Секс, любовь и иудейство

Несколько дней спустя POV/ГОЛДА Я не могла уснуть, под закрытыми веками рассматривая маленький белый саван и медную табличку, на которой было написано имя моего ребенка. Похороны обошлись в небольшое состояние, но это, казалось Алфи, хотя бы отчасти искупит его вину. Перед глазами плыло имя с таблички, от которого мне хотелось громко кричать. «Шломо Джозеф Соломонс». Я так не хотела, чтобы покойный ребенок носил фамилию Алфи, но его скорбь казалась такой искренней, вызывала такую жалость… Я подавила плачь и желание прикоснуться к Алфи, почувствовать его запах, его тепло. Это меня сильно обеспокоило. Если Алфи дано скорбеть, то, похоже, настал тот самый случай. Было очевидно, что он действительно убит горем, но я знала то, чего не знал сам Алфи: его мучила не скорбь по сыну, а чувство вины. Алфи слишком походил на отца, слишком походил на Генри. Никого в этой семье не мучила настоящая скорбь, ни Авиталь, ни Ицхака, ни Риву. Они переживали не само горе — им важно было то, как горе отражалось на них. Значение происшедшей драмы не осознавалось ими полностью. Они сочувствовали мне, потому что я потеряла ребенка, но гораздо больше они жалели себя, свои схожие судьбы. Алфи же переживал главным образом оттого, что в тот момент, когда его сынок умирал, он, его родной отец, был занят ничтожными делами. Я понимала, что по-другому горевать Алфи не умеет. Так ему было легче жить на свете. Но от этого моя ненависть к нему не становилась слабее. Приходя каждый день в Синагогу я особенно остро ощущала свою нечистоту, дурную болезнь, которая бывает только у грязных людей. Стоя перед лицом Всевышнего, я осязала всеми жилами, как отравленная кровь бежит у меня по венам — так она текла и тогда, когда дитя еще было во мне; зараза перетекла по венам в тельце ребенка по милости Алфи, этого распоследнего мерзавца и родного отца погубленного младенца. Жуткий смех вырывался из меня каждый раз, и четыре женщины из присутствовавших на молитве резко оборачивались, чтобы успокоить меня. Вскидывал голову и Алфи, бросая суровый взор на балкон. Выискивая глазами особо отличившуюся — меня. Испуганно озирался и дядя Барнетт. При этой мысли я чуть не расхохоталась в ночной тишине. Дядя Барнетт — воспитавший меня мужчина, несший полную чепуху на похоронах. Да, я понимала, что он по-своему хотел утешить меня, намекнуть, как они постарались для ребеночка, сделали все как полагается. Потратили много денег, устроили ему, как выразилась тетя Кармель, «достойные проводы». Проводы куда? Куда они, уроды, его провожали? Одного, без мамочки? Что это за Всевышний, который допустил такое? Я проснулась посреди ночи. Свет уличного фонаря, проникая в окно спальни, струил мягкий, золотистый свет. Грудь горела, словно внутри разгорался пожар, став каменной. Мне было жарко и плохо. Противная испарина окутала тело, а влажное ночное платье в области бюста гадко липло к коже. Поднявшись в постели, я стянула с себя безжалостно испорченный ночной наряд, прежде чем увидела Алфи. Он стоял на коленях у кровати, не оставляя пьяных попыток сфокусироваться на моем силуэте. Получше укрывшись одеялом, я поняла, что это он разбудил меня, прервав блаженный, спасительный сон, который хоть на время давал забыть о боли. Какое это прекрасное изобретение — снотворные таблетки. — Ну что, опять? — мой голос был тихим, усталым, но в ночном безмолвии слова прозвучали громко, резко. — Я люблю тебя, шейфеле, да? Люблю, и все. — в голосе Алфи слышалась неподдельная боль, которую он изливал мне вторую ночь подряд. Цепляясь за мои бедра в ткани одеяла, он терпеливо ждал ответа. Мое молчание разбивало его, ластящегося о кожу моего плеча, израненного волчонка. — Прости, славная, но это правда, да? Я знаю, это моя вина, полностью моя вина. — Чего ты хочешь? Я не прощу тебе измену, Алфи. В темноте я плохо видела его, но почувствовала, что он кивнул. Алфи хотел помириться, но не желал быть честным, отрицая измену. Он напился до состояния некошерного животного, снова угождая себе. Обводя его взглядом, наблюдая, как он снимает рубашку с грязными манжетами, смотря в пол, явно не думая о том, что делает, я вздохнула. Вниз полетела майка, дальше звякнул ремень, пуговичка брюк, и они сами спустились к половицам вместе с самолюбием Алфи. Едва не упав, он переступил их. — Позволишь? — возвращая серый взгляд ко мне, он формально махнул рукой на пустую половину постели. Я прикусила губу от досады, обводя глазами стан мужа, представив его с Руби. Ревности во мне было не занимать. Несмотря на свой возраст, Альфред оставался еще достаточно статным и притягательным мужчиной с бородой и серыми игривыми глазами типичного ходока. Он очарователен от природы и просто хорош собой. Алфи откинул с меня одеяло, приятно отметив, что я жду его в таком вызывающем виде. Я уже чувствовала, что сейчас он скажет какую-нибудь глупость. Алфи опустился на кровать, снимая с шеи цепь со звездой Давида, взлохмачивая отросшие вьюны. «Что, разуверил, мой мальчик?» — мелькнуло в моей голове голосом Ицхака. — Аа, небось знатно истосковалась по члену папочки, да? — от него повеяло чисто мужским шлейфом: спиртом в перегонке через желудок, мускусным потом и одеколоном. Ярость от его слов пронзила меня равносильно боли в воспаленной груди, которая с каждым днем наполнялась для младенца. Я вскочила и со всей злости ударила Алфи по лицу. Моя ладонь зацепила его левое ухо, скулу и висок. Но выход моей ярости оказался недостаточным, и я принялась спихивать с супружеского ложе пьяное мужское тело. — Голда, давай разведемся, чтоб меня, а-а?! Я, блять, не могу так больше! Ты убиваешь меня своим безразличием, еб твою! — Нет. — мой тон отливал холодом, — Я не дам тебе развода! Я хочу, чтобы ты жил здесь и мучился, ясно? Чтоб ты видел меня и страдал от того, что потерял нашего с тобой сына из- за своих дел! Из-за своих паршивых дел! Алфи зарыл лицо в руки. — То, что было тогда — просто девки, шлюхи. Для меня они ничего не значили. Это было не то, что у нас с тобой, любовь моя. У нас с тобой всё по-настоящему. А на них мне насрать, так? Я насмешливо фыркнула: — Рада слышать. А теперь можно я посплю? Алфи прижал голову к моему животу. — Перестань меня отталкивать. Мне тоже плохо, да-а. — Дай мне поспать, Алфи, пожалуйста. — Шейфеле, я принес извинения Всевышнему, принес извинения, так? За то, что случилось с тобой, и с нашим сыном. У нас еще все будет хорошо, верно? Обещаю, что, пока я жив, я пальцем не прикоснусь к другой женщине. Клянусь тебе могилой Шломо. Я пихнула его от себя. — Не смей клясться могилой ребенка. Ты — как твой отец: тебе бы только трахаться, до остального тебе нет дела. Пожалуйста, не оскверняй память несчастного маленького мальчика. Не пачкай его, он и так уже изгажен тобой дальше некуда. Ты его убил. Знай и живи с этим. А мне дай поспать, черт тебя возьми. Я просто хочу спать. Я легла, и Алфи лег рядом, положив голову мне на живот. — Поговори со мной. Мне жутко тяжело, да. — прошептал он. Я молчала, глотая слёзы, даже не дрогнув от его теплых рук. Когда терпеть боль стало невозможно, из меня вырвался протяжный всхлипн, разорвавший тишину. — Я рада, что мой первый ребенок, ровной как Шломо, никогда не узнают такого отца… Алфи сильнее прижался лицом, обхватывая ладонями мои бёдра, вцепившись мертвой хваткой. — Не говори так, прошу тебя, милая… Они твои ровно настолько, насколько и мои. — Они никогда не были твоими! Никогда, слышишь? — Хватит… — его голос задрожал, но я подавала месть холодной, как это и было положено за все его поступки. — Я довольна таким ходом событий… Я спокойна за них, ведь они не увидят того, что увидел Ноа: холодного, похабного и жестокого Алфи Соломонса. — Замолчи, пока я, мать твою, не сделал с тобой что-нибудь нехорошее! — он отпрянул, грубо толкнув меня в кровати, быстро растворяясь во мраке комнаты. В этот миг меня как будто прорвало. Слезы хлынули из глаз, и я отвернулась на бок, собирая горькую соль губами.