***
Будь Галина Николаевна ведьмой — прокляла бы тот день, когда по просьбе Султанова взялась за дело Оганесяна. Но она не была ведьмой, она была полковником, следователем, в конце концов, а значит — расследовала, даже если хотелось просто взять и пересажать всю эту армянскую братию за решётку, ни в чём не разбираясь. Так делать было нельзя, естественно, требовались улики, а улик не было… Мошенничество было, Альберт Оганесян был преступником, но доказать это не представлялось возможным — стоило только нащупать ниточку, как та мгновенно рвалась. Каждая найденная зацепка вела в никуда, подставные свидетели менялись пачками, трупы не находились, а концы предсказуемо прятались в воде. Они искали, конечно. Обыскивали всё, что можно, до чего можно было добраться законными методами, незаконные не прокатывали — на страже исполнения по уставу стояла то Карпенко, от взгляда которой и зерно пшеницы в поле не укроется, и сам Оганесян, и его многочисленные друзья. В прошлый раз он упрятал дочь в Армении. В этот раз не успел, и Инну Оганесян — только недавно ставшую Инной Лебедевой — в ФЭС заводили под конвоем Майского. Сам Майский двигался на почтительном расстоянии, примерно вытянутой руки, все остальные держались ещё дальше — взгляд Инны шпарил сильнее кипятка. На отца она была похожа особенно сильно. Высокая худая блондинка с чёрными ледяными глазами — по-зимнему колючими и высокомерными, строго поджатым тонким ртом и тёмными бровями. И если саму Инну с трудом, но всё-таки удавалось подогнать под стандарты классической армянской красавицы, то Альберт Зурабович от классики отличался очень и очень сильно. А вот общение с ним было как раз классическим, шло по накатанной, как и все прошлые невыносимые разы, после них хотелось выпить кружку-другую кофе и плеснуть туда коньяка — выразительное и надменное молчание, от которого у Галины Николаевны чесался нос и неудержимо хотелось расчихаться. Оганесян вызывал у неё неохотное уважение к своей зубодробительной стойкости и аллергическую реакцию. Впрочем, аллергия на него была у всей ФЭС вместо взятой. Казалось, стоило его ноге в лакированной кожаной туфле только ступить в допросную, как та изнутри заледенела и покрылась инеем. — Альберт Зурабович, вы ознакомились с бумагами? Результаты экспертиз лежали перед ним разноцветным веером — распечатанная фотография пальто, сравнительный анализ пуговицы по изображению, совпавший стопроцентно кошачий волос с трупа… Об этом следовало бы говорить с Инной, но ту уже обрабатывал адвокат, который примчался быстрее ветра. Вернее — примчалась. Пришлось довольствоваться лишь старым, но далеко не добрым знакомым, который занимался тем, что любил особенно сильно — игнорированием. Искусством игнорирования Оганесян владел виртуозно. Не хотел общаться? Молчал. Не хотел отвечать на вопрос? Молчал. Не хотел… Не имело значения, чего он там не хотел, потому что всё равно молчал вне зависимости от обвинений. Долго и со вкусом. Сидел напротив, весь идеально-отутюженный, сложил руки в замок на столе. Отсветы от ламп плясали по его лицу тенями, делали морщины глубже, желтили нездоровую бледность, выедали все краски, хотя у него и не было красок, если честно. Он был чёрно-белым, как герой старинного фильма, как актёр немого кино — смотрел изредка с немым превосходством, двигал бровями, водил носом, постукивал пальцами, поглядывал на часы… Ждал адвоката. Альберт бы скорее съел свой галстук, чем заговорил без адвоката. — Мы так и будем играть в молчанку? Оганесян слегка оживился. Наклонил гладко прилизанную голову к плечу, чуть приподнял брови, уголки губ дрогнули в издевательской усмешке. Вещал безмолвно: «Да, будем». Глаза у него были мервецки-пустые. Галина Николаевна скрипнула зубами — с каждой утекающей минутой становилось всё яснее и яснее, что ничего от него не добиться, как не добились в прошлые разы — он изысканно и упрямо тянул следствие в трясину и топил, когда оно пыталось выплыть. Галина Николаевна не удивилась, если бы он самолично наступал на всплывающие макушки, заталкивая их обратно, а потом долго и основательно чистил обувь от несуществующей грязи. Да что уж там, он людей за грязь и держал. Он их за грязь и держал. — Ваша дочь подозревается в убийстве. Неужели вы ни слова не скажете? Колючие чёрные глаза, казалось, потемнели ещё сильнее, если такое было возможным. Свет выжрал остатки его человечности. Слизнул языком, как голодный кот — сливки, стащил кожу, чтобы обнажить то, что Альберт Зурабович не прятал — он был уверен в своей безнаказанности, не боялся за себя и не боялся за Инну. Он, наверное, ничего и никого не боялся, нарастил себе броню из камня и железа, теперь прятался за ней. Прятался, прятался… Таился, как змея в траве, а то, что он не змея, а травы нет — это его не волновало, кусал всё равно ядовито. Ну, ничего. И не таких пробивали. В этот раз обязаны были пробить. — Молчите? Альберт наконец разомкнул бледные тонкие губы. — Нам не о чем с вами говорить, Галина Николаевна. Она принялась медленно и методично собирать бумаги в папку. Один чёрт он на них даже не взглянул, не соизволил опустить взгляда, будто они в гляделки играли. Оганесян пока выигрывал. Но это пока. — Вам придётся говорить. Рано или поздно. Альберт Зурабович улыбнулся тонко-тонко. Будто лёд потрескался, по стеклу пошла трещина, сдвинулась восковая маска, заменяющая ему лицо. Но это было всего секунду — маленькую и неуловимую. Неопределённая, но явно брезгливая эмоция закончилась, так и не начавшись толком. — Или никогда. Галина Николаевна не сдержалась, когда уходила и гневно хлопнула дверью.***
Его жена была не лучше. Выглядела, как королева, которую вытащили из постели, но забыли разбудить — устроила локти на блестящем белом столе, переплела между собой пальцы и смотрела. Вот она смотрела внимательно — сначала изучающе оглядела комнату, куда её привели, потом брезгливо скривила губы, накрашенные тёмной помадой, выразительно вытащила платок… Разве что под себя не подстелила, чтобы, не дай Бог, не заразиться от них ничем. Всё так же изучающе-остро рассмотрела распечатки анализов, задумчиво вздохнула. — Глупости. Таких пальто полным-полно, пуговиц — тем более. А волос… Я вчера здоровалась с Нателлой за руку, мало ли, вдруг на рукав платья прилип? Галина Николаевна приподняла брови. — И не побрезговали? Судя по вашим сообщениям, вы не особенно сильно её жаловали. Ксения Сергеевна улыбнулась короткой скользящей улыбкой, будто бабочка крылышками махнула. — На мою вежливость это никак не влияет. Мне много кто не нравится. Это же не значит, что я грублю всем этим людям, не так ли? Или, упаси боже, убиваю. Это было весьма… Выразительно. Весьма и весьма. Рукава длинного чёрного платья летяще разошлись, обнажив тонкие белые запястья, гладкую кожу и перехлёст светлых вен. На безымянном пальце правой руки блеснуло очень дорогое золотое кольцо. — Что насчёт пальто? Она повела носом. Вздохнула ещё раз, пояснила, будто разговаривала с тупицей: — Такое пальто может быть у кого угодно. Я видела подобное у Тани Восьмиглазовой, например. Её тоже допросите? — Если потребуется, — сквозь зубы пообещала Галина Николаевна и добила точным выстрелом в упор, — точнее, потребовалось бы. Это дизайнерское пальто известного бренда и из всех подозреваемых оно есть только у вашей падчерицы. — Совпадение. Ксения пожала плечами. Она скучнела и скучнела с каждым новым вопросом, закрывалась, будто залезала в панцирь из чёрного и немого — плечи становились ровнее, голос увереннее, а тон всё надменнее и насмешливее. На каждое слово она находила два, а адвокатом ещё даже не пахло. Это было невыносимо. Невыносимее игнорирования. — Ваша знакомая умерла. Неужели вам совсем её не жаль? Ксения даже не вздрогнула. Не отвела взгляда, не удивилась… Вообще никак не отреагировала, только шевельнула тонкими пальцами, провела по руке, словно стряхнула несуществующую грязь. Она, как и её муж, везде видела грязь. — Люди умирают каждый день, Галина Николаевна. Ради чего-то или во имя кого-то. Моя жалость им ничем не поможет. Хлопать дверью второй раз было уже позорно, но очень приятно.***
Дочь — вообще мрак. Всё как под копирку. Она сидела, забросив ногу на ногу и скучающе слушала вещания адвоката себе на ухо. Карпенко сидела очень близко, и от её неизменных горьковатых духов у Галины Николаевны разыгралась мигрень. Запакованная в шёлковую белую блузу и строгую длинную юбку, расчёсанная, прилизанная, со всех сторон по регламенту и по правилам — как кривое отражение в зеркале. Как шахматная фигура напротив. Карпенко всегда была сильным игроком, а уж когда на кону стояли её постоянные клиенты… Всё текло к логичному, но очень неприятному завершению. — …отвечать на вопросы… — чеканила Карпенко, не отвлекаясь. Перечисляла что-то прямо на ухо, совершенно не стесняясь. Инна кивала через слово — лениво, вальяжно, сыто, безмятежная и отстраненная, чувствовала себя, как рыба в воде — молчала, иногда задумчиво прищёлкивая жвачкой и любопытно оглядывалась по сторонам со сдержанным интересом. Скользила взглядом туда-сюда, водила носом, цеплялась к мелочам и иногда выдавала что-то большее, чем согласное покачивание головы. Щёлкнула пальцами, например. Окатила холодом с ног до головы, будто сунула в жидкий азот. — Галина Николаевна. — Ирина Николаевна. Галина Николаевна прекрасно понимала, что всё снова идёт по накатанному сценарию — бессильно смотрела, как и так с трудом приписанные Инне улики разбивают в пух и прах, а стройные теории рушатся одним мановением руки, будто карточный домик. Это было не раз и не два. Альберт Зурабович был преступником. Его дочь, вероятно, тоже, но доказательства опять смывали в унитаз и заливали сверху хлоркой ответных претензий. Она прикрыла глаза. Инна выразительно молчала, на все вопросы отвечала только Карпенко — привычная такая Карпенко, уже почти родная. Сидела с прямой спиной, каждую бумажку едва ли не на зуб пробовала, на вопрос отвечала вопросом. Цирк. Сплошной цирк, а не расследование. Всё шло в тупик, всё шло к тупику. — У вас нет алиби, Инна Альбертовна. Карпенко ответила даже не глядя. Всё пялилась в бумажки, разглядывала анализы с очень заинтересованным видом. — Быть может. А ещё у Инны Альбертовны нет мотива, нет нормальных улик, нет… Почти ничего нет. Только волос и пуговица, на которой, если я правильно понимаю, нет никаких следов. Вы пальто нашли, к слову? Галина Николаевна дёрнула щекой. — Нет. Карпенко сочувствующе покачала головой. Тёмные глаза блеснули двумя острыми бритвами, будто она собиралась перерезать кому-нибудь горло количеством ответных санкций. Сразу ясно — кому. — Это ваша пуговица, Инна Альбертовна? — Вы имеете полное право не отвечать, — мгновенно заверила Карпенко. — Хорошо, — сказала Инна наконец. Голос у неё был глубокий, почти бархатный, словно гадюка по шёлку скользила, — Я признаю, что написала то сообщение Нателле Наумовне вчера вечером. Но она действительно испортила всем праздник и вновь угрожала Артёму, — заметив непонимание, пояснила: — Артём Стрельников, сын моего крёстного, Григория Константиновича. Мы с Артёмом знакомы с детства, он мне как брат. Нателла Наумовна очень сильно расстроила его — нас всех, на самом деле. Артём и крёстный были весьма подавлены, и я посчитала нужным вступиться за них. Словесно. Но я её не убивала, — Инна выпятила подбородок, скривила губы, подняла брови, — пачкаться? Это не для меня. Это неприлично, в конце концов. Недостойно женщины. А пальто… Тут вы ошиблись. Оно давно уже не мое. Зря меня вырвали со съемок. Галина Николаевна проигнорировала всё, кроме самого важного. Вгрызлась, как бультерьер, в милостиво предложенный кусок информации, это было лучше, чем ничего: — Что значит — не ваше? Инна пожала матовыми белыми плечами. На ней было сценическое ярко-красное платье, атлас мерцал и переливался блёстками на длинном подоле. Она была красивая, как картинка и настолько же равнодушная. Будто ненастоящая. Словно героиня фильма, а не живая женщина — даже грудь поднималась едва-едва, рубины перетягивали шею тонким ошейником дорогого ожерелья. Царица Савская. Зарезала бы она Нателлу Наумовну? Три ножевых… — Не знаю. Я это пальто давным-давно подарила Еве. — Прошу прощения? На секунду в безмятежных глазах Инны мелькнула насмешка — явная, неприкрытая, полная особого садистского наслаждения. — Евгении Малиновской. У нас один размер, а пальто ей очень понравилось. Мы искали с ней такое, но их больше не продают, так что я отдала ей своё. Оно ей длинновато, конечно, но она не жалуется. Галина Николаевна недоуменно моргнула. — Просто так? Инна снисходительно улыбнулась. Будто акула пасть открыла, демонстрируя ровные ряды острых клыков. — Обменяла на шикарные туфли. И вдруг выставила в проход идеальные длинные ноги. На них действительно были алые лакированные туфли на шпильке, натёртые до блеска. — На эти. Красивые, правда? Галина Николаевна поднялась рывком. Ирина мгновенно встала следом. — Инна Альбертовна будет задержана до выяснения всех обстоятельств. Карпенко прищурилась. — Это мы ещё посмотрим. Подписки о невыезде будет вполне достаточно. — Задержания — вот чего будет достаточно. От третьего хлопка несчастной дверью едва ли не посыпалась штукатурка. Галина Николаевна бы самолично… Всех — за решётку! И Альберта, и жену, и дочку, и всех их друзей, особенно Малиновских, и даже Карпенко заодно. Они всё рушили. Разбирали возведённые стены доказательств. Кирпичик за кирпичиком, кирпичик за кирпичиком… Галина Николаевна потёрла виски и всё-таки решила выпить кофе. У неё жутко разболелась голова. ФЭС будто покрылась льдом изнутри, концентрация змей зашкаливала. Нужно было копать дальше и глубже, пока было время и была возможность. Если они ещё были, конечно.