Artemisia

— Зачем тебе так срочно понадобился мой ноутбук? — Камилла стояла в дверном проеме комнаты в пижаме и растрепанным пучком на голове. — Мой сломался, учебные классы уже закрыты. Мне ненадолго, завтра к обеду верну, — Григорий был запыхавшимся, повязанный галстук уже давно весел омутом на шее, хотя не так давно был еще в нужном состоянии. — Зачем? — Камилла настаивала на прямом ответе. -Вне плановое задание-расследование. — Григорий облокотился на белый косяк дверного проема. — Пожалуйста. Камилла слегка смутилась. Она зашла в комнату и с кровати взяла ноутбук в наклейках и поднесла Грише. — Не пугай так больше. — сказала она. — Первый и последний раз. — Григорий выхватил ноутбук из рук и направился в обратный путь, в корпус. За эти пару дней много чего произошло. Сейчас уже была суббота, а Григорий никак не мог хронологически правильно расставить всё, что произошло. Всё смешалось в одну кучу. Одни диалоги будто бы происходили в то же время, что и другие, события перекрывали друг друга, и будто бы, «крысиный король» в канализациях, не могли распутаться из одного большого узла. Но может быть так даже лучше. Время же, оно условно, его придумали люди для собственного упрощения всех событий в своей столь маленькой жизни. Они придумали рамки и сами заперлись в них, словно в тюрьме из законов и чисел. Разделили условность протекания процессов: низменных и первородных на временные отрезки их существования. Лишь время: он играло для многих ныне живущих большую роль. Но время не линейно, как об этом пишут в учебниках истории, физики или где-то еще. Например: если слишком близко оказаться к черной дыре — время исказится. Мы не сможем этого измерить, ибо человеческие, простые механизмы не способны измерять пространство и его ход. Мы можем лишь предположить, там из-за большой массы тел сталкивающихся в неизвестность, происходит замедление ощутимое нашими жизненными и природными механизмами, но не человеческим понятием «время». Протекание определенных процессов, вот что там служит измерением «времени-шремени». Значит, что полотно хронологического континуума, где-то рвётся, а где-то может быть с избытком. Что дает спокойно говорить о его условности в человеческом сознании для упрощения собственного существования. Хотя мы даже не можем с точностью утверждать с какого года нашего мирского прибывания на земле люди должны вести учет. Учет всему, что происходит. Даже наши рамки — лишь условность для определения «зрелости» наших процессов в организме. Совершеннолетие? Детство? Старость? — лишь условность для нашего удобства. Нельзя с точностью утверждать, что именно так нужно, но нашему «несовершенству» нужны категории, иначе познать даже себя не выйдет. В этом Григорий находил объяснение всему что спуталось, что случилось, как это случилось. Казалось, все прошло за секунды, может часы, а в какой-то миг занимало десятилетия. «Сперва были декорации, нет, точно не они, все-таки тот случай в кабинете у профессора. А разве не разговор с Камиллой или не с ней? Точно, Стужев, когда же… Руки профессора были на шее, чьей шее? Моей? Владимир сказал о... А может это была библиотека, а не кабинет. Виктор... я ходил к нему? А вечеринка… вроде был там и… Я помню белый — белый потолок, а может и не был и… сердце, успокойся хоть на мгновение! Нет, нет, НЕТ! Все не так!» Григорий присел у сторожки и попытался найти сигареты, но даже зажигалки у него в карманах не было. «А это вообще мое пальто?» — Григорий осмотрел рукава одежды, в которой находился. Оно было леопардовое, слишком вульгарное и буквально выглаженное «до нельзя» и карманы были пусты. Рукава были слегка больше и подвернуты в несколько изгибов. Значит не его. И сигареты в нем явно не могли и быть. Ветер завывал всё холоднее напоминая о приближающейся зиме. В руке, что дрожала от холода или же от чего-то еще, крепко был сжат ноутбук, покрытый наклейками самых пестрых цветов. Сигарет не было, что было ужасно не кстати, Григорий был не в силах встать: на него давили невидимые стены, воздуха будто бы нахватало, голова стала болеть, так что в один миг могла разорваться. Гриша смотрел в землю пристально, будто желая что-то в ней найти. Песчинки грунта бушевали под ногами вытанцовывая вальс, сливавшийся в бурю эмоций и холодной никчемности у него в голове. — Эй, ты чего тут расселся? — голос звучал будто из-под толщи воды. Сложно было сконцентрироваться на чем-то одном. В ушах Григорий слышал звонарный стон и из-за всех сил хотел бы не слышать ни приближающуюся волну, ни-че-го. Кто-то настойчиво тряс Гришу за плечо, пелена тревоги и страха спала с глаз, и он ясно стал видеть и слышать, хоть мысли все еще роились в голове. -Гриш, ек-макарек, херли ты тут сидишь? Еще, как обалдуй, уставился в землю. — Это был Иннокентий Иваныч. -Да, так… Иваныч, а у вас покурить есть чего? — спросил Гриша. -С чего это вдруг? Свои прозевал? — ответил Иваныч. -Да, вот целый день ни одной найти не могу, может даже больше… — Григорий встал и растерянно уставился на ноутбук в руках. -Не, ты ж помнишь, не курю. — грустно сказал Иваныч. -Может есть конфискат? -Та, от кого, Гриш. -Ясно. Полонский совсем забыл. Иннокентий Иваныч не курит, больше никогда. В тот раз, когда Григорий пару дней «прятался» от коменды в сторожке за курение, Иваныч ночью рассказывал о жизни. В основном ругал СССР и говорил, то, как он пережил «лихие 90-е» в одной группировке и «по воле божьей» не сел в тюрьму за «тайные» злодеяния его сотоварища. И о своем сыне, он был не родным, но его он очень горячо любил. Рак легких забрал его, не так давно, а перед смертью своего единственного сына, Иваныч пообещал никогда больше не притрагиваться ни к одной «отраве». С тех пор так и живет: держит обещание. — Зайдешь? Я там чайку заварил, в ночную сегодня. — сказал Иваныч. — Сахар есть? -Конечно, спрашиваешь еще. — Давай, Иваныч. Всё-таки давно я не заходил, —сказал Григорий. Хоть снаружи маленькое помещение выглядело невзрачно, то внутри было вполне уютно. Маленький столик около большого окна, пару ветхих деревянных стульев, мини-холодильник рядом со входом и на нем же помещалась компактная микроволновая печь. Стопка журналов и газет, по своему обыкновению стояла в уголке комнатушки на табуретке, желтые стены были увешаны иконками и календарями разных годов и наполнения. Были со змеями, собаками и голыми моделями, который, как не иронично, весел над иконой святой богородицы. На столике лежал журнал учета посетителей, пару связок ключей и пропуск охранника. Напротив же был еще один стол, на котором стоял доисторических времен чайник, часы с большими римскими цифрами и электрическая плита. — Садись сюда. Сейчас налью тебе в твою кружку. — Иннокентий Иванович развернулся к чайнику. -У вас новый календарь? -Который? -Со змеями. -Да, да, вот Никон принес, сказал ребятёнок его сам сделал. Сколько ложек? — Иваныч обернулся с сахарницей в руках и посмотрел на Гришу. — Две, с горкой. Нет, давай лучше три, также. — Григорий понимал, что глюкоза ему сейчас необходима как воздух, чтобы хоть на секунду понять все, что он пытался сделать до этого. -Эх — ты, сладкоежка прям как Игорек мой… — Иваныч сделал небольшую паузу. И вернулся за стол уже с двумя дымящимися чашками чая с сахаром. Одну — ярко красную с надписью «My chemical romance» придвинул к Грише. -Ну, рассказывай, Гриш. «Чего ты опять учудил», —с улыбкой произнёс сторож, захлебывая слова сладковатым чаем. — Я должен был прям что-то учудить? -Впервые вижу тебя с разукрашенным лицом. -В каком смысле? -Зеркало в углу, рядом с иконой. Гриша в недоумении пошел рассматривать свое лицо. К своему удивлению, на щеке был яркий порез, заклеенный пластырем, который вот-вот и отвалиться. Пластырю явно уже было много дней, а сама рана была покрыта тонкой корочкой. Полонский резко отодрал остатки пластыря с лица, чтобы был явно виден масштаб повреждения. Рана занимала половину лица, только вот причину ее появления Григорий, пока понять не мог. «Может на репетиции упал? Там вроде были гвозди в декорациях… Или же об стену в кабинете… А когда я успел ее залатать…» — Та, она старая, неудачно упал с лестницы. — соврал Григорий, а может и нет, точно этого он не помнил. -Ну хорошо, а то я думал уж не набедокурил ты ли. — Я драться не люблю. Лучше решать все разговорами, я не силен в «кулачных» разборках, -Григорий измучено улыбнулся и сел за стол. — Ну я подумал, явно не дрался. Ты вроде интеллигентный от ушей до пят. Я вот совсем другим был в твои годы. Меня то-то весь район боялся и уважал. Деньги отмывал…- Иваныч смотрел куда-то в сторону уйдя в свои мысли. — Иваныч, ты чего сегодня дежуришь? Разве сегодня не ночная смена Никанора? — поинтересовался Гриша. -Та он поехал в деревню, на отпускной, жена у него заболела, хворь какая-то спину прихватила. А он то до безумия любит ее, сразу поехал, вот я и подменяю сегодня, а он завтра сказал, что вернется уже… — В Втрою? Он там живет? — Гриша поглаживал ноутбук на коленях пытаясь вспомнить, события прошлых дней, но каша из слов и обрывков, так и не желала его покидать. -Да, там их там сколько, человек тридцать на всю деревню осталось. И доктора даже нет, наверное, в Петербург повезет ее, дочка та у них медсестрой устроилась в городскую больницу. Девчушка красавица, помогает всем. — Иннокентий Иванович слегка остановился и призадумался, будто пытался уцепить, то, что от него так зябко ускользало, — Вот не пойму, к черту, они живут в этой деревушке еще. Могли бы к дочке в центр переехать, жить душа в душу, может там бы он работу по лучше нашел, не глупый же! Тут сплошной стресс, ходят бродят, животину убивают, так еще и по лесу в белых простынях шастуют, ироды проклятые… -Стой, Иваныч, Какие еще белые простыни? — Григорий стал перебирать пальцами по шаткому столику. Это он явно слышал не впервые… или видел. Странные люди в больничных простынях. -Та, я откуда знаю, Гриш. Вон, вчера в три ночи этакое видел. Я сообщил ректору, то, так он сказал, что мне спать надо больше и враки это все. Как могли появится «простыни» в такой глуши, совсем старика, то, сгубят… -Расскажи про то, что ты видел. — в глазах Григория играл не поддельный интерес. — В общем, сижу я тут ночью, Никанор должен был к шести утра прийти. Пил чай, та, как это обычно то, газетку читал и кроссворды разгадывал. Там было слово, я его, кстати, до сих пор вспомнить не могу… Там, бог какой-то, я подумал Дионис, но имя другое. Там… -Ближе к сути, Иваныч. -Да, что-то опять не о том. Выхожу я из сторожки на обход и вдруг слышу хруст дерева. Будто падает прям. А там эта простыня пробегает. Лица не видел — замотался весь, не представляю куда он побежал весь босоногий и с веревками. Я было хотел за ним побежать, но колени старые, знаешь, не угнался, да и пост оставлять нельзя. Поэтому я потом и ректору сообщил, а он, тфу-ты хер моржовый… Я ему еще говорю вдруг этот живчик то, оленя и прирезал. Похож на больного явно. -Откуда здесь моги взяться посторонние? -Ты думаешь не наши так «шутят», я готов поспорить, что это с вашей пьянки ненормальный сбежал. -Он бежал с академии? -А мне почем знать, я только в лесу его сверкающие пятки увидал… Гриша сидел и смотрел в окно. Ничего в голове не связывалось. Что значат эти простыни? Откуда порез на щеке? Почему он не в своем пальто? А самое главное, что случилось в Италии в 2009-м? Последний вопрос заставил шестеренки Гриши двигаться. Это то зачем ему нужен был ноутбук, но зачем ему знать события тех минувших дней. Какая чертовщина их связывала, он точно не знал, но должен был узнать. Все события наложились друг на друга в течении прошедших дней и не давали уловить их последовательность. Что было раньше, а что было после, какие действия были совершены, а какие были лишь сладким наваждением. Словно огромный кусок жизни был вырван из последовательности мироздания, всего пару дней, а Григорий уже нервно обкусывал кожу вокруг пальцев и завивал волосы в колтуны на голове. Стоило бы пойти в корпус, давно ли его не было в собственной кровати, давно ли он носит чужое пальто и где же он был все это время. Ни один вопрос не желал его отпускать. Он скатывался струйкой по извилинам в черепной коробке, он заставлял содрогаться каждую клетку на кончиках пальцев. Первое, что надо вспомнить свет… *** Гриша сидел с Лексом и разбирал графические наброски декораций в главном зале, Лекс подбрасывал все больше идей, которые вовсе не вязались с концептом балла. — А вот тут можно построить гору из пеноплекса, я думаю она замечательно впишется в общий антураж постановки. — тараторил Лекс свои идеи и быстро забрасывал и без того переполненную композицию подмостков. -Хуишется, в каком месте она будет играть свою роль? Декорации должны непосредственно «играть» на сцене, а не быть абажуром. В ней нет смысла… Как и в огромном пламенном кольце в других набросках! -Нет, это показывает всю грандиозность и величие! Это ты не художник, не поймешь! -Я понимаю искусство, но я не понимаю твою жажду «перенасыщения» событий. Это не вяжется с пьесой. Нужна тонкость и понимание, например я полностью согласен с декором леса в углу сцены, ибо это поможет в одной мизансцене, но зачем брать гору, так еще и ставить ее на первый план? Люди придут смотреть спектакль, а не огромный пластмассовый булыжник! — Гриша говорил, уже не скрывая раздражения, он не умел работать с Лексом. Ведь Лекс всегда хотел перегрузить план, не оставив места для действия. — Гришусь, это гора-событие, она величие по сравнению с маленьким человеком и его судьбой в постановке! Она это главное. — Лекс насупился и скрестил руки на груди, играя обиженного гения. — Не называй меня так. — Гриша не хотел играть с Лексом в его игры. — А то, что? — Лекс насмешливо улыбнулся и дернул головой чуть в верх показывая свои новые серьги сделанные из маленьких фигурок чихуахуа –, загрызёшь меня, Грихуахуа? Терпение Гриши лопнуло, он не мог столько терпеть издевки Лекса и его упертость в декорациях. Не делай то, не делай это, мне нужно это и это. Катализатора между ними явно не хватало — один обожал шутить, другой не умел принимать эти шутки. Гриша попытался выхватить из рук Лекса все его наброски, чтобы разорвать их к чертям собачим. Но выходило скверно. Раз потянулся и не достал второй решил прыгнуть но не рассчитал силу и с места упал прямо на пол рядом с бархатными сиденьями актового зала. — Гриша ты в порядке? — прям над ухом щебетал голос вредителя. Лекс протянул руку, чтобы помочь встать Полонскому, но тот даже не взглянул на нее. Встал и отряхнулся. Щека что-то сильно болела, Гриша прикоснулся к ней. На пальцах красовались маленькие капельки крови. — Об гвоздь что ли? — Гриша размазал красные капли по щеке. — Твою ж Альма Матер, прости пожалуйста, больно? Давай я отведу тебя в медпункт… — Лекс тараторил и скакал вокруг как самый добродушный пес. Конечно, он не мог подшучивать со зла, просто он не понимал, что не все люди понимают его шутки и способны ужиться с его характером. -Все в порядке — резко отрезал Гриша, — До завтра подправишь декорации, это будет лучшим подарком. — Но как же твоя щека? Ее срочно надо обработать! Так же и шрам на твоем прекрасном личике появится, Гришу… Гриша. — Лекс присел что бы видеть глаза Григория. -Ну прекращай, видно же, что надо, хватит строить из себя камень…- Лекс говорил уже с грустью. — А то шрам и до свадьбы не доживет. -Если в жизни не будет свадьбы, то и не до чего будет заживать — кровь уже окрасила рукав пальто, в котором Гриша пришел. -Ай, какая досада, теперь и его стирать… -Я все постираю, дай сюда! — Лекс выдернул Полонского из пальто. — Так, а ты… Погоди сейчас, я принесу одно из своих! — Ты куда хватаешь мои вещи — Гриша попытался забрать пальто, — Твое мне все равно будет велико! Отдай, сам постираю! — Нет, коротыш, сейчас ты должен меня слушаться! Я твой папа пес и я должен заботиться о тебе, если ты не в состоянии! — сказал Лекс с присущим только ему пафосом. — Ты не можешь просто так уйти! — прокричал в след Гриша. — Конечно, могу. Вот он я, и я ухожу. Пока! — виляя хвостиком Лекс скрылся в дверях. «Ну конечно! Как пальто отстирать и с вещичками поиграться он первый, забота. А как издеваться над ростом это тоже проявление любви!» Гриша стоял посреди пустого главного зала все еще с кровоточащей раной на щеке. — Блять, он телефон забрал… — раздалось гулким эхом от стен опустевшего зала. *** — Гриша? Гриша? Ау, земля вызывает космос — на фоне уже шумело радио и голос Иваныча звучал пронзительно громко в ушах. -А? -Ты опять задумался, я спросил, зачем тебе в два ночи, сейчас понадобилось идти в корпус у леса? — Иваныч подковырнул болячку в своем ухе ногтем мизинца и уставился на мальца. — А, да, так проект надо делать, мой ноутбук накрылся вот и ходил взять у подружки… — наконец выходя из транса ответил Григорий. — Подружки? Невестки что ли? — Иваныч был падок на подобные рода сплетни. В прошлый раз, когда Гриша к нему заходил, тот рассказывал о поварихе из кафетерия и преподавателе свободных искусств, Диомиде Андреевиче, который преподавал у архитекторов еще и композицию, или что-то в этом роде. Иваныч рассказывал, как видел их ходящих за ручки вдоль пруда в ночные часы обхода. Столь грозный старик в девяностых, который угрожал людям за деньги и столь сентиментальный сейчас. Хотя почему сейчас он и тогда был любителем романтики. Своей первой возлюбленной, которую он любил пылко и страстно, он писал «блатные серенады» и распевал их под окнами, когда она еще была девицей. К сожалению, как знал Григорий, их скорейший брак не сложился, потому что отец девушки задолжал кругленькую сумму «ворам в законе» и скрылся в начале девяностых вместе с семьей, они просто потерялись в этой шумихе, и он до сих пор не знал где она. Большего он не знал, да и Иннокентий не говорил, пока что… Иннокентий Иванович любил судачить о том, как влюбленные часто ходят по тропинке к каким-то развалинам, Гриша к ним не ходил, не видел смысла, но каждый раз думал, что же тянет заблудшие души в их сторону. -Да какой невестки, Иваныч. Нет у меня влечения к этим душевным милостям. — Гриша помешал ложечкой уже давно растворившийся сахар в чае. — Ты что Гриш, из «этих» что ли? — Иваныч приблизился и всмотрелся в юношу. -Из каких «Этих»? — Гриша не любил предрассудки и ярлыки, поэтому притворится дурачком лучшая тактика на странные вопросы. -Ну, из «голубых» что ли? — спросил Иннокентий — Только если кровей… Иваныч посмотрел подозрительно на Гришу. — Ты по аккуратней с шутками. -Так точно. — А то пальтишко у тебя, как у «стиляг». -Оно не мое. Я свое запачкал, когда упал, походу, и один друг решил, что обязан дать свое. — А, то-то, оно тебе больше на несколько размеров. Григория задела эта тема «любви». С детства он был неспешным наблюдателем многих ее проявлений. Если говорить по Платону, что обычно и делал юноша, то делил он все случаи проявления ее в своей наблюдательности на несколько типов: Эрос — любовь, как жажда слияния и обладание идеализированным объектом. Эту любовь видел он еще в детстве. Отец не ценил мать, он мог не появляться днями и уже тогда охладел к ней, потому что она уже была полностью его. Поэтому его скорбь была похожа больше на «поломку любимой машинки» нежели на потерю жены. Григорий же обожал матушку, всегда радовал ее стихами и рисовал подделки в детском саду только для нее. Когда она грустила из-за отца, он помогал ей: приносил чай и свои любимые конфеты, которые прятал под подушкой. — Филия — самая мягкая и безусловная любовь ко всему, что может быть. Чистая «платоника». Как дети любят родители, а родители должны любить детей. Людос — подобна азартным костям. Бросил и куш твой. Эта та любовь «обладание» — за ней Григорий наблюдал лишь со стороны, когда ночевал в доме Виктора. Его матушка, холодного нрава женщина, очень любила мужчин, всех, кроме своего мужа, как и муж, строгий и непреклонный любил устраивать прогулки на одну ночь. А их брак — плохой расчёт, что скорее можно именовать как Прагма. У них были чувства, но лишь взаимовыгодные, они оба не скрывали своих измен и даже договаривались о них. Что было хорошо для них не всегда хорошо для детей, которым ничего не объяснили и просто кинули в реку обреченной действительности. Этот брак, в котором вырос Виктор, всегда требовал от единственного сына слишком много, Гриша всегда удивлялся, как Виктор еще держится на плаву, может быть, потому что они есть друг у друга… И конечно же Строге, самая приятная и до боли не понятная суть любви. Любовь-дружба. Так ее можно было именовать. Это полное взаимопонимание и поддержка друг друга в трудную минуту, ее не стоит путать с жертвенной Агапэ, где человек отрывает куски своей души безвозмездно, чтобы залечить другого ничего не требуя взамен. Хотя, может между ними и была агапэ, где Григорий как Данко отдавал себя без остатка счастью второго и даже не надеялся на большее, потому что этого не может быть и в помине… Мания — самую страшную, по его мнению, любовь. Гриша еще не видел. Он не понимал, как можно быть буквально одержимым человеческим телом настолько, что можно навредить тому, кого любишь, лишь бы добиться… Гриша вышел из печальных раздумий и обнаружил, что чай уже давно закончился. -А может еще по кружке? Ты мне расскажешь, что там с Никанором. — Гриша слегка улыбнулся. -Ой, да, конечно. Ясен хрен, что не охота мне тут опять сидеть одному, вдруг вновь увидим того сумасшедшего, ты тогда его точно догонишь. — хрипло посмеялся Иваныч и вдруг закашлял. -Все хорошо? Прихватил чего? — поинтересовался Григорий. — Та, не, похолодало же вот и опять приступ кашля пришел. Не звано, не гадано. — прохрипел Иваныч наливая еще по чашке горячей воды. -Может у тебя кофе есть? -Только растворимый. — Давай его. Пока Иннокентий Иванович копошился у кухонного столика, Гриша снял пальто, уж больно было в нем жарко и вдруг из внутреннего кармана выпала бумажка. Григорий поднял ее и развернул: «В четверг после репетиции. Буду ждать у актового зала. В.С.Е.» «Какой еще В.С.Е …» Вдруг воспоминания вновь ударили в голову в произвольном порядке копошились, выворачивая все мысли наружу. *** — Это тебе, передали. — сказала рыжеволосая девочка из актерской труппы. Григорий оторвался от вычитки сценария у себя в тетради. И сомнительно посмотрел на девчушку. — Мне? «От кого?» —спросил Григорий, забирая маленький сверток из рук румяной девочки. — Не знаю. «Меня просто по просили отдать», —прошептала девушка и ушла обратно на подмостки. Гриша прочел записку и спрятал ее в внутренний карман «модного» пальто. Гриша сидел в очках, потому что с ними было комфортнее читать, особенно в состоянии полной дезориентации после бессонной ночи. Волосы его были непривычно зализаны и был он все в том же странноватом пальто Лекса, что тот принес. Леопардовое. Ужасно броское и большое, как и его обладатель, но за неимением лучшего наряда Гриша согласился и на этот по словам Лекса «последний шик моды». Он был будто девочка из Тамблера, не хватало только бисерных украшений на руках. Гриша был не против такого стиля, просто ему он не особо симпатизировал. — Так, давайте начнем с общего прогона первых нескольких сцен, у нас много работы и мало времени, на зачетной неделе вы вряд ли вообще будете ходить на репетиции, поэтому надеюсь вы уже распределили роли и хотя бы раз читали сценарий. — грозно сказал Гриша, вставая со стульев, на которых не так давно упал, когда был с Лексом. — У нас есть список ролей, с которыми каждый определился — сказал долговязый паренек на сцене. — Надеюсь с именами? А то сложно будет разом всех запомнить. — сказал Гриша, забирая листок из рук «наименованного руководителя». — Конечно. — А куратор у вас есть? Не чистая же самодеятельность у вас. -Да, он сейчас подойдет. Нас недавно курировал Петр Алексеевич, он Историк, но недавно он уступил на время кое-кому другому, кто больше знаком с этой темой. — Стоп… Он так просто ушел? — Ну, на время этой постановки у него вроде, как другие заботы, да и они давние друзья. Ты его знаешь… он языки преподает. -Профессор… — Да, я, Профессор Патрик Гринроуз, кто еще не знаком и не был на планерке. — пронесся ласковый баритон эхом по всей аудитории. — Здравствуйте, Профессор Гринроуз — хором заговорила толпа. — Можно просто Патрик, все-таки нам предстоит тяжкий труд да, Гриша? — обладатель обворожительного голоса обернулся на Григория. А тот просто замер. Полонский не ожидал такого «подвоха», слишком много в его жизни стало Патрика. Нет, он был рад, но слишком это становилось подозрительно. Случайные встречи в медпункте, вызовы «на ковер», подготовка балла, танцы и теперь еще и репетиции. К горлу подступил нервный ком и тут же растворился в мгновенном расслаблении. Наконец Григорий смог сказать хоть пару слов: -Не ожидал вас увидеть куратором театральной труппы. — Это лишь на время балла. Петр Алексеевич весь в заботах, у него слишком много курсов на экзамен пойдет. А у меня всего несколько, у других же обычный зачет, который они получат за простые старания на семинарских занятиях. — Профессор мило улыбнулся и поправил ворот темной рубашки. Сегодня у него было ангельское настроение. Он будто чего-то ждал. — Так, тогда, проф… Патрик, вот мой сценарий позже я дам вам копию, как до учебного отдела доберусь. Сейчас работаем на одном. -Конечно, конечно. Я лишь помогаю тебе. — сказал Профессор, перехватывая рукописные записи из рук Григория. От Патрика больше не пахло привычным виски и терпким одеколоном, мешавшимся со спиртом. Теперь это был лишь кофе. Черный. Крепкий. Как и его руки, которые были полностью открыты из-за закатных по локоть рукавов. — Так, тогда начнем со сцены… Так вступление рассказчика пропустим, с ним все просто, без взаимодействий и отрепетируем после… Девкалион и Пирра — первая мизансцена. Мирослава и Сергей Ласницкий — вы на сцену. Рассказчик в этой сцене наблюдатель и комментатор все же нужен… Стужев на подмостки остальные в зал и наблюдаем! — грозно объявил Полонский и встал около сцены. На сцену вышли трое. Девушка и парень ушли за кулисы в ожидание своего появления. Рассказчик же вместе с листком остался в левом краю сцены. Это был все тот же «пустой» Стужев, только сейчас Григорий смог вспомнить его лицо в деталях, хотя до этого он был лишь набором слов в голове. Длинные черные волосы были убраны в пучок и открывали его белесое лицо. По своему обыкновению он был в черном — самом нейтральном, что и предполагала для себя сцена. -Пока прогон без декораций, отмечаем основные точки и эмоции. Помните Станиславского, понимаю не все тут актеры, но раз вы ими назвались прошу исполнять. — дополнил Григорий. -Раз, два, три: Начали! — сказал профессор, встав рядом с Полонским. — Рассерженный мир ниспослал толщи воды на людей, губивших все живое своим процветанием. И разверзлись пучины морские и раскололись льдины большие загребая всех губителей под водную толщь. — Стужев преобразился и явно больше не был пустым, как до этого думалось Григорию. Сейчас он был увлечен и можно было буквально видеть картины в его словах, так чувственно рассказывать не мог никто, кто хоть что-то из себя представлял. Они все привносили в свои слова оценку, Владимир Стужев же напротив, был самой сутью этих слов — этим он ужасно завораживал, его преображение за пару секунд удивило не только Григория, но и всех смотревших, потому что сразу послышался легкий шепот с зрительских кресел. Актер переместился по сцене как это и было задумано, если бы были декорации наводнения: — Глобальному потеплению было все равно на людские скитания! Желание потопить: потреблению узнать прозябанье! Спасенные были лишь двое: жена Пирра и муж, сын Прометея, Девкалион спасались в ящике винном ничего за собой, не имея с чистой душой и безупречной любовью к Земле и к люду мирскому. — каждое слово было до боли чувственно сложно было оторвать от него взгляд. — Он явно мастер своего дела — прошептал на ухо Патрик. Гриша был полностью согласен, хотя и сконфужен, что человек пустота вдруг стал «всей вселенной в одной точке». Из-за кулис на корточках будто в винной бочке вышли Мирослава и Ласницкий. А Рассказчик продолжал своим притягательным обаянием завораживать зал: — Скитания их продлились не долго. Высохли реки гнева, выгорели озера печали и явили землю родную куда нога человека еще не ступала. Раскрылись леса бережливые, появилось небо лучистое и снова жизнь заиграла будто потопа никогда не бывало. Ступившие первые люди на землю родную поклялись соблюдать порядок, указанный в свитках, соблюдать и любить ее беззаветно и предано. — он хоть и читал, было явно видно полное понимание текста. Он сделал все опорные точки уже «до» работы, это было ясно. Григорий на секунду восхитился профессионализмом своего коллеги и у него возникла надежда, что каждый в труппе так играет. Но разочарование следующих строк буквально вывело его из транса. — Моя родная, голубушка, милая! Что же в мире творится: вокруг не души. Мы вдвоем остались, любимая! На наших плечах важная работа восстановить из «пепла» род людской. Но как же сделать это возможно за короткую человеческую жизнь, как научить тому, что утеряно в толщах земли, как возродить былое величие, как нам дальше жить! — речь звучала жеманно и с запинками и скорее она не восхищала своим "обморожением", а заставляла давится возмущением. -Так стоп! — Григорий темпераментно остановил все что происходило на сцене. -Что-то не так? — наивно спросил долговязый светловолосый парнишка с туннелями в ушах. -Ласницкий. Скажи мне, что ты знаешь вообще о своем герое? — спросил Григорий, потирая переносицу над очками. — Ну, то, что он сын Прометея, по-моему, и любит свою жену, а еще сокрушается насчет воли богов… — неуверенно практически прошептал Ласницкий. -Да, уж. Не густо. Но хотя бы про любит ты точно прав, но скажи, в твоих словах была показана любовь? Ты же практически дубовый! Ты родная, голубушка, читаешь так будто тебе из нее суп сварили и предлагают съесть! — Григорий ходил вдоль сцены наворачивая круги. -Мне кажется ему надо больше рассказать о роли, а не сокрушаться на его не профессиональность. — подал голос Стужев со сцены незаинтересованно наблюдая за метаниями Гриши. -Да, лучше разжевать все Ласницкому! Он всегда такой — подал кто-то голос с задних рядов. Гриша глубоко вздохнул, но все же решил посвятить несусветного разгильдяя в тонкости душевной лирики: — Вот, Ласницкий. Ты когда-нибудь любил? — Ну, да. — сметясь, ответил парнишка. — Не говори в кого или во что. Просто расскажи, как твой организм себя чувствовал. -Ну живот крутило и в голове образ ее такой… на духи похожий, еще от ее касаний в дрожь бросало… -Я так на экзамене себя чувствую — кто-то пошутил с задних рядов. -А ну-ка, цыц! — прорычал Патрик. — Да, все так, а теперь попробуй передать это на сцене к Пирре, то есть твоей партнерше Мирославе. — сказал Григорий — Но как я могу заставить крутить живот, а тем более показать это… — Ласницкий явно не был профи, даже не любителем, а взял себе начальную роль. Григорий уже чувствовал, как он будет с ним мучаться еще полтора часа. — Может тебе показать? Я когда-то в университете тоже играл. — сказал Патрик и поднялся на подмостки. Ласницкий спустился в зрительский зал и встал рядом с Григорием и упорно стал наблюдать за происходящим. — Тогда мини прогон для Ласницкого. С последних слов рассказчика. — скомандовал Григорий и сложил руки в крест на груди. Как только Стужев вновь безупречно сказал свои слова на сцене появился Патрик. — Моя родная, голубушка, милая! — Патрик трепетно взял за маленькую ручку Мирославу будто держал что-то ценнее его жизни и ласково и с толикой горечи пропел — Что же в мире творится: вокруг не души. Мы вдвоем остались, любимая! — Патрик вновь взглянул в глаза «любимой», Мира заметно покраснела — На наших плечах важная работа восстановить из «пепла» род людской. Но как же сделать это возможно за короткую человеческую жизнь, как научить тому, что утеряно в толщах земли, как возродить былое величие, как нам дальше жить! Играл он превосходно. И в его игру можно было верить, она была действительностью, она же была ее реальностью, будто все вокруг это фикция, а сцена единственно верное, что могло произойти на свете. Мирослава будто по дуновению сердца продолжила, не глядя в текст: — Родненький мой! Мой дорогой, природа нас не оставит, решенье найдем мы в нашей светлой любви к людям и миру. — она трепетно оглянула природу вокруг, будто под ее ногами и правда была зеленая травка и чистое небо над головой — Надо учить их только хорошему, чтобы вновь не погубить! Люди должны уважать что имеем и природе не вредить, не истощать ее богатства. Мы сможем, голубчик, сможем! Мать, ты нас пощадила, помоги же нам восполнить все что утрачено и показать люду мирскому как надобно жить и что есть возможность тебе не вредить! — она прильнула к сильной руке преподавателя. — Мы пример для подражания. Мы уважаем и любим природу, а друг друга даже в таких нелегких испытаниях мы не придаваем. Как бы справились мы друг без друга, родная? Без тебя я бы в отчаяние утонул без возможности остаться, руки на себя наложил, от страха за родную мою, любовь беззаветную! — словно мантру пропел Патрик, вот что значит полное понимание текста и слога Гриши. Хоть эти слова и были просто диалогом в своей же пьесе по мотивам Овидия, Гриша чувствовал, что Патрик говорит не Мире, а ему, от этого вновь зазвонил колокол тревоги и так же быстро утих. — Вот оно как, давай теперь я, я понял! — воскликнул Ласницкий и взобрался на подмостки вновь мучать эту сцену. Патрик спустился с подмостков и во тьме зрительского зала приобнял Григория. У него вновь внутри все сжалось, но вновь отпустило. В голове пронеслась мысль: «Теперь это точно не чай» А на ухо были прошёптаны слова: «Я великолепно играю, не так ли? Ведь ты ни разу не отвел взгляд» Гришу вновь пробила дрожь, он отстранился и уставился в текст. Ему вновь стало страшно, что он стал будто бы задыхаться и мысленно дал себе обещание: «Еще пару прогонов и курить. Срочно. А лучше дойти до Вика… Срочно.» Он вовсе забыл о записке… А все же кто ее безликий «отправитель»? *** «Может еще вспомнится…» — подумал Григорий. Полонский вышел из полуночного транса. Ему показалось, что прошла вечность, но Иннокентий Иванович все еще копошился у чайника заваривая ночную порцию кофе для Григория. Григорий сел на все тот же стул, стоявший рядом с окошком, которое выходило прямо на лесную чащу. — Знаешь Гриш, что-то мне вспомнился один рассказ Никанора о лесе, где была построена академия. Враки это все, но этот случай очень похож на эту сказку. — Ты о чем, Иваныч? — Григорий никогда не верил в сказки, даже в Деда Мороза, поэтому ожидал услышать еще одну глупую сплетню от Иннокентия Ивановича. Сторож зловеще развернулся и поставил две кружки с горячим содержимым на стол. -Эта история, кстати связана с теми развалинами, куда влюбленные часто ходят. — он выдержал паузу и при свете немигающей теплой лампы продолжил. — До революции здесь был особняк одних известных дворян, чьи родные были еще давними потомками известного рода «Виридис» из Италии. В поместье том жили Князь и Княжна, они не претендовали на политические связи или типа того, просто жили. У них был прекрасный сад, полностью усеянный великолепными цветами, таких на Руси отродясь не было. Так же они руководили той деревушкой, на окраине, старое название уже и не вспомнить. Вдруг у крестьян стала умирать животина, сначала было думали дикие звери, уже оповестили княжну и князя Виридис. Супруги обещали разобраться, но не спешили помогать своим крестьянам. Все за садиком своим следили благоухающим. И вот в один прекрасный день случилось еще одна трагедия: разорвали в клочья девчушку старосты деревни, молоденькая была еще, в девках ходила. Староста требовал найти виновного «зверя», что бы никогда более не чувствовать такого горя на своем веку. Но и на это супруги закрыли глаза, а садик их становился лишь краше, как и сами князь и княжна. — сторож остановился, отпил немного чая и вскоре сиплым голосом продолжил свой рассказ. — Горе их было в семье не минуемое и страшное. Вскоре староста лишился и единственного сына, чье тело он нашел изрезанным в куски в лесу около поместья. Поднялся тогда бунт. Не минуемый и крестьяне порешили не путевых супругов и растоптали садик их благородный. Как позже выяснилось, эти убийства животины и двух человеческих душ, были совершенны супругами Вириди. Они находили насыщение в этих деяниях, а кровью удобряли свои прекрасные цветы… еще бы вспомнить их название… Пустые такие… их в простонародье в деревушке после этого прозвали «цветы мертвеца». -Асфодель? — Да, а ты откуда знаешь? -Да, так друг ботаникой увлекается… По спине Григория пробежали мурашки. Он, конечно, отказывался верить в слухи и не былицы, но насчет жестокого отношения к крестьянам был точно уверен. Одна только Салтычиха чего стоит… После этой истории стало еще запутанней. Но все же на правду мало похоже. — Детская сказка. Столько историй о жестокости тогда было по отношению к крестьянам. Ясное дело, что давно вся правда обросла небылицами — сказал Григорий и отхлебнул кофе. -Да, тут ты, несомненно, прав, Гриша. — горько заключил Иннокентий Иванович. Наблюдая за рыжеватой кофейной пенкой, Григорий снова впал в воспоминания. *** — Сильно больно? — Нет, терпимо. Рыжеволосый парнишка в больничной койке осматривал «раненную» щеку Григория. Его пальцы были нежными и теплыми, хоть и причиняли некоторые «неудобства» раненому, пока тот пытался осмотреть повреждения. — Где же ты так навернулся? — спросил Виктор. — Можешь спросить Лекса. — с ухмылкой ответил Гриша. Виктор поднял взгляд на растерянного Лекса, последний лишь нервно затараторил: -Несчастный случай при исполнении! — Ты его толкнул? -Нет, с чего вдруг, я ему наоборот помог, вот пальто принес, — Лекс указал на понятный сверток у Григория на руках. — А что с пальто Гриши? -Оно вышло из модных трендов и выглядела как дедовская подстилка… — Ну то, что оно было похоже на дедовскую подстилку, как ты выразился, я соглашусь — подала голос с подоконника Камилла. — Мое пальто не ваше дело, кстати, где мой телефон? — Без надежно утрачен… -Чего?! — Гриша вскочил было к Лексу, но Виктор придержал его за руку, от гневного порыва пришлось воздержаться. -Ну, утопился… -Лекс — Камилла покачала головой. — И что мне теперь без связи делать? — Ну ты и так им не пользуешься — Лекс все еще пытался отстоять свою «правоту», хотя он был в корне был не прав. — Надо будет съездить в город за новым — Виктор призадумался и стал перебирать пальцы Григория в своей ладони. Полонскому от этого становилось теплее, намного теплее… — Да, Лекс натворил же ты дел, — Камилла подошла к Лексу и стукнула ему «легкий» подзатыльник. — Так, с этим разобрались, как продвигается подготовка? — Виктор мгновенно оживился, ожидая хороших вестей. -Ну, пока что не понятно, я пытаюсь все еще договориться с кафетерием и утверждаю людей, которые тоже хотят выступить на открытом мероприятии с программой. К нам уже записался кружок «Танца» и отдельные лица с подходящей тематикой. Список с ними уже готовится, выступления репетируются. Завтра первый прогон спектакля. Гриша и куратор кружка будут начинать общий прогон — Камилла говорила точно и слажено, как всегда, собрано и безупречно. Она аккуратно водила ручкой с совой по записной книжке. — Я так и не смогла решить проблему с кружком оркестра, точнее мы никак не можем поймать «дирижёра», он всегда закрывается. Был план пройти к нему через знакомых, но… — Камилла посмотрела на Гришу. -Но пока, что выходит скверно. — закончил за нее Григорий, он помнил, что ему надо было поговорить с профессором, но не понимал с чего начать. Просить об услуге глупо, говорить от лица комитета тяжко. В общем возможности были, желания нет. -Так, ну время еще есть, а что насчет рекламной акции? — Виктор теперь смотрел на Лекса. — Модели рекламных плакатов готовятся, пути распространения имеются. — будто по-офицерски доложил Лекс. — Так, а декорации? — Виктор теперь взглянул на Гришу. — Этот ебен-бобен перебарщивает. — Гриша отвернулся от голубых глаз, которые так трепетно были обращены к нему. -В плане? — Виктор слегка наклонил голову. — Это он меня не понимает! — дополнил Лекс. — Ладно, но вы же понимаете, что я жду от вас какого-то консенсуса решения ваших проблем, ага? — Виктор улыбнулся, так просто у него выходило закрывать разверзающийся конфликт между Гришей и Лексом. -Конечно — хором ответили двое. Беседа на больничной койке велась гладко и без задоринки. Все-таки отсутствие Виктора, хоть и не длительное — всегда было видно. С ним все становилось проще и веселей, с ним душа всегда была спокойна и когда вот так: он грел вечно замерзающие руки Григория в своих под одеялом, это было лучшее, что хотел Григорий в этой жизни. Большего ему и не надо. В какой-то момент двое остались одни в пустой белесой больничной палате. -Ты как? Держишься на не доваренной овсянке? — голос Григория стал тихим, словно убаюкивающий шёпот «гулящих» деревьев за окном. — Не вкусно, зато полезно. Да и режим восстановлю, все-таки это нужно — Виктор все еще тихонько перебирал пальцы Гриши в своей ладони. -Не скучаешь? — Скучаю, по вам, по моей кровати, как там она без меня… -С ней все хорошо, впервые она в надлежащем виде. -То есть? -Теперь окурки валяются на моей кровати. -Какой же ты дурак, Гриша. — Виктор ласково улыбнулся Григорий положил свою голову на колени Кельтеру. Тот слегка отпрянул, Гриша же не смутился такой реакции. -Да, я тот еще. Дурак… *** От таких теплых воспоминаний проходила головная боль, что накрывала Григория последнее время. Воспоминания так же грели, как этот теплый кофе в кружке. Это так же грело как «посиделки» в сторожке мутными ночами, и Григорий наконец успокоился. — Так, какой ты проект собрался делать на ночь глядя? — поинтересовался Иннокентий спустя пару минут молчания. Мысли сладко перебивала шипящая мелодия из динамика радио. «Freeze frame screen kiss…» припевал хрипящий голос под убитую электрогитару. — Да, так, недавние события в Италии. — равнодушно сказал Григорий. — А, ясно. — ответил Иваныч. Темы для разговора неожиданно иссякли, но в такой успокаивающей тишине можно было и помолчать. Послушать убитую мелодию из радио или тихий ход настенных часов. Идиллия, как казалось Полонскому, наступило душевное равновесие. После всего стресса, что произошел на этой неделе, который промчался вихрем по мыслям и состоянию нелюдимого студента. Сейчас, мгновение, великолепно. — Думаю тебе пора уходить, Гриш… Тишину нарушил не голос, а вой, который слышался сквозь хлипкое окно. — Что это? — Григорий тут же подскочил и стал озираться в поисках его источника. — Не знаю, — Иваныч тут же стал хмурым и в его глазах показалась та воинская сталь, холодная и острая, словно шашка готовая рубить и метать. — Надо узнать… — сказал Григорий, вставая со стула. — Нет, ты сидишь здесь, если уйдешь голову снесу, усек? — Иваныч впервые был так строг к Грише. Ему ничего больше не оставалось, как согласится. Иннокентий Иванович взял фонарик, шокер и дубину и было собрался уходить: -Надо взять и его, на всякий… — прошептал Иваныч и развернулся к шкафу у дальней стены. Сквозь уже открытые створки Гриша явно увидел охотничье ружье. — И у вас есть разрешение? — А то, мы ж в лесу, мало ли что… -Заряжено? -Всегда. Иннокентий еще раз пригрозил мальчишке сидеть в сторожке и в лес за ним не ногой. — Да понял я, понял… — жертвенно согласился с условиями Гриша и уселся у окна: следить за удаляющейся фигурой в густую лесную чащу. И наблюдая за удаляющимся огоньком фонарика Гриша вновь задумался. Под монотонный шум радиоволны уйти в свои мысли всегда просто… *** — Гриша? Не ждал тебя так поздно. — профессор стоял с кружкой все того же уже привычного травяного настоя в дверях своего кабинета. — Я же сегодня лекцию пропустил, все из-за подготовки, простите, больше… -…такого не повторится, знаю. Заходи, я налью тебе чего-нибудь. Профессор был вновь спокоен и совершенно не злился на Гришу за его отсутствие на лекции. Кабинет был все таким же, теплым, броским и несомненно уже родным. Стены больше не давили, а может это из-за Патрика, что сменил свой паттерн поведения. -Чай? -Угу. -Три сахара? -Да. — Если что тетрадь с моими конспектами у стеллажа. «Можешь сфотографировать», —сказал профессор, разливая чай по чашечкам из чайного сервиза. — У меня телефон сломался, достаточно забавным образом… — Гриша слегка замялся, все-таки без связи жить уже второй день к ряду было очень непривычно, хотя ему никто не звонил, только Вик и Патрик. — Это как же? — поинтересовался профессор. Григорий встал вплотную к столу на возвышенности и уперся спиной в него, в пол оборота наблюдая за профессором. — Один мой хороший знакомый решил его вместе с моим пальто постирать. Все банально и экстравагантно просто. — заключил Григорий, скрещивая руки на груди. — И как понимаю это недоразумение, что на тебе его? — Профессор поставил чашку на стол и аккуратно убрал все разваленные при буйной работе бумажки в стол и закрыл на ключ. -Да, вот который день хожу в «леопардовом» тулупе! Рукава шибко большие вечно приходится подворачивать. Так он еще и сигареты мои куда-то дел, у меня еще пачка в кармане была, но кажется теперь до поездки Скворцова в город не видать мне моих сигарет. — Гриша заметил, что разговор теперь протекал у них достаточно оживленно и теперь «он» больше говорил, пока другой слушал. Григорий отпил половину предложенного чая — снова горький, снова полынь. -Да, вот не задача. — Патрик слегка улыбнулся, он был в своей привычной одежде, только вот часов в кармане с цепочкой не наблюдалось. — Тогда возьми до воскресения. Перепиши, хоть мы всю ту же тему разбираем: что с лингвистами, что с медиками далеко не ушли… Толковать им речи надо не о мирском величии и древности изучаемых языков, а о том, как надо хотя бы открывать страницы позабытых ими учебников. — Патрик тяжело вздохнул и потер пальцами уставшие глаза. -Хорошо, спасибо. — Григорий пошел к дальнему стеллажу с драгоценными книгами и на одной из полок сквозь туманные обложки стареньких книг нашел новую тетрадку и аккуратно сложил ее к себе в рюкзак, оставив его на полу. — А сегодня очень красивая луна, будто капелька белых чернил на черной бумаге. — Гриша засмотрелся в панорамное окно и не услышал приближающиеся шаги. -Да, великолепная только вот жаль, что Η ομορφιά είναι μια βασίλισσα που κυριαρχεί όχι και πολύ καιρό.*. — Гринроуз положил свои руки на плечи Гриши. — Эта афоризма мне не знакома… — пробубнил Григорий, слегка вздрогнув от касаний. -Старая греческая пословица о красоте. Красота — королева, которая правит очень недолго*. Как печально. Красота уходит с молодостью, но остается вечной в смерти, ни одна морщинка не коснётся лица уже усопшего. Лишь разложение — в этом процессе еще можно увидеть ту истинную сторону красоты, ты так не думаешь? — руки профессора медленно поднялись к шее студента. Проглаживая каждую жилку, Григорий вновь услышал звон, тот звон, что кричал беги. Но ноги не слушались, они стояли как вкопанные. — Я не совсем с вами согласен. Ведь красота эфемерна и каждый видит ее по-разному и скорее — Григорий нервно сглотнул, он старался не думать о происходящем, ну касаются его, что с этого будет. — Многие не согласятся с вашим утверждением. — сердце вбрасывало новую порцию адреналина в кровь, Гриша молил, чтобы это просто закончилось. — Ты так напряжен, видно по твоей шее… боишься? — Патрик звучал ласково и зловеще в то же самое время. Григорий не знал ответ на этот вопрос. Боялся ли он профессора или не любил скорее манеру его общения? Ведь он минное ходячее поле. — Знаете профессор, я еще музыку хотел обсудить, там, да, дирижёр. Ваш же друг, вот надобно договорится с ним о концерте и сопровождении для пьесы… — Григорий попытался отстранится, но его попытка была остановлено, как и мгновение, в которое это случилось. Профессор поцеловал его, руку одну все еще на шее будто меряя пульс, а сейчас он явно зашкаливал, второй он до боли вцепился в плечо. Это был совершенно не детский поцелуй: он был страстный, властный и до горечи болезненный. Гриша не понимал, что ему делать он впал в ступор: Полонский привык к агрессии профессора, его снобизму и много чему другому, но точно никогда в своей жизни он не ожидал сделать такое. Пальцы профессора все сильнее впивались в плечо, где после явно Гриша обнаружит синяки, он не понимал, он не знал, что делать. Но главное, что он точно знал, он не хотел этого поцелуя. Гриша попытался отстранится, но тяжелые, не человеческие руки не давали и шагу ступить. Полонский задыхался толи от страха, толи от продолжительности терзаний «его естества». Парик прижимал Гришу все ближе и ближе. Он играл и показывал власть, сейчас это было полнейшим безумством. Давно ли эта мысли зрела в голове профессора или была порывом, Григорий и не хотел и думать об этом, он был загнан в угол, сражен в самое «кроличье» сердце, до исступления доводили болезненные укусы губ и чужой язык. Гриша потерялся, он спрятался и замер на одном месте, когда понял «убежать и вырваться — не выйдет.» Полонский до ужаса был напуган, он впервые в такой ситуации. Они одни. Уже давно за полночь и его никто явно искать не будет здесь. Телефон сломан. Как же Григорий надеялся, что это ужасная шутка. Глупая шутка профессора, которую он просто не понял, как это вообще может быть возможным? Плечо начинало болеть еще сильнее, а гортань задыхаться уже от рук Гринроуза. Секунды болезненного поцелуя обращались в столетия, сердце гнало кровь как бешенное, разгоняя пульс чуть ли не до тахикардии, и это явно почувствовал Патрик и отпустил напуганного студента. Они молчали. Тишина больше не была праведником, она стала надзирателем и кажется за каждый тихий вдох била кнутом по ребрам и легким Полонского, сейчас он не мог и шагу ступить, лишь испуганно смотрел на Патрика. На того самого Патрика, с которым ему еще предстоит учиться, работать и делать задания, сидеть над книгами по греческому в кафетерии и смотреть в глаза на парах. Григорий задыхался от каждой мысли в голове. Они были все еще очень близко и Гриша чувствовал дыхание профессора. Гринроуз глубоко вздохнул будто сбросил многолетний камень с плеч, он пристально наблюдал за реакцией Полонского, изучая и выворачивая каждую деталь на изнанку. «Что же я наделал…» — мелькнула мысль у Гриши в голове. *** Гриша погруженный в свои мрачные и без того мысли вдруг услышал выстрел. -Иваныч… — Гриша хотел рвануть в неизвестность, только бы не оставаться тут в уже совершенно не уютной тишине, в этом полном разочарование и горечи здании, куда угодно он был готов бежать от осознания, только не оставаться здесь, совсем одному. Но только он собирался открыть дверь сторожки, как кто-то пробежал вдоль дороги, прямиком в академию. Фигура была очень высокой и быстрой. Полонский рванул вдогонку странной фигуре, которая уже успела повернуть в сторону восточного крыла. Вот он уже миновал пруд и был так близок к неизвестному беглецу, как вдруг Гриша споткнулся о подол пальто и упал навзничь. Как только он поднялся фигуры больше не было, не показалось ли ему она или же и вправду он за кем-то гнался? Гриша отряхнулся от снега и вдруг услышал голос Иваныча вдали: -Гриша, беги буди ректорат! Там тело! Я звоню в органы… — Иваныч был ужасно напуган. Эти слова стали сигналом: «Теперь это точно — конец…»