Секс, любовь и иудейство

***

POV/СИМОН Моя кузина Голда родила своего первенца в восемь тридцать пять вечера, в автомобиле марки Ford на трассе Танет-Вэй. А в это время ее ублюдочный муж Альфред Соломонс-младший отвоевывал у итальяшек жалкую улочку в Камден-Тауне, которая по прошествии нескольких лет будет не нужна ни тем, ни этим. — Давай, Голда, у тебя все отлично. Нам осталось вытащить плечи. Так, так, вот и все. Сейчас! О, Всевышний! — Мэгги взвизгнула, поймав скользкого новорожденного ребенка в свои умелые руки. — Посмотрите, что у нас есть. Красивый мальчик! Это наш мальчик! Слезы облегчения скатились по щекам моей кузины преждевременно. — Дай мне увидеть его, Мэгги, — слабо вздохнула она. — С ним все в порядке? Он здоров? — Он… он идеален, но… — Мэгги перевела на меня испуганный взгляд. Младенец не кричал, более того, он не подавал никаких признаков жизни. Сын Голды родился мертвым. Мэгги поглядела на младенца, положив его на грудь моей кузины, и на ее глаза навернулись слезы. Он был похож на мать, как я мог судить. Такие же невероятно длинные ресницы, пухлый ротик, как розовый бутон, светлый пучок на голове и темно-голубые глаза. Тельце маленькое, крепкое. На миг мне даже захотелось взять его на руки. Слезы застилали глаза Мэгс. Она с жалостью посмотрела на Голду, которая в этот момент пересчитывала маленькие пальчики, целуя в мягкий лоб свое дитя. Я был уверен, что в эту секунду она ненавидела мужчин, всех без исключения, но особенно — своего мужа и дядю. Я обнял Голду в первый раз с того времени, когда та была юной девочкой, неисчерченной злобой Соломонса, уже в палате госпиталя. Прижав раздавленную горем кузину к своей груди, я попытался утешить ее. Голда рыдала. Содрогаясь всем телом, она изливала накопившиеся у нее на душе боль и обиду. — Ублюдок! Проклятый ублюдок! Ненавижу! Как же я его ненавижу! — слова Голды звучали невнятно, смешавшиеся со слезами и дрожью в сорванном голосе. Я гладил ее по спине. Насколько я знал, Алфи пребывал в блаженном неведении относительно того, что происходит с Голдой. Он делил территорию с Дарби Сабини, устроив потасовку в одном из нейтральных пабов, не догадавшись сообщить домашним, где он, что с ним. Такое эгоистичному Алфи никогда не приходило в голову. Голда горько плакала. Боль, гнев и унижение, которые она испытала в день рождения своего первенца, останутся с ней на долгие годы, упрятанные глубоко в подсознание. Мэгги пыталась утешить Голду всеми силами. Ее душило чувство вины, когда глаза ее останавливались на люльке, в которой лежал новорожденный. Она понимала, что наделала, понимала, что сама допустила то, что произошло. — Все будет хорошо. Но даже ей самой эти слова казались неуместными, жалкими. Как можно было утешить Голду в таком яростном горе? Очевидно, Мэгги просто не знала, что сказать, используя привычные клише только для того, чтобы не молчать. Но Голда оставалась безутешной. Она во всем винила дядю Барнетта. Не столько Алфи, у которого, между прочим, имелся выбор: поступать так, как он поступил, или отказаться. Голда, вероятно, предпочитала видеть в нем жертву пороков, и только. Алфи хотел пользоваться огромным авторитетом в округе, к которому все ходили бы на поклон в беде и который имел бы власть вершить свой собственный суд и расправу, пусть даже кровавую. Но какой ценой? На сколько я знал, Алфи вольно или невольно подражал своему старшему брату во всем, от походки до образа жизни. Он даже мог по примеру Генри подцепить в пабе девушку и переспать с ней. Однако, его любимой фавориткой оставалась Руби. Разве можно было представить себе, что одна из уличных девок станет причиной смерти его сына? Голда подняла на меня глаза, и впервые за многие месяцы мы снова почувствовали себя родными. — Он такой красивый, Симон. Такой хорошенький маленький мальчик. Я посмотрел в измученное лицо кузины и поцеловал ее в лоб. — Из него получился бы настоящий мужчина. Что-то в моих словах задело Голду за живое. Она размазала по лицу слезы и произнесла: — Тогда хорошо, что он умер. Я не хочу больше рожать мужчин. Ненавижу ваших настоящих мужчин! Это было сказано так искренне, с такой болью, что никто из присутствующих не посмела ей возразить. Даже такой недоумок, как Исмаил понимал: девочка в состоянии шока, она невменяема и ей потребуется немало времени, чтобы прийти в себя, восстановить психику. Мэгги вошла в палату. — Они хотят забрать ребенка… Голда оборвала ее, закричав истеричным голосом: — Только после того, как его увидит собственный отец! Пусть Алфи посмотрит, что он наделал! Только после этого я разрешу его забрать. Пусть его обмоют и нарядно оденут, но заберут его только после того, как на него посмотрит Алфи! До этого я его не отдам! Мэгги не стала с ней спорить. Она попыталась перенести младенца на другое место в палате, но Голда вцепилась в мальчика, с безумным видом прижимая его к себе. — Голда… — прошептал я, пытаясь перенять мальчика, — Отдай его мне… Она отрицательно покачала головой. — Я присмотрю за ним, обещаю. Голда вдруг захохотала от моих слов. Ее смех был дикий, истерический. Она никогда раньше так не смеялась. Исмаил и Мэгги испугались. — Я присмотрю за ним! — кричала безутешная молодая мать. — Присмотрю за твоим мертвым сыном! А потом заверну в саван! Что ты несешь, Симон?! Что ты несешь?! Голда вдруг снова начала хохотать и уже не могла остановиться. Исмаил вышел из палаты, и минуты через две медсестра вколола Голде снотворное, после чего она затихла.