Зачем ему убивать Юнцову?
— Григорий, думаю вам пора идти в кампус. — неожиданно сказал Патрик. Гриша невольно вздрогнул: он уже и забыл, что был не один. -Как вы узнали, что его везут сюда? — спросил Григорий, всматриваясь в темноту. -Я его и предложил, как возможного подозреваемого. — невозмутимо произнес профессор Гринроуз. — А какие были доказательства? А как же «praesumptio innocentiae»? Разве это не основа всего суда со времен Рима? — возмущение раздирало, Полонский был уверен, что это невозможно. — Гриша, ты веришь в совпадения? — Патрик повернулся к Григорию и облокотился на одну из колонн. — Глупые люди видят совпадения, умные же видят закономерности и логические связи, они не случайны, просто мы не видим полного пути предмета или ситуации, которое показалось нам совпадением с нашей стороны: все в мире закономерно и логично. — ответил Григорий, поправляя карандаш за ухом, который остался от правки сценария. — Я тоже так считаю, поэтому и посоветовал найти пропавшего сторожа. Это логичное происшествие. — Патрик убрал упавшие смольные пряди с лица и продолжил, — Во-первых, он пропал перед обнаружением тела. Во-вторых, время смерти Софии между одиннадцатью и полуночью того же дня. Да, тело было изуродовано и будто бы специально убийца добавил несколько этапов разложения, которые не соответствовали возрасту трупа. — Григорий вспомнил то самое фото. Поблекшие глаза, мутные, как замыленная вода, свежая рана на щеке с кровоподтеками и кучка опарышей в ней. Снова подступили рвотные позывы от этой картины. — В-третьих, я их видел вместе. Последний раз, как я разговаривал с Юнцовой, она собиралась в Петербург к отцу, у него случился инфаркт, и она хотела покинуть академию на пару дней. В пятницу автобусов от академии не найдешь, а от деревни «Втроя» есть маршрутки до Сланцев, а дальше электричка до Петербурга. А Никанор в это же время собирался в деревню на своей Волге. Она знала его дочь, та помогала с конспектами и ранее была репетитором по фармакологии Юнцовой. Никанор, вероятно, последний кто видел ее живой. И снова, эта напускная уверенность в происходящем. Он знал много деталей дела. Да, профессор был умен, эрудирован и похоже подозрения студентов о его связи с «ФБР» не были без почвенные. Гриша задумался, вынул из кармана пачку сигарет и зажигалку. Легким движением руки закурил и глотая терпкий дым собирал пазл, вероятно самый сломанный пазл в его жизни. Он наблюдатель, он был хорош в том, чтобы наблюдать за другими — подмечать детали, но в последние недели, он не мог полагаться на свой рассудок. Эти воспоминания о кабинете — Патрике — конспекте, о последних днях и его репутации в академии давили на голову как шипастый венец, все сильнее вгрызаясь в голову. — Но разве он не ехал к своей жене? У него должно быть алиби. Он не пропадал, заботился о жене… — Гриша перевел взгляд на закрытую дверь западного корпуса. — Мы не можем знать об этом точно. С этим разберутся те, кто умеют, а нам пора. «Завтра будет прогон второй половины пьесы вместе с оркестром», —сказал Патрик. Вдруг неожиданно что-то холодное упало на кончик носа Григория. — С первым снегом. — удивленно сказал Гриша, но Патрика рядом уже не было. Было не приятно возвращаться в картонную коробку, спустя столько дней. Она казалась вновь безжизненной, вновь пустой и нежилой, но теперь это происходило не из-за того, что в ней никто не жил, а из-за холодности обоих жителей этого картонного обиталища. Григорий всё ещё не разговаривал с Виком, а Кельтер свою очередь не появлялся до самого позднего вечера из-за суматохи в совете. Их состояние холодной войны началось в той церкви. Слова Стужева отзывались эхом в голове, заставляя ненужные мысли появляться вновь и вновь. «Это просто не могло быть правдой." — Полонский улёгся на свою прокуренную кровать не в силах сопротивляться усталости, но тревожные мысли его не покидали. Заставляя прокручивать события минувших дней. Потеря любой надежды и успокоения сильно отражалось на внутреннем состоянии человека. Он становился нервным, вечно уставшим, будто бы всё жизненные силы уходили только на то, чтобы дышать. Тоже происходило и с Григорием, только хуже из-за склонности к таким состояниям. Никогда нельзя было надеяться на внутренний стержень нестабильного человека, только сигареты и алкоголь помогали поймать, то мгновение, когда можно было выдохнуть и не думать ни о чем. Окунаться в полную пустоту и забытье, где не было кошмаров, не было трагичных событий, не было совсем ничего, что могло бы потревожить эту алкогольную негу. Но сейчас, тревожность брала верх над рассудком и логикой, оно въедалось глубже, заставляя нагонять обороты, которые вскоре закручивались петлёй над горлом. Катастрофически не хватало кислорода, стены давили все сильнее. И тяжелые мысли словно сигарный табак накатывали с новой силой. «Что если это и есть та правда, что, если меня проверяли до того\, как арестовали Никанора. Почему тогда не арестовали меня…» — вновь прожжённый фильтр сигареты упал на кровать соседа. «Во мне были не уверены, я был вероятностью! Я тот, кто " Мог бы убить». Для них я такой же, всё эти звери, думают обо мне как о маньяке, правду говорил Стужев — они лицемеры, они готовы изгнать тех, кто не похож на них, они жестоки… " — обида, злость агрессия все смешивалось в не повторимый коктейль воспоминаний и навязчивых идей. Это все, так сильно напоминало запах давно минувших школьных дней. Даже сквозь года с каждый помнит свою школьную молодость и часто она оказывается худшим кошмаром многих. Куча неуверенных в себе подростков с вулканами на лицах и кривой улыбкой, пытаются самоутвердится за счёт других или же пытаются кичиться деньгами своих родителей, к коим они не имеют и малейшего отношения. Гриша сменил две школы и обе они были не самой сладкой частью его жизни. Люди не любят тех, кто отличаются от них, они не любят не понимать, они бояться того, что не понимают и, что же они делают в первую очередь, как испытывают страх? Нападают. Средние классы Григорию давались хуже всего. Новая школа, новые люди, новые преподаватели, новые предметы. Всё что могло вызвать интерес и страх для ребёнка, всё там. Перевёлся Григорий в новую школу с помощью бывшей студентки бабушки Григория — Элеоноры Михайловны. Этот перевод случился сразу после пропажи отца, он окончательно утратил любую совесть и скинул отпрыска на спину строгой старушки. Полонский любил свою бабушку: она его многому научила и помогла встать на ноги ребенку, который считался практически сиротой. Элитная школа, будущие звезды этого мира обучаются именно здесь и после обучения, им гарантировано повезёт поступить в элитный вуз как этой страны, так и со дружественной. Мечтать о таком будущем, это как думать о покупке острова — возможности, образование, идеи — вот что нынче двигало этим миром. Только вот, учились тут дети под стать своему статусу. Гриша никогда не обладал материальным богатством, и это заметили. Григорий никогда не думал о возможности заводить друзей, ему хватало своей собственной компании, и эту затворническую привычку также заметили. Первые дни были, как на пороховой бочке — никто ничего еще не делал, но план по уничтожению новенького уже был принят в оборот. Первая шалость: обычная жвачка, прилепленная к стулу, ничего серьезного, только вот это были единственные штаны для школы. Вторая шалость: перенос именной парты во двор школы, ничего серьезного, но все начинается с малого. Апогеем действительности и терпения Григория стала шалость, которую не придумают обычные дети, нет, только обладающие незаурядным умом — психика человека хрупкая вещь, а психика ребенка еще хуже. Любовь, дело хрупкое, внимание жаждет каждый даже минимального. Седьмой класс середина средней школы — гормоны любви и первых ухаживаний, так и витали по всей школе, четырнадцатое число самого короткого месяца. Все эти дети только постигают язык любви, а Григорий уже давно наблюдал за этим удивительным чувством: любовь не простая — не к родственнику или другу, а симпатическая. Интересное явление. И этот день стал наивысшей точкой накала всех влюбленных или тех, кто думает, что он влюблен. Григорий не любил, но испытывал трепетные чувства — как к музе, к одной персоне. И сегодня эта персона его заметила: а точнее заметила записку со стихом, который был брошен на парту. Любовная элегия была подписана и объект внимание не заставил долго ждать ответного шага. — Привет. Это твое? — беловолосое чудо указало на бумажку в руке. — Да, я сам написал, думал тебе понравится. — собрав все силы Григорий сказал это тихо. — Не хочешь после школы прогуляться? — тоненькая ручка смахнула длинные локоны с лица, а улыбка растянулась шире. -Да, конечно, я был бы счастлив! — Григорий аж подпрыгнул с подоконника. -Тогда жду тебя у главного входа после уроков. — еще один взмах белоснежными волосами и изящная фигура исчезла. Как только прозвенел звонок, Григорий тут же вылетел из класса, чтобы не опоздать на свое первое свидание в этой жизни. И уже у входа его ждали. Милейший предмет его воздыханий ждал его у входа, сердце должно было выпрыгнуть от такой картины, особенно у того, кто не отличался огромным кругом общения. -Долго ждешь? — впопыхах сказал Гриша. -Нет. Пойдем в парк, хочу прогуляться там. — развернувшись фигура стала удаляться, Григорий пытался поспевать. Проявление тепла пусть и в таких маленьких количествах было приятно ощущать. С тобой говорят, смеются с твоих шуток и слушают стихи, искренно и не поддельно. Ускользнуть на такую прогулку было приятно. Гриша смог поиграть в снежки с беловолосым чудом, в котором не чаял души. Эти волосы сливались со снегом, и та было приятно наблюдать на эту россыпь снежинок на белесых ниточках. Видеть улыбку и радость в глазах, Григорий чувствовал тепло и интерес приводя время со своей музой, он посвятил ей ни один стих и не два, можно сказать целый сборник. Начинало смеркаться, стоило собираться домой. -Не проводишь меня? — спросило чудо. Григорий не посмел отказаться. Но всегда стоит помнить, что счастье мимолетно, не вечно и очень хрупкое создание. Около дома «чуда» их ждали. Его ждали. Трое задир из его класса пинали его по снегу закапывая вещи все глубже. Закапывая его все глубже и обращая сердце в ледяную глыбу. Удар за ударом все сильнее отзывался в ребрах, аж до самых колик и замыленного глаза. Его чудо оказалось жестоко, лишь смеялось и причитало, пока Григорий все сильнее задыхался от холода, ударов и снега во рту. -Ты поверил, что я захочу общаться с тобой! — легкий смешок и жестокий рявк после — Ты убожество, психопат! Тебя интересует что-то кроме литературы? У тебя нет ни денег, ни знаний. Кому сдался такой как ты выродок, в обносках и бабушкиных носках! Иди помойся! Ты у нас еще и сирота, оу, как жалко то: что сам мать прирезал, а затем отца? Или же ты настолько был обузой, что они сбежали и оставили тебя на помойке? Слова въедались в череп. Его муза отравлена, это не мраморное искусство, а лишь раздобренный асфальт. Больно. Слезы с новой силой текли по щекам. Его оставили там замерзать и давится обидой, злостью, гневом. Это было не честно… Не честно… Не было сил двигаться, даже не хотелось, поглубже зарыться в снег. Не двигаться. Но его спасло другое солнце, другое чудо — рыжеволосое и в крапинку рассыпчатых веснушек, знойное лето в холодную зиму. Это солнце протянуло руку: согрело и помогло встать и в отличие от прошлого чуда, это чудо никогда его не кусало. Повернувшись, напротив была кровать. Аккуратно заправленная, чистая, не считая новых окурков. На тумбочке стояли книги по психологии, зоологии и ботанике и маргаритка, красная маргаритка, которая оказалась в одно мгновение здесь из-за несчастных кактусов. Его маргаритка. И кровать его рыжеволосого чуда, что спасло в ту морозную муку. "Нет, Вик не мог меня подозревать, мы же знакомы с самого детства. Мы знаем друг друга и всегда были рядом, быть такого не может, чтобы он во мне сомневался или был бы не уверен. Нет… такого быть и не может. Как он во мне не сомневается, так и я в нем никогда не буду» Первым, что было утром — это крики. Кампус хоть и был хорошо оборудован, но стены все еще были картонными. Григорий привстал со своего обиталища пытаясь различить голоса за стенкой: -Ты заебал устраивать свалку на моей половине комнаты! Купи себе шкаф, ты подписывал соглашение, когда заселялся сюда, ко мне! — говорил один на повышенных тонах. -Та что ты рамсишь, брат. Ну, мне все это еще и продавать — давай не кипятись — вот смотри, кипятильник нужен? — словно в усмешку вторил второй. Обычная «домашняя» ссора. Даже в таком отдаленном месте не похожем на дом, оно напоминало о нем. Свой «родной» дом Григорий не любил. Слишком много напоминало о матери. Маленький двухэтажный деревянный дом, оборудованный на четыре квартиры. На первом этаже жила мать одиночка и ее сын примерно возраста Гриши, может на несколько лет старше. Далее милейшая бабушка с тремя котами, летом они всегда обитали на улице и лишь изредка, как дворовые детишки заходили домой. На втором этаже жил Григорий с матушкой, а напротив взрослая дочь со своей стареющей мамой — она ухаживала за ней, а та была и не против окунуться в заботу, которую, когда-то дарила ей в детстве. Лежа на кровати, Григорий впитывал лучи солнца сквозь пыльные и уже дряхлые шторы. Ощущение полной пустоты не покидало. Оно давно еще маленьким росточком взрастало в уголках разума, сейчас же эта сквозная пустота напоминало дерево, которые вытягивает все счастье. Кромешная тьма без возможности глотнуть воздуха. Уничтожительные мысли прервал стук в дверь. Это был Лекс. — Приветики. Слов и желания разговаривать не было, но и эта компания «вечной головной боли» была приятнее гнетущего одиночества. — Утречка. С минуты молчания и задумчивого взгляда Лекса, который Григорий видел впервые. Совьенко всегда был легок на подъем, и чтобы он был «нормальным» или даже тихим это впервые. Он мотал ключами по кругу. — Ты сейчас занят? — Н.нет — нехотя пришлось признаться Григорию. — Не хочешь со мной проехаться? — осведомился Лекс. Недолго думая, Григорий вылез из кровати накинул свое пальто и пошел за Лексом. Спустившись из кампуса, они набрели на маленькую красную машину с откидной крышей, фары дружелюбно мигнули, узнавая хозяина. — Куда мы поедем? — спросил я протягивая одному из людей в форме разрешение о выезде. — В деревню, там сегодня маленькая осенняя ярмарка. — кинул Лекс и надавил на педаль газа. — А когда ты успел машину перегнать? Я думал она у тебя в деревне. — Это не я, просто попросил одного из тех, кто ехал в группе за Никанором. — Лекс улыбнулся — Даже они не откажутся от маленького дохода за такую простую вещь. Дальше поездка шла молча, Григорий смотрел в рассветный лес с толикой грусти. Компания Лекса почти всегда была ему в тягость, но сейчас даже она была лучше, чем бессмысленное разложение до обеда на старенькой кровати в комнате, куда так и не вернулись. Через пару поворотов и прямой грунтовой дорожки был виден знак «Втроя», значит они уже близко. Припарковались они около одного старенького дома, почти аварийного состояния — так вот о чем писали поэты «деревенщики», когда говорили о покинутых избах и забытых корнях. О такой развалине и покинутости, прочесть можно было у Распутина — он тоже переживал за исчезновение «настоящего» дома. Но был ли он когда-то таким же живым, как об этом пишут — раскочегаренная печка, скрипучие половицы и запах манки по утрам, колосья полей, что простирались километрами в даль и мужики, что слышали этот запах торопились к завтраку. Лекс сразу побежал на скромную ярмарку, что устроили жители сами для себя — он был неожиданным гостем, который рассматривал рюши и браслеты из бирюзы с таким воодушевлением. Григорий лишь смотрел. Он смотрел на людей — на тех, кто еще жил тут. Одни старики. В их глазах читалась древность, которая не сулила им в жизни ничего хорошего, как в прошедшей, так и в будущей — угасающие огоньки, покуривающие старую трубку или же самокрутку — ожидая покупателей. Все было странным. Не таким, как оно было. Небо серее обычного или же жухлые листья жухлее обычного? Не ясно. Вдруг краем глаза Григорий уловил старушку. Она шла в сторону ярмарки и тоже «не такая» — жизни было меньше, не было радости или даже намека на нее. Она шла, а ей вслед оборачивались другие — сторонились. -Вышла, ты погляди! — говорила одна старушка другой. — Стыд-то какой! Муженек то ее оказался преступник, так он же даже не против бога пошел, против себя, горе то какое. Молодую девушку на корм червям пустить, а эта, еще и ходит тут. — прокряхтела вторая. Женщина уходила в глубь деревни, не поднимая взгляда. — Жена Никона. — вдруг появился Лекс с кучей рюшек на руках. — Не думаю, что Никон способен был убить Софию. — С чего такие выводы? Дочь у него? Ну, так, может, он из психов. Как оно называется — маньяки. Одержимый был. — пролепетал Лекс, играя новыми украшениями на руках. — Она так несчастна. Он не был хорошим человеком, но его прошлое никак не касалось настоящего. Дочь у него, тоже медик. — безэмоционально заключил Гриша. Лекс лишь пожал плечами и пошел в сторону машины, Григорий, еще немного проводив фигуру взглядом направился за ним. Высунув руку из машины Лекс, курил свой вишневый Чапмен и не спешно ехал вперед по дороге. — Виктор в последнее время слишком тихий. «Что-то произошло?» —спросил Лекс делая затяжку. Удивительно, как даже такой разгильдяй Лекс заметил неурядицу в взаимоотношениях двух людей. — Не твое дело. — Мое, если это касается вас двоих. — С чего ты решил, что ты можешь лезть в наши взаимоотношения? — без интереса произнес Григорий, нервно подергивая ногой. — Это касается совета. Он спит там. Меня бы не смутило это, если бы это был единичный случай, но он уже три дня не появлялся в кампусе, так? — К чему ты клонишь? -Ты его обидел. — заключил Лекс выкидывая окурок из машины. — Не твое дело. Вдруг резкий толчок и чуть ли не удар об лобовое стекло. Лекс затормозил — вышел из машины и открыл пассажирское сиденье. — Вылезай. Григорий опешил, но просьбу не выполнил. Лекс был взбешен, впервые это добродушное и слегка беспечное человеческое создание себя вело таким образом — занимательно. -Что ты хочешь — буквально замогильным голосом произнес Григорий. — Ты кусок дерьма Гриша. Ты со всеми, какими бы они не были, общаешься так будто бы ты выше, выше нас всех, тебе лучше знать, ты не замечал, что многие подстраиваются под тебя? — горькая правда, но скрывать свой эгоизм и снобизм Григорий никогда и не собирался, лишь изящно вскинул бровь, хоть внутри била тревога. -Знаешь, когда тебя забрали на двое суток в участок Вик себе, места не находил. Переживал. Он всегда так заботится о тебе. Камилла всегда пытается войти в твое положение, и я пытался, слушай меня — Лекс ударил по машине. — Искренне пытался понять тебя подружиться. Я понимаю, у каждого свои тараканы и я далеко не идеален, особенно, когда речь заходит о друзьях. Вик, он золотое солнце с хронической болезнью по тебе, но ты в глаз не ебешься! «Самый наблюдательный» не видит красную тряпку на быке. — говорил Совьенко с иронией. Гриша наконец вышел из машины, но лишь для того, чтобы зажечь сигарету и продолжил слушать триаду обеспокоенного Лекса. — Когда о тебе поползли слухи, я не был удивлен. Ты мне скажи, у тебя вообще понимание человеческих чувств есть? Ты не делаешь ничего, чтобы влиться в общество или хотя бы сделать вид. Я видел все твои закатанные глаза при виде меня. Никакой нормы приличия. Ты причиняешь боль всем, кто рядом с тобой. — Лекс смотрел в упор, не моргая, активно жестикулировал, даже сейчас он был холериком во всей красе. — Вик переживает о тебе, сильнее, чем о ком либо, ангел во плоти. Ты же ему полная противоположность, сраный педант, у тебя хоть есть чувства? Думаешь ли ты какие неудобства ты приносишь людям своим поведением? Это не делаю, тут я буду спать в одежде, тут я буду придираться, потому что я так вижу! Сам же упрекаешь меня в художественном естестве. Вик, он солнце, ты его тушишь своим отношением. Выкинул его кактусы, имущество портишь, просто, потому что захотелось. Ты вообще человек? Ответь мне! — Лекс схватил Григория за пальто поднимая на носки старых кед. Никто и никогда не бывает идеальным. И Полонский никогда себя и не считал идеальным. Он сломанный, не правильный. Большую часть своей жизни так он и считал — он вина всему. Всему. Внутри все горело от обиды и отчаяния, но Полонский лишь сильнее сжал тлеющую сигарету в зубах. — Я еще раз спрашиваю, тебе какое до этого дело — в стрессовых ситуациях, когда агрессия льется через край, чувства отключались, тело готовилось к боли — собственной или посторонней. — ты какое право имеешь меня судить. Мы разберемся… Голова гудела, чувство вины переполняло. Человек, это и правда странное существо, ты никогда не сможешь его полностью понять. Григорий убил жизнь наблюдая за чужими чувствами, за тем, как они справляются с этим и пришел к выводу, что он чувствительный, он чувствует все сильнее, за тем и глушит свои обиды, агрессию везде, но не дает им прямого выхода, хрупкий хрусталь, который уже стал склеиваться заново. Лекс был ошарашен, взбешен и не желал больше продолжать, для него разговор с Григорием: тоже самое, что бить стену. Алмазную стену. Остаток дороги был тишине и желании напиться прям здесь, у края дороги, упасть под автомобиль и никогда больше не вставать. Когда зажглись подмостки с декорациями рука Григория все еще была в агонии. Алкоголь, конечно, тоже заглушал боль, но не вину. Полонский теперь винил себя в том, что сомневался в Вике, делал ему больно, каждый раз, когда тот беспокоился о нем — отказывался от помощи. Он справлялся один, или же так думал, что никто больше не поможет ему справиться со всем. Но подмостки звали своих героев. Григорий сидел рядом с Патриком, на данный момент, самым близким ему из людей. Все же их связь — это нечто особенное — игра на пороховой бочке, но опасность увлекала обоих игроков: травмированных тянет к тем, кто может еще сильнее разжечь ту агонию в душе, высвободить все эмоции и утонуть в них. Край бокала «удовольствий» наполнялся, а новые сцены открывали старые и на подмостках творилась история. История любви и таинства — убийств и просвещения. Григорий трепетно наблюдал за прогоном постановки. За ним все еще ходила дурная слава психопата, но увы она быстро не проходит, как и воспоминания. Ласницкий играл сносно, хоть и путался в мизансценах. Григорий смотрел с интересом на свое детище, что зарождалось на сцене. Свет выставлен. Сценарий написан. Декорации в работе. Осталась лишь штриховка. Штриховка картины, сырого скетча, маленькими вкраплениями он будет доведен до совершенства. -Все молодцы — сказал бархатным баритоном Патрик. — Завтра и послезавтра все отдыхаем, кто-то репетирует самостоятельно, — многозначительный взгляд на Ласницкого, тот неловко улыбнулся и ушел в толпу актеров, — Прогон с оркестром замечательно, то, что и хочется видеть от нашей постановки для зимнего бала. Все свободны. Полонский не высовывался. Прогон и правда вышел замечательным. Утренние слова Лекса все еще были в голове, а отекшая от истязаний рука уже переставала болеть под холодным компрессом воды, что была куплена в автомате. Григорий наблюдал за радостными актерами и Патриком, который и правда был доволен происходящим. Возникала навязчивая мысль. «Если бы не было меня здесь, все бы было лучше» Из деструктивных мыслей, его вырвала рука, что опустилась на плечо. — Гриша, сегодня среда, может в кафетерий? Немного древнегреческой поэзии на ночь, никому еще не вредило. Григорий слово ведомый ничего не ответив пошел за профессором под снежную бурю до кафетерия. Снег бил в лицо морозными каплями, что сразу таяли на красных щеках студента. Дворик маленького студенческого городка заносило порывами мертвого хлада. Пробирало до костей, заставляя каждую мышцу тела содрогаться. Сквозь снег шли две фигуры, словно ведомые под гипнозом, они шли до маленького здания кафетерия в основном крыле. Там все так же маняще пахли круассаны и кофе из кофейника. Они сели за дальний стол и взяли два черных кофе и тотчас Гринроуз добавил туда секретный ингредиент, по стопке виски в каждую чашку. Давно не было таких посиделок за греческим от таких посиделок веяло старым, нечем не тронутым студенческим существом. Григорий отпил свой напиток, и приятная горечь с капелькой кислинки разлилось по всему телу, расслабление. И тут Патрик подал голос. — Никогда не думал, что это за голос у нас в голове, что говорит делать и совершать отвратительные вещи? — в руках он крутил кружку размешивая остаточные крема в чашке black long с виски. — Может этот голос — это напоминание о том, что мы живы. Он говорит делать вещи, которые мы желаем, но никогда не признаемся в этом. Может, душа всегда жаждет оторваться от тела, а мы же смертны, она жаждет страданий, поэтому и делает нас самыми несчастными существами на всей земле. Сознание есть лишь у нас животные не подвержены этому «заболеванию». — заключил Григорий, уставившись в черную гладь кофейной чаши. — Знаешь, что забавно, помнишь мифы? Фурии. Они сводили людей сума, они не открывали потайных желаний и не соблазняли людей на плохие свершения, они просто выкручивали громкость этого голоса на максимум. От этого люди и сходили с ума. Сами от своих же мыслей, от своего само разрушительного сознания. Их рождение приписывают первому совершившемуся преступлению: когда Кронос ранил своего отца Урана, капли его крови, падая, породили фурий. Эринии это те существа, что преследуют людей за совершенные проступки и преступления. Не стоит путать их с совестью, эринии мстительны, а совесть и справедливость — это благодать. — еще один глоток спустился по трахее вниз. Григорий наблюдал за импровизированной лекцией, не вмешивался, не было сил, но слушать было проще. — Но если каждый, так сильно боится безумия от собственного сознания, от мыслей, то как следует от него избавится… Мне в голову приходит две вещи: Любовь, это высшая степень безумия, ты теряешь себя без возможности вернуться, посвящаешь себя человеку, всего себя… — нахлынула меланхолия на обоих. Патрик достал карманные часы, Григорий уже давно заметил, что они были сломаны и сбились на одном времени: 12.12. Григорий же гладил себя по израненной руке, касания были больнее соли на рану, еще кровоточила, но пока тебе больно ты жив, когда боль уйдет ты уже мертв. — А какая вторая вещь? — спросил Полонский. — Война или же убийство. Ты, наверное, читал Селина? «Путешествие на край ночи». Первая мировая. Первая огромная война такого масштаба. Люди были в ужасе от происходящего. На войне, в славной битве открывается человек истинный. Он забывает, что он человек, теряет сознание, лишь одно важно в этом мире. Выжить, просто выжить, не важно какой ценой, на войне, каждый думает о своем благо, ублажает низшее эго. Тоже самое можно увидеть у Гомера в «Одессе». Люди смешиваются в огромную кровавую пучину: жестокость и готовность грызть глотки. Кто-то может сказать, что это еще одна ступень безумия, может быть, но на мой взгляд убийства в греческой мифологии и не только вызывают экстаз, он освобождает тебя от твоего разума лишь на мгновение, ты преступаешь единственный человеческий закон — не убий. Замечал, что самые захватывающие дух моменты у греков всегда была война или кровопролитие. Эти строки захватывали, потому что внутри мы чувствуем схожесть, схожесть со всей вакханалией, которая творится на книгах, страницах, нашей жизни. Словно завороженный Григорий вспомнил несколько строк, что помнил еще со школы, когда бабушка устраивала литературные вечера:-Так он, с хрипеньем, в красной луже отдал дух;
И вместе с жизнью, хлынув из гортани, столб
Горячей крови обдал мне лицо волной —
Столь сладостной, как теплый ливень сладостен
Набухшим почкам, алчущим расторгнуть плен…
— Верно, «Орестея». У тебя хорошая память, даже я уже начал забывать эти строки. Если вспомнить «Поэтику» Аристотеля, он говорил, что такие отвратительные вещи в реальности, как смерть или безжизненное тело, может, восхищать в художественной литературе. — Тогда из этих размышлений следует, что смерть — это красота. Вы уже говорили об этом. Смерть она способна запечатлеть красоту в мгновении, оставить ее такой, как она была. — вспомнилось лицо Софии на фотографии, разложение с такой точки зрения не пугало. Она была красива даже со всеми порезами, ранами и затекшими глазами. Все отталкивающее притягивало, это стоило лишь понять. Смерть преследовала Григория, как сладкая полынь на дорожках между зданий, смерть пронзила его жизнь и стала уже вечным спутником. Полонский не хотел ее принимать, но в глубине души он сам желал ее, каждый раз приближая кончину разными способами — сигареты, алкоголь, порезы, бессонница — укорачивали его жизнь. Его внутренний голос молил о прохладной дреме, но что-то еще держало его в этом мире. — Но в основе, если этот голос жаждет смерти, красота — это тревожащий ужас, есть противоречие нашему сознанию желание, инстинкт, и он желает жить вечно. Остаться в этом мире навечно. Нам всем, из покон веков хотелось жить, и люди убивали за эту возможность. Тот ты кем являешься в этом мире определяет лишь отношение твоего сознания к желанию. Увеличенное в размерах желание — наше эго, говорит об отклонениях доминации над человеческим родом, хищники. Если преобладает сознание, молящее о смерти — человек… -Идеальная жертва. — Именно. — откликнулся Патрик. — Греческие вакханалии похожи на бессознательное пиршество. Создание отключалось и на первый план выходили инстинкты. Для многих из нас это показалось бы дикой резней, полным безумием, как в «Метаморфозах», но именно такие люди понимали суть, того, как жить вечно. Изменение сознание — нечто не человеческое. Как бы тяжело не было в этом признаться, но как мы часто отпускаем нашу жизнь в бесконтрольное? От части я им завидую. Сейчас есть крайне популярное слово: тайм-менеджмент. Вечный контроль никаких переменных. Но всех людей притягивает отпустить его поводья и течь по течению, поддаваться внезапным мыслям, не думая о последствиях. — Чем дольше ты сдерживаешь себя, тем больше будет выход иррационального. Нельзя вечно держать все эти мысли в себе, это как порох, что копится в одном месте годами. Его взрыв, когда-то случиться, нам лишь доступно контролировать его выход. — Григорий уже окончательно включился в беседу, размышления вслух помогали с внутренними неурядицами. — Нас всегда тянет к бездне, какими бы рассудительными и логичными люди не были, они всегда были охотниками на «неясное» и «непонятное». Они бояться и жаждут этой свободы. Люди Христа охотились за язычниками не понимая их, бог завещал им «любить ближнего», они же предпочитали сжигать не правильных. У язычников была свобода выбора, у других ее не было. Такое отношение к вере считали не логичным… С минуту они молчали. Жужжание лампы на задворках сознания успокаивало. Многое было сказано и возникло ощущение успокоения, будто бы появилась инструкция, как стоит поступить. Отпустить контроль и не думать о последствиях. Сейчас стоило решить лишь поддаться безумию, подлинным идеям или же продолжать глушить их в алкоголе и нежелании жить. — Мне всегда было страшно отпустить контроль, — вдруг заговорил Григорий полушёпотом, — Мне всегда хотелось, но это страшно не иметь контроль, вокруг все не логично или же логично, но не для меня, жизнь и так хаотична, если еще и я буду переменной, мне страшно представить, что произойдет. — Иногда стоит поддаться безумию и отпустить себя в омут безмолвия. Они молчали, разговор заставил многое вспомнить, многое переварить. Григорий поблагодарил за столь важный разговор или же лекцию и оставил остывший кофе с виски на столе. Многое предстоит сделать перед тем, как отпустить контроль и делать, то, что кажется безумным и лишенным логики.Слушать сознание или инстинкт?