Artemisia

В лесу около кампуса всегда было тихо. Пение птичек, шум листвы и легкое дуновение ветра восхищали. Синее, лазурного цвета небо завораживало своим великолепием и громадностью, пушистые облака, словно мягкое пуховое одеяло обрамляло небо. Григорий сидел около дуба и смотрел на желтеющую крону дерева, сквозь которую пробивалось теплое солнце. Вся округа была полна жизни, Григорий наслаждался этими моментами сколько мог. Душа требует удовольствий, но в последнее время дожди и хмурое небо были частыми гостями. Конечно, осень, но даже для таких явлений должен быть свой срок. Извечная меланхолия. Сейчас же этого будто бы никогда и не было: лишь звонкое пение еще не улетевших птиц, звенящий ветерок, играющий с ветвями могучих деревьев и яркое, по-летнему светлое, солнце, согревающее промокшую не так давно почву. Глоток жизни. — Гриша! — раздался звонкий и ангельский голос эхом сквозь стволы деревьев. Рыжеволосый мальчишка буквально свалился с неба на ноги Полонского с охапкой полевых растений. -Смотри! Смотри! Какие классные цветы! Тут Ромашки, Астры, Пеннисетум, Василек, Валерьяна! Я столько набрал. Тебе нравится? — Виктор улыбнулся и его веснушки еще ярче засияли в теплых лучах осеннего солнца. — Да, они очень красивые. Что собираешься с ними делать? — спросил Григорий у Виктора, который уже совсем «по-домашнему» расселся на его коленях. -Как что? Гербарий, конечно. Надо будет только правильно их высушить… интересно можно ли попросить Скворцова купить пару килограммов манки… — Виктор задумался, но не выпускал цветы из рук. Пестрый букет полевых и луговых цветов радовал глаз. Они были такими же родными и яркими, как тот, кто их принес. -Не думаю, что это будет для него проблемой. Он же выполняет все прихоти Лекса. Ты же помнишь, как он попросил принести кирпичи? Я думал Скворцов сгинет под их тяжестью, но умудрился принести…- Григорий слегка рассмеялся. Давно не было так спокойно на душе. Сколько времени не было вот такого беззаботного смеха и умиротворения. -Да, Миша лучший «извозчик»… А помнишь, как давно мы вот так не сидели, вместе? Просто вдвоем: без рутинной учебы, страхов и… — Виктор слегка запнулся. Сложно было произнести слово «смерть». Она стала слишком частым гостем для Григория этим летом. Бабушка, отец… -Давно. Optimum medicamentum quies est*. Так говорила Бабуля. Думаю, в этом есть правда. — Григорий смотрел, не моргая на Виктора. С ним всегда душа была спокойна. Только благодаря ему Гриша смог пережить смерть горячо любимой Бабушки. Они были похожи. Она имела холодный нрав и любила горячий кофе. Он был о себе того же мнения… -Да, она у тебя прекрасная была. С советской закалкой, всему не нужному, найдет нужное применение, книжки все аккуратные: а самые старые издания она хранила в прохладном чердаке и следила, чтобы не отсырели страницы. Очень же она любила литературу… Как сейчас помню тот вечер. Когда я впервые пришел на вашу «литературную вечеринку» … — Виктор задумался. -Помню, мы с тобой сидели в гостиной на подоконнике. С него еще краска белая слезла, прям кусками. У тебя был сборник стихов Есенина, и ты пытался читать. Элеонора Михайловна, в очочках на цепочке читала отрывок из «После Смерти» Тургенева… Вроде бы, а все люди, ну точнее ее бывшие студенты, слушали очень тихо и были будто привороженные. Как и я. Читала она замечательно и потом так хорошо выводила на дискуссию… А еще чай у вас тогда был очень вкусных, вроде как студенты с Алтая привезли. А ты, хоть и пытался читать, часто отвлекался, чтобы вставить словечко и указать на то, что ее студенты так и не научились видеть главное… А я просто наблюдал, за бабушкой…. Она очень любила свои годы преподавания… Ты же поэтому пошел на филологию, да? — Виктор перебирал цветы, раскладывал их на разные кучки: цветковые и лиственные. Всегда так делал, сколько Гриша его знал. -Думаю, в какой-то степени — да, она повлияла на мое мироощущение. Без ее вечеров со стихами у нас в доме или же без ее помешанности на творчестве Тургенева, думаю я бы был совсем другим. Возможно, мы бы не встретились, если бы не она. — сказал Григорий. -Мы бы не встретились, потому что ты бы не попал в школу? — спросил Вик, отвлекшись на минуту от цветов. -Да, ты же пошел в эту «элитную» школу, потому что мог себе это позволить. Если бы не бабушка, то я бы даже не мечтал бы оказаться там. Директор, бывшая ее выпускница, вот и сделала для «любимого» внука Элеоноры Михайловны исключение. Я бы своими собственными знаниями не смог бы и на порог ступить… а денег у нас никогда не водилось. — сказал Гриша, облокотившись на ствол дуба. Гриша был, в некотором роде, слишком самоуверенным. Он искренне считал себя умнее большей части людского населения и редко признал людей «умными», по его меркам некоторые были «умны», но не «умными». -Ты сейчас в себе засомневался или мне это только кажется? — спросил Виктор двигаясь ближе. Поверить в то, что Григорий сомневался в себе было так же невозможно, как во «второе пришествие Христа народу». -Я чувствую твой взгляд, перестань! — Григорий сказал другу, тот лишь загадочно улыбнулся. -Впервые слышу, чтобы «сын Эндимиона и Селены» так о себе говорил! — Виктор усмехнулся и приблизился еще ближе, так что уже можно было четко слышать его дыхание и чувствовать его на шее. Григорий нервно вздохнул. -"Орфею» слова не давали. Иди в подземное царство. — Григорий посмотрел на Вика, но тот ни на миг не отводил взгляда, словно завороженный смотрел на золотые кудри Гриши.

-«Зачем мне Эвридика, если со мною Аполлон…

Тот, мне кажется, богу подобен,

Кто сидит пред тобой ближе всех…

У меня же душа так и вспыхнет…

На тебя лишь успею взглянуть,

Как мой голос мгновенно затихнет

И не в силах сказать что-нибудь».*

Словно пропев, тихим шёпотом, произнес Виктор. Григорий не знал, что и ответить. Так внезапно и красиво цитировать, практически дословно, строчки его любимейших произведений не в силах был даже профессор. -Да, все-таки наши вечера прошли…. Григория внезапно перебили. -Vita somnium breve*. — сказал Виктор. -Что? — Григорий был в еще большем недоумении. Вдруг лицо Виктора исказилось и стало похожим на страшную гримасу ужаса и страха: зубы стали остры как ножи, кожа приобрел неестественно белый оттенок, а волосы из цвета солнца, вдруг померкли и стали походить на жженое сено. Эта карикатура очень походила на профессора Гринроуза, что пугало еще сильней, чем голос. -Пора просыпаться! — инфернальным драконьем воплем закричала бледная фигура с кровожадной улыбкой. Григорий очнулся в больничной палате. Это был лишь кошмар. В воздухе еще витала тягостная и мрачная атмосфера, которая обычно бывает в крыле «мертвецов», неизлечимо больных с треплющимся огоньком жизни, где-то на задворках сознания. Полонский огляделся: он сидел на стуле около больничной койки, укрытым белоснежной простыней, за окном во всю уже разгорался радостный день и был слышен колокол у северных ворот. Вторник. На кровати лежал Виктор. К нему странным образом была прикреплена капельница и «бирочка» на запястье. От созерцания спящего, Григория отвлек стук в палату: — Так Вы все еще тут! Что вам говорили! Не беспокоить больного! А Вы, ну в самом деле, вчера такую панику развели, чтобы Вас пропустили, но нет, потом до последнего сидели в коридоре, пока пациенту палату не определили. А потом в окно пролезли… «Что с Вами сделаешь та!» —говорила медсестра очень быстро и раздраженно и с неким западно-европейским акцентом возведенным в абсолют. Она была в больничном, заляпанном халате и с зализанной в тугой пучок прической, ей явно не понравилась выходка Григория. Своими выпученными глазами она смотрела в немое пространство, а не на собеседника. Гриша предпочел игнорировать ее присутствие. -Молодой человек, Вы меня слышите? Совсем ополоумели в этом лесу! Правила нам не знакомы, животных убьем, оккультисты, прости господи! Выметывайтесь, пока я в деканат не пошла! — ее пронзительно мерзкий голос летал эхом от пустых белых стен. Григорий настойчиво оставался на месте. Взбешенная «мегера» уже быстрым звоном своих крошечных каблуков отбивала марш в сторону студента. Схватила его за ворот пальто и хотела вышвырнуть из палаты пациента. -Медсестра! — раздался знакомый бархатный баритон из дверей комнаты. — Отпустите, разве такую клятву вы давали при поступлении в медицинское дело? Это был профессор Гринроуз. Мягкой поступью он подошел к медсестре, а та уже с глазами испуганного зайчика смотрела куда-то сквозь профессора. Она явно не ожидала посторонних в такую минуту. Гриша все еще неподвижно сидел у больничной койки, не отпуская руки от запястья Виктора. Сегодня он впервые пропустил латынь, но он нисколько не ожидал появления профессора словно злобного рока средь бела дня. -Профессор Патрик, я и не думала его бить что Вы! — теперь голос мегеры звучал упоительно лестно до привкуса приторной соли на губах и западный резкий акцент сменился французскими придыханиями. — Просто… Больному нужен покой, а он пробрался в окно, я надеялась, что к нему примут самые жесткие меры! -Успокойтесь. Вы явно пришли сюда проверить больного? Что с ним? — Патрик посмотрел на Григория и заметил, как тот неотрывно наблюдал. -Переутомление. В обморок упал, ему бы пару дней отлежаться у нас… — сказала медсестра, наконец отпустив ворот Гриши. — Ему нужны его таблетки… У него эпилепсия. — сказал Григорий. — Вы это явно не удосужились прочитать в его карточке… -Ах, ты мелкий…! -Тихо! — сказал профессор. — Вы, занимайтесь своим делом. — сказал он медсестре, и та тотчас пропала из палаты. Григорий все так же наблюдал профессора. В комнате повисла тишина, Гринроуз еще пару секунд разглядывал вымотанного Гришу, одетого в нелепый свитер и пальто бурого цвета, в кармане лежал скомканный бумажный колпак с забавным смайликом. -Давно ты тут? — спросил профессор. — Я его принес сюда. Он упал по дороге в студенческий корпус… — Григорий почувствовал вину. Такую большую, что давила плечи. Может из-за латиницы или потому что не углядел за другом. -Гриша… без тебя сегодня было очень скучно, но я принес конспект сегодняшней пары, который я составлял для себя. — Патрик мелькнул тетрадью в руках и бросил с краю на больничную койку. Тут он заметил руку Григория, которая держало румяное запястье рыжеволосого. — Тебе не стоит так волноваться. Ему нужно просто немного отдохнуть. Он все-таки глава совета, явно в последнее время навалилось столько дел. Балл, олень, вечно ноющие студентишки… — он аккуратно поглаживал железный край холодной койки. -Да, думаю, что так… Я подумал вдруг сильный припадок… Снова- Гриша встал со стула и подошел к окну. Глубоко вздохнув, он пытался собрать мысли, которые были рассыпаны словно бисер, в одну кучку. -Камилла пару дней, и сама справится. Я надеюсь… Хотя первые репетиции уже совсем близко. — он смотрел не на вид из окна, а на тусклое отражение профессора латиницы, который размеренно приближался к нему. Патрик положил руку на плечо — знак утешения, но от нее становилось хуже. Вина приумножилась и стала угнетать еще сильнее. Григорий нервно вздрогнул где-то внутри. -Не волнуйся, это вредно. — профессор улыбнулся уголком губ и слегка сильнее сжал плечо Гриши — Давай я принесу чаю, он тебя немного взбодрит. — голос его был мягким и спокойным. Легкий запах горького одеколона витал вместе с ним не расставаясь. Гриша слегка мотнул головой в знак согласия и профессор удалился. В эту секунду ему удалось вздохнуть. Пару мгновений спокойствия. В тусклом отражении мелькало его замученное лицо. Круги под глазами становились все больше, а шум, монотонный шум, в голове не прекращался с самого пробуждения. Долго он не вытерпит, если не найдет спокойствия даже в столь скоротечной минуте тишины. Виктор все еще не пришел в сознание. В тусклом отражении он выглядел бледным, словно туман. Так нас обманывают отражения, ведь они искажают реальность и чаще в худшую версию себя. Там отражалось прошлое, страхи и искаженная действительность. Григорий не любил зеркал: считал их лживыми предателями. Ведь зеркала всегда показывали не то, что он чувствовал и видел. Они статичны — они не могут передать многообразие этой жизни. Ни улыбки, ни слез — зеркала не способны запечатлеть, они лишь двойники нас самих. Но кое-что у них получалось лучше всего. Они умеют врать. Григорий повернулся к пустой комнате. Больше всего хотелось закурить, но еще больше узнать когда Виктор очнется. Профессор вернулся с чайником чая. Снова полынь. Кажись его вкусы стали менее «крепкими», он мог принести кофе с виски, как делал это по своему обыкновению, будучи с легка пьяными, диалог бы шел живее. Но надо точно отметить: полынь избавляет от головной боли и напряженности. -Гриша, — сказал профессор и выждал пару секунд, — я, так понимаю, у тебя вчера был день рождения? Студент посмотрел на профессора с некой толикой удивления, Гриша никому не мог сказать о «празднике», который он сам забыл, и благополучно пропустил бы, если бы не Виктор. -Я хотел подарить это после пары, но учитывая обстоятельства… — Патрик достал из своей сумки книгу и вручил ее Григорию. Эта книжка была ручной работы с кожаным переплетом и золотистым узором цветка, названия которого Григорий не знал. На самодельной книге не было авторства или же чего-то, что говорило о ее содержании. Григорий открыл ее и на первой странице красными чернилами было выведено три слова: «Моему Дорогому Грише.» — Это сборник всех моих стихов и сонетов. Думаю, тебе как человеку искусства это должно понравится. Впервые переводил свои стихи на русский, но думаю их поэтичность от этого стала только краше. — Патрик отпил, немного чая из кружки. -Спасибо, Патрик. — Гриша слегка замялся, — Мне очень дорог этот подарок. «А что это за цветок на обложке?» —спросил Григорий. Профессор придвинулся ближе к студенту и слегка его приобнял, положив свои руки поверх Гришиных. Он перебирал пальцами вслед за Полонским. Патрик «охотился» Григорий тщетно убегал. -Асфодель. — кротко и ясно произнес профессор, зарываясь носом в кудри Полонского. — Таких было много в месте, где я вырос. Успокоительный эффект в чае действовал незамедлительно. Только забьет «колокол» тревоги между ребер, голос разума тут же стихал, утопая в морящем тумане. -Гриша, ты когда-нибудь бывал в Италии? Чудное местечко… Я вырос в одной тихой деревушке. Там были целые поля, усеянные этими замечательными цветами… — говорил он медленно и не торопясь, перебирая пальцы Гриши меж своих, — Моя мать даже умела готовить хлеб из этих растений… Григорий будто впал в забвение. Было так спокойно и тревожно одновременно: расслабляющий запах полыни витал яркой горечью на языке, слышалась монотонная и спокойная речь профессора, сейчас, в этот миг «он» больше не казался охотником, он был ласковым пастухом. Но что-то внутри продолжало клокотать от волнения: бить тревогу и так же быстро утихать. «Наверное, нервы…» — подумал Григорий, растворяясь в речи Патрика, уже без возможности уловить суть. -…надеюсь, мне удалось передать все чувства нежности к малой Родине своей в стихах. Ранее, конечно пришлось переводить, от части с Итальянского другие же с Английского. — продолжал профессор, все еще затихая в кудрях Полонского. -Вроде бы были строки у одной русской поэтессы… — Григорий тонул, тонул в спокойствии, что пришло на миг, миг, когда они с профессором болтали о поэзии. Он больше не был нервным, как и вспыльчивость профессора пропала, может ее и не было.

«Он подошел к постели

И улыбнулся: «Ну что ж…»

Григорий не мог вспомнить строчки. Вдруг ласковый баритон прошептал над ухом.

«У нас зацвели асфодели,

А ты все еще живешь?»*

-Патрик, ты слишком… — неловкую и заторможенную речь Григория оборвал тихий голос с больничной койки. -Гриша… — сквозь одурманенный сон, услышал Гриша. Полонский тут же вышел из транса и буквально выпрыгнул к кровати Виктора, выронив книгу из рук. Он взял руку еще слабого Вика. -Вик, и долго ты собирался умирать? Ну же посмотри на меня «калека». Ты хочешь пить? Я сейчас позову медсестру! Патрик, можешь… — Григорий обернулся, но профессора уже не было. Только теплящейся чай стоял на подоконнике, напоминал о его былом присутствии. *** К концу дня Виктору стало значительно лучше. Он уже мог сидеть и спокойно говорить, но недавний инцидент еще давал о себе знать. Утром, медсестра ошибочно приняла бессудорожный припадок за обморок. А все из-за неумения собирать анамнез о пациенте. Если бы они раньше узнали о эпилепсии, то приняли бы меры. Даже в элитных заведениях, по словам многих, бывают ошибки, но ошибки врачей часто стоят жизни. Григорий был рад, что все обошлось, но Виктору придется некоторое время провести под наблюдением. Когда Камилла узнала об ошибочном диагнозе, она готова была «рвать и метать». Лекс, буквально, оттаскивал ее от медсестры, пока заместительница совета не вляпалась в неприятности. Ребята принесли необходимые вещи Виктору и пару книг в своем «наблюдательном» перерыве принес Гриша, чтобы Виктор не скучал, пока все будут на занятиях. О визите Патрика, Гриша решил не упоминать. Ему казалось, что это был сон, но книга со стихами в тонком кожаном переплете была при нем. От нее все еще веяло запахом одеколона и привкусом полыни на языке. Друзья вместе возвращались из медицинского корпуса. Камилла пыталась придумать как распределить дела, которые были запланированы советом на ближайшее время. -Так… Декораторы… Тогда вся их деятельность будет на тебе, Лекс. И давай, пожалуйста, без самодеятельности. Я не успею тебя контролировать. — Камилла шла с записной книжкой в руках и в полутьме пыталась писать новый план. -Да, не беспокойся, Гришенька мне поможет! Ведь так, Гришусь? — снова эта бесящая интонация. Еще и уменьшительно-ласкательное прозвище. Григорий очень хотел, чтобы Лекс прекратил. Полонский держал сигарету между зубов, совершенно без рук. Это особенно удобно в уже похолодевшую погоду. -Хорошо, пока Вик болеет, я согласен помогать. — процедил он сквозь зубы, затягиваясь снова. -Гриша, ты меня поражаешь. Благодарю от всего нашего совета! -Лекс сделал шуточный «реверанс», а Камилла слегка захихикала. -Да, ты правда тогда нам поможешь! Значит собрание декораторов завтра, а в четверг ты идешь к актерам. Я займусь планировкой ужина и постараюсь договорится с кафетерием, булочки у них очень вкусные. Музыканты… Где брать музыку? — Камилла задумалась. В академии все памятные события, такие как балл, сопровождались живой музыкой. И, конечно, тут был свой оркестр, но его куратор был слегка туговат на уговоры и жил не в академии, а в деревушке по близости. Он не любил шумные места, а академия с молодыми студентами всегда «кипела жизнью». -Думаю с музыкой и нотами лучше идти к профессору Гринроузу. Он знаком с куратором оркестра. «Договариваться стоит через него», —сказал Гриша, докуривая сигарету. -Тогда… Надо бы с ним поговорить, только времени у меня совсем в обрез…– Камилла смотрела на Гришу. -Да, я с ним договорюсь… — ответил Гриша. — Завтра сможешь? С оркестром совсем беда, им нужно время на репетицию и подбор репертуара… — Камилла нервно крутила карандаш меж пальцев. У них было еще полтора месяца на подготовку, но учитывая скорую сессию на последние две недели можно и не рассчитывать. — Завтра среда, значит древнегреческий в кафетерии с профессором, постараюсь, но не обещаю… — процедил сквозь зубы Гриша. — О, я и не знал, что, mon Cher, Гришенька, у нас предпочитает обедать с кем-то, кроме Вика. Ты ж из несговорчивых. Может и со мной пообедаешь? — Лекс снова был на своей волне. Григорий какое-то время был уверен, что Лекс, явно, «сидит» на каких-нибудь таблетках. Но к сожалению или же все-таки к счастью, Лекс Совьенко, просто был очень улыбчивым и темпераментным юношей. Он нравился каждому с кем имел случай познакомится. Но он был ужасно отвлеченным и «вне этой реальности», что делало его посредственным учеником. Они познакомились самым нелепым образом, хоть и не так давно. В середине октября Григорий, по своему обыкновению, прогуливался около пруда, увлеченно читая роман посредственный, но захватывающий своим сюжетом. Стоял он у самого края пруда, чем и стал легкой «мишенью» для сумбурного Лекса. Совьенко смастерил из подручных материалов огромных размеров самолет. И хотел проверить как он будет летать: залез на самый высокий дуб около пруда и запустил «тяжеловеса» в прямой путь. Где-то его расчёты дали сбой и самолет полетел в пруд, напрямик сбивая Григория с ног. Таких «трехэтажных» матов, каких знал Гриша, не знал даже сторож Иннокентий Иванович, чья книжка это, собственно, и была. Лекс свалился с дерева от одного вида «злобного матерного гнома», который вылазил из пруда, весь в тине. Гриша не был высоким, всего метр пятьдесят восемь, а в сравнении с Лексом, который и так был высок, еще и на платформенных ботинках, это выглядело до жути комично. С тех пор Гриша не особо жалует Лекса, как за его характер, так и за вечно «уменьшительно-ласкательные словечки» в свой адрес. -Ладно, я пойду в корпус, свидемся. — кротко и холодно сказал Гриша и удалился на развилке от ребят. Они привыкли к его холодности, не любви к приветствиям и прощаниям, поэтому тоже не прощались в ответ. Лекс взял под руку Камиллу, и они ушли в сторону тускло освященной сторожки, на краю лесополосы. *** Григорий лежал на кровати и просматривал книгу, которую получил от Патрика. Каждая страница отличалась оформлением, и на каждой была дата с написанием того или иного произведения. Первые стихи датировались восьмидесятыми годами. И отличались стилем написания: они были легкие и практически бессмысленные. Простые глагольные рифмы, обычный размерный стих без особых примечательных деталей:

«Синий омут, карих глаз,

Все брошу и прибегу сейчас

По полю асфоделей

Легким привкусом…»

Григорий полагал, что первые стихи точно будут такими: но такой простой и беззаботный стиль продлился практически пятнадцать лет. Никакого развития, никаких экспериментов со словом или намека на верлибр. Четко, постно и пресно читались эти стихи. Григорий был удивлен, что Патрик писал настолько «пошлые» и совершенно не примечательные стихи, хотя был человеком не ординарным, будто стихи были совсем не его. Григорий тоже любил писать стихи, но никому их не показывал, кроме Бабушки. Уже с средних классов он начал играть со сквозной рифмой и с тоникой и силлабо-тоникой. Он был увлечен и каждый его стих был новым, чем-то необычным. После же он стал «любителем» определенной техники и стиля, хотя отточил все возможные комбинации вместе с его Бабушкой и стал хорошо воспроизводить любой поэтический стиль, был бы замечательным «пародистом», но ему всегда хотелось большего — своего фирменного. Поэтому стихи профессора для него показались уж слишком простыми, однотипными и совершенно скучными. И вот пролистывая очередное пошлое и скучное: до колик в животе произведение, Полонский увидел первое стихотворение, которое ясно выбивалось из общего строя. К тому же оно было без даты. Резкое, непохожее и его символика, была неординарна для прошлых произведений.

«Эвфемия! Эвфемия!

Снимаю лунный серп

И острый нож, пламенем объятый!

Совершенный, сладкий грех

И на чувственную плоть — проклятье!

Словно зверь — себя ломаю,

Поедая лоно, я — к «существу» взываю!

А ты кричишь — душа тебя навечно покидает…»

Что-то мрачное пробежало в строках. В них не было поэтического величия или «игры» со словом, но что-то явно не ладилось с основным стилем. Григорий был не в силах познать «всю поэтическую суть» ведь для этого явно нужен был контекст. Когда оно было написано, почему нет даты, почему некоторые буквы написаны красными чернилами. Григорий перевернул страницу, желая увидеть, что будет после:

«Мирное скитание вселенской души,

В полях асфоделя темных глаз — не ищи!

Теперь их, уж нет на свете мирском…

Все поглотилось: в землю взмолилось,

В забытье, увы, не растворилось…

Во мне теперь созидательный покой

А ты постой, постой…»

Оно было последнее. Стояла дата и место: Италия, последняя поездка домой, 2009 г.