувствуя отцовскую работу, развязывая какой-то нелепый узел на мокрой пеленке. — Ну, Генри, обормот, а. Освободившись, мальчик хаотично задергал руками и ногами. — Тихо, малец, понял уже в какой семейке очутился, да? — пробормотал я, поднимая младенца, придерживая шею. Еще одно несчастное дитя. Маленький, худенький, одни ребра и глаза. Мое сердце облилось кровью, если, конечно, умело делать это искренне. Хорошо, что я не взял с собой Голду. Она бы сошла тут с ума от жалости, а ее попытки вразумить Генри оказались бы объявлением Второй Мировой. Генри принес несколько пеленок и тряпок, выкладывая передо мной шерстяное одеяло. — Ты умеешь заворачивать? Я облизнул нижнюю губу, укладывая мальчика на ткань: — Кое-какой опыт есть, приятель. — Значит, Голде повезло с мужем, да? — поинтересовался старший брат. — Осталось самое легкое, на что ума много не надо - почаще раздвигать перед супругом свои чудные ножки. Я сносил эту чепуху только ради племянника, которому было нужно тепло. Не хватало, чтобы погиб еще один ребенок. И то, что пережил я, нельзя пожелать даже такому уебку, как Генри, который медленно разлагался изнутри. — С этим у нас все в порядке, как по расписанию, — заметил я скупо, но достаточно доходчиво. Генри не следил за тем, как я заворачиваю мальчика. Ему было плевать. Новизна отцовства скоро пройдет, как и в три прошлых раза, так зачем чему-то учиться? — Ты, давай, Алфи, не стреляй долго холостыми. А то уже четвертый месяц, а Голда все не растет… — он изобразил проекцию живота, будто ожидая от меня каких-то подробностей, и я фыркнул. Уложив младенца на одеяло, я завязывал ему чепчик, который остался от старших детей. Генри зарабатывал почти целые состояния, а его сын донашивал девчачье тряпье. — Я советовался с первым светилой Лондона и он дал мне одну славную рекомендацию — подарить Голде «половой покой» на шесть, а лучше — восемь недель, да? — Как-как? — ревнивый взгляд Генри коснулся моего лица, пока на губах его играла язвительная ухмылка. — Что это еще за покой такой? Кто его придумал? И давно? Он никогда не делал ничего подобного ради женщины: не бегал по врачам, не искал пути решений, не оказывал жене поддержки. Я развел плечами на его недоверительный тон. — Не знаю, но я выдержал срок, немного по-своему, да-а. Я не прикасался к Голде, вот что я говорю. Генри осклабился: — Ага, страдал так, что задница Руби все еще помнит тебя. — Но, вообще, ты прав, дружок, что моей жене в какой-то мере повезло со мной. Не во всем, но в общих проблесках. Он скупо посмеялся. — Ну, как бормотала наша старая бабушка, твоя жена, может попробовать сменить мужчину на ночь, если у вас не будет получаться слишком долго… Я понимал любопытство брата и его попытки выудить подробности моей сексуальной жизни с Голдой, поднимаясь на ноги: — Черт возьми, как будто мне нужна помощь в этом деле. Генри опустился в кресло, потирая возбужденные глаза. Мы устроились друг напротив друга. — Помнишь, когда мы были подростками, я пообещал, что если отец еще хоть раз коснется гребаного волоса на голове матери, я прикончу его, — прохрипел я. — Так вот, я думаю это время пришло, не так ли? Генри кивнул: — Значит, ты, наконец, хочешь отдать этому садистскому выблядку то, что он заслуживает. Да, ясно. Ты же знаешь: одно твое слово, мой милый, и я в деле. Я усмехнулся, обнажив зубы. — Я знаю, сумасшедший ублюдок, — я откинулся на спинку софы. — Отец давненько не справляется со своими задачами. КПД падает. Я несу убытки. И мне по-человечески, блять, надоело вставать среди ночи к телефону и посылать за ним в пабы Исмаила или Адама, чтобы те забрали его и отвезли домой, потому что мой домашний номер — единственный, который помнит эта старая сволочь, когда перепьет. Генри рассмеялся: — Как будто именно поэтому ты хочешь его убить — явно не за то, что он терроризирует тебя по ночам. Тебе не нравится, как он обращается с мамой, и мне тоже, да. Я сделал глоток: — Мне не нравится, как он обращается со многими людьми. Ты бы слышал, что он плел о моей Голде. Обсуждать что-либо в пабе - это все равно, что орать в рупор на ебучей площади. По выражению лица Генри было ясно, что он слышал и даже на толику поверил сплетням, виновато качая головой. — Прости мне мои расспросы и подколки, да, но они были необходимы, братец. Отец брякнул, что Голду неудачно «почистили» во время аборта, вот я и пальпировал тебя, чтобы узнать правду. Я наклонился вперед, понизив голос: — Это не было преступлением против жизни, еб тебя в рот, Генри, а выкидыш! Плод погиб, ясно? Он внимательно посмотрел на меня и я увидел нити вины в его серых глазах. — Я извинился, Алфи, так что остынь. — Единственным абортом в моей сраной жизни является наш отец! — я звякнул пустым бокалом о стол, потирая лоб. — Он все портит, пускает грязные слухи. Он процветает на страданиях и унижениях. Я просто хочу, чтобы он умер. Ты со мной? Генри клацнул портсигаром: — Тебе действительно нужно спрашивать меня несколько раз об одном и том же? Сколько себя помню, я всегда был с тобой. Я благодарно моргнул, а затем откинулся назад: — Отец еще встречается с Пэт? Генри задумался: — Как обычно с воскресенья на понедельник. Похоже, у него не поднимается чаще раза в неделю. Интересно, Пэт массирует ему простату, когда он теряет эрекцию в процессе, учитывая сколько он пьет? Я скривился: — Фу. Почему тебя всегда волнуют такие мерзкие подробности, а? Генри широко улыбнулся: — Есть над чем поразмыслить. Ты же понимаешь, что мы не можем убить его сами, Алфи? Я перенял у брата сигарету. — Я действительно мечтаю об этом, но понимаю твою точку зрения, — когда мы были еще недостаточно окрепшими, чтобы дать отцу отпор, то годами обдумывали, как убьем его, став старше. — Община не примет убийство отца. Генри вздохнул, протягивая новорожденному указательный палец, который тот принялся яростно цедить. — Почему старый садист не может просто взять и помереть на какой-нибудь мягкой теплой шлюшке? Я глубоко затянулся.: — Возможно, мама когда-нибудь найдет в себе смелость подсыпать ему в еду яда, как самое честное оружие женщин, да. Генри хмыкнул: — Это зависит от того, как долго она сможет терпеть унижения и побои. Сорок два года уже прошло. Что на него вообще нашло? Он не прикасался к ней почти двадцать лет? Уронив окурок в пепельницу, я поднял глаза. — С тех пор, как ты отправил его в нокаут? Славный был удар. Генри рассмеялся: — Ты тоже не отставал. Помнишь, как ты влепил ему и отец, потерявшись, посыпался на кресло, сделав через него кувырок? Смех Генри заразил и меня. Я посмеялся, вспомнив тот случай, который, на самом деле, не был забавным. Я впервые позволил себе ударить человека, который дал мне жизнь. — Я даже испугался. Он так вытянулся и покосился, прежде чем упасть. Я думал, что убил, бля, его ненароком. Генри хохотал, вытирая слезы в уголках глаз. Это выглядело смешно, но на самом деле было грустно. — Знаешь, — тихо сказал я, когда Генри более и менее успокоился, — иногда мне кажется, что не стоило убивать Дафну. Я уподобляюсь отцу, Генри, и мне страшно. Неведомая тьма порой будто окутывает меня, затуманивая разум. Генри внимательно посмотрел на меня, укладывая сына на левое предплечье, подливая мне спиртного и кивком указывая на бокал. — Я становлюсь хуже, чем есть на самом деле. Что остается в сухом остатке: Ноа игнорирует меня, а Голда — она просто боится, — мой желудок скрутило, когда я сделал глоток, подумав о жене. — Я знаю, что женщина не должна умолять мужа не насиловать, не бить и не унижать ее. Я жестокий ублюдок и это осознание, оно, блять, порой оставляет меня, Генри… Он понимающе фыркнул своим напитком: — Я страдаю тем же недугом, но, как видишь, живу. Я вздохнул. — Мы все родились от насилия. Наверное, только Авива была зачата в какой-никакой любви, пока новизна брака родителей еще не сошла на нет, так? Генри облизнулся: — Твоя правда. Я помню, как он надругался над мамой в очередной раз из-за того, что она не пожелала ждать, пока он вернется с кувшином козьего молока, и накормила тебя коровьим, смешанным с водой. Тебе было месяцев десять, ты стоял в плетеной корзине и плакал, а он насиловал ее, извергая грязные ругательства. Я поежился: — А что делал ты? Генри поиграл плечами, опустив глаза на сына. — Смотрел на это из своей кроватки. Когда все кончилось, мама подбежала к тебе, решив, что получив то, что хотел, он оставит ее в покое, но отец сразу же стал избивать ее. От всего этого мои нервы почти всегда на пределе, — сказав это, Генри рассмеялся, но я знал, что он серьезно изливает свою боль. Почему суд, вынося свои приговоры, никогда не учитывал ебучее прошлое подсудимых? — Я говорил тебе, что больше не выношу его? Мне хватило его выходок. Отец издевался над матерью годами и я проглатывал это только по ее просьбам, но сегодня она впервые молчала. Вот о чем я толкую, да? Мама промолчала. POV/ГОЛДА Я снова поставила чайник на плиту, стараясь не шуметь, уложив Авиталь на втором этаже. Посторонние звуки в такой момент могли наделать беды. Ее сестра, Двора Леви, улыбнулась мне: — Какая ты милая девочка. Будь добра, налей старым женщинам чаю. Она появилась вместе с Михаль Шерр, младшей сестрой, насколько я могла судить, сразу же, как только новости прокатились по Камдену раскатом грома. Усевшись у обеденного стола, Двора закурила сигарету и глубоко затянулась. Михаль вошла в кухню и, схватив с полки бокалы, звякнула ими об бутылку непочатого вина. — Хватит шептаться, как мыши, будто я не знаю, какой он скот — этот Алфи-старший. Она налила напиток всем троим и, раздав, улыбнулась мне, и я усмехнулась над тетушкой — истинной кокни с ее фразами, жестами и убийственными репликами. — Бедная Авиталь. Михаль сделала два глотка и, слабо поморщившись от легкой танинности, уставилась на свою старшую сестру. — Она бедная только потому, что забыла за эти годы, да простит меня Всевышний, каково это — быть замужем за самым гнилым человеком во всей Англии. Все Ицхак со своими законами — не выдай он ее за этого дебошира в свое время, все могло бы быть иначе. Я молча отпила вина, стирая рукой скупую полосу над верхней губой. — Ты помнишь Сару Теплицки? Двора нахмурилась, а я только приподняла веки и поджала губы, пытаясь выяснить хоть какие-то детали об этой, вероятно, скандальной личности, чья история с минуты на минуту выйдет в свет. Михаль раздраженно проглотила напиток, махнув рукой: — Сонная ворона, пошевели мозгами. Сара — потомственная потаскуха, унаследовала дар скакать по чужим мужьям от своей матери. Двора вдруг рассмеялась, злым и резким смехом, граничащим с криками безысходности. — Что случилось? — я с пламенным любопытством смотрела то на Михаль, то на Двору, которые хохотали вместе, а меня жутко заинтересовала одна из семейных историй. Михаль поставила свой бокал на стол. — Это был свадебный день. Алфи-старший, как обычно, разгуливал, в ожидании нашей Авиталь, в костюме своего отца и весь из себя, мелкий грязный мошенник. Его тряпье покрывали брызги крови — чужой крови, конечно. Соломонса нисколько не смущал его внешний вид. Я широко раскрыла глаза: — Что? Почему? Двора посмеялась: — Он сцепился с какими-то мужчинами у овощной лавки, которые отказывались покупать у него ворованный из доков товар с наценкой. — Так, и что случилось потом?..— я улыбалась, глядя, как тети заливаются смехом. Михаль успокоилась, чтобы закончить. — Итак, я выглядываю в окно, пытаясь рассмотреть придурка, и вижу, как он бежит с ящиками гнилых яблок, потому что за ним неслись полицейские с самого канала, а фрукты — это как вещественное доказательство, понимаешь? — ее громкий голос набирал обороты, по мере того, как она углублялась в историю. — Я открываю окно в Синагоге, чтобы поторопить жениха, потому что Ицхак уже занервничал, а он кричит мне: «Я немного задержусь, но вы можете начинать без меня!» Дерзкий нахал! Мне оставалось только умереть на месте! Двора сделала глоток своего вина, прежде чем взорваться от смеха и выплеснуть содержимое обратно в бокал, опасаясь подавиться. — Яблоки разлетелись по всей улице, как на празднике урожая! — В конце концов, мы сделали его женатым, этого Соломонса. Когда церемония закончилась, он повернулся к собравшимся и, дурачась, отвесил всем поклон, этот клоун. Я думала, Ицхак прикончит его на месте, не оставив и мокрого места. Теперь они смеялись вместе, прежде чем Михаль стихла и грустно сказала: — Он обесценивал всех вокруг себя: свою мать, жену, потом детей. Соломонс может уговорить сойти луну с неба и этот талант унаследовал и Алфи-младший. Я услышала печаль в голосе Михаль и почувствовала внезапное желание заплакать из-за страха потратить впустую множество лет на погоню за мужчиной, который представлял собой обманщика, изменника, двуличного негодяя и тирана. Собрав бокалы, слабо звякая ими друг об друга, Двора поднялась на ноги. — Ты не собиралась домой, Голда? — спросила она, заглушив большой свет, когда мы проследовали в гостиную. Я покачала головой, касаясь обивки кожаного дивана, прежде чем опуститься на него. — Нет, буду дожидаться мужа. Двора ласково погладила меня по плечу. — И правильно. Да и кто знает, на что Авиталь способна в своем горе. Михаль улыбнулась мне на прощание и ее потускневшая красота была видна в ласковом свете. — Алфи повезло с тобой, дорогая, очень повезло.***
Альфред-старший располагался в пабе, опрокидывая виски. Он потягивал сигарету, нервничая, потому что знал, что сын не с легкостью примет его поступок. Соломонс-старший, собственно, был давным-давно готов к столкновению, потому что этим вечером он прознал о существовании интересного договора между его младшим мальчиком и Ицхаком: имущество в обмен на наследника. Альфред воспринял все это на свой счет из-за кровных уз, а также потому, что видел, как его сын забирает себе все то, что он считал своим по праву. Он знал, что его младший сынок с рождения был дикой картой, который проделывает с людьми жуткие вещи, если они пытались унизить его или были больше не нужны. Что иначе случилось с его первой женой? Суицид путем приема таблеток, которые Алфи заталкивал бедной женщине в глотку? Какая несусветица! Это было убийство и он уже рассказал об этом Алану. Его трясло от предвкушения встречи с сыном и он был заряжен адреналином, выплескивая очередную порцию яда. Бармен Леон, мужчина с большим животом и пустым взглядом, устало вздохнул: — Да ладно, друг, как бы ты себя чувствовал, если бы это случилось с тобой? По крайней мере, Алфи-младший заботится о своей жене. Он был голосом разума, славный тип. Ничто из этого не подействовало на Альфреда, который только и видел в своем сыне врага, и все, что ему оставалось - это лить гадости. — Его маленькая женушка таскает его за яйца. Леон поставил пинту: — Хватит, он все узнает. Как ты потом собираешься смотреть ему в глаза? — Да? Тогда почему бы тебе не пойти и не позвонить ему прямо сейчас, ты главный жополиз, и не натравить его на меня, не оторвать его от вылизывания гребаной пизденки его крошечной жены и не рассказать ему, чем я занимался весь день, а? Сопляк ты гребаный… Скажи ему, правильно, что я считаю их парочкой сучат из одного племени, да? Ну же, давай, — он уже смеялся над своими словами, — передай ему это. Все в пабе замолчали, когда он выкрикивал свои оскорбления, и Леон знал, что через несколько часов его бред будет по всему Камдену. Альфред должен был следить за своим языком. Леона больше всего раздражало, что Альфред болтал всякую чушь рядом с любовницей, что сидела рядом с ним, закинув ногу на ногу. Леон поднял трубку зазвонившего телефона, прислушиваясь к голосу Алфи-младшего. — Да, он здесь и перемывает кости тебе и твоей жене. Я глушу его, как могу, но ты должен прийти и заткнуть его сам, потому что скоро он напоит весь Лондон этой настоявшейся ссаниной. — Разгони посетителей, да, Леон? Спокойно и неспеша, так? Я скоро подъеду. Леон вздохнул и сердито прошептал: — С меня достаточно его присутствия. Он называет меня жополизом, обвиняет тебя во всех смертных грехах, говорит всем, что твоя жена водит тебя за яйца… Хриплый голос на проводе прервал тираду: — Я понял, Леон. Сделай то, что я велел, хорошо? Леон был обеспокоен. — Оставь все остальное мне. Леон не ответил, поглядывая на Алфи-старшего. — Когда я приеду, я хочу, чтобы ты исчез оттуда и не появлялся до утра, хорошо? Бармен кивал в полном и крайнем испуге. — Хорошо. Альфред-старший позвал его из-за стойки: — Телефонируешь моему сынку? Скажи ему, что я готов встретиться с этим хитрожопым обсосом. Пусть слезает со своей бесполезной жены и тащится сюда. Я выдвину ему чертовы обвинения, этому мошеннику. Пэт смеялась до упаду и уже одно это раздражало Леона. Он знал, что Алфи-младший все слышит. — Не обращай на него внимания, да? Просто убирайся оттуда, приятель. В этот момент линия оборвалась и Леон уставился на телефон так, словно никогда его раньше не видел.