ххх
Сашу от себя воротит. под струями горячей воды он старается смыть с себя грязь россыпи засосов и укусов до покрасневшей кожи; морщится, когда виски снова простреливает болью. он смутно помнит, что было между началом фестиваля и его побегом с него же. знает только, что сделал что-то глупое и непоправимое – интуиция подсказывает, что совсем скоро он встретится с последствиями. и почему-то за себя стыдно, но не страшно; себя по лбу ударить хочется, да только это не исправит ничего абсолютно. поэтому Сашу бьёт короткая дрожь, когда на телефон приходит сообщение с неизвестного номера. тогда-то он и вспоминает всё: кислота, поцелуи, обжигающие прикосновения, секс в душном трейлере и потёкшая подводка. он будто смотрит на это со стороны, сверху вниз, и ему хочется осуждать – себя и этого дьявольски прекрасного. за то, что подобное вообще произошло; за то, что вселенная свела их снова – и развела худые ноги в момент близости. оправдывать себя за всё это не хочется, потому что ни одна отмазка не сможет отбелить собственную честь – перед убеждениями и моралью. когда телефон гудит снова, Романов даже не реагирует – суёт гаджет под подушку и старается забыть о его существовании. пусть он снова будет недоступен, пока до конца не осознает всё, что натворил; очень хочется верить, что Московскому писать и звонить скоро надоест – лишь бы не перешёл на что-то большее. Саша исправно ходит на работу, постоянно оборачиваясь; хочет попросить начальство перевести его на удалённый формат – запрещает себе и думать об этом. что он, трус последний, чтобы прятаться от ответственности за безрассудство? не мальчик ведь, чтобы говорить себе «я не виноват, он первый»; оба начали – у обоих жжёт что-то внутри при мыслях друг о друге. и простить себя за это не получается, хотя и кажется, что происходящее неправильно. лучше позволить чувствам развеяться – холодный ветер, впрочем, голову не остужает, всё сильнее раздувая пламя. первая и последняя интрижка должна закончиться рано или поздно, и Саша хочет в это отчаянно верить. пусть бегать вечно у него вряд ли получится. — так вот как ты выглядишь, когда настоящий, — хриплый голос позади заставляет обернуться, дёрнуться в сторону звука, замереть. это слишком не похоже на правду. — что ты здесь делаешь? — только и произносит Романов, едва подавляя испуганный выдох. — и как ты меня нашёл? — уже не такой смелый, а? — Московский давит усмешку, выходя из тени и позволяя свету закатного солнца озарить своё красивое лицо. — ты забываешь, кто я, котёнок. игра вовсе не окончена, и это оба понимают слишком хорошо. потому что всё ещё интересно, что будет дальше – пока невыносимо притягиваются друг к другу, действо нельзя столь грубо прерывать. — не смей называть меня так. и мне пора идти, — Александр чертыхается, когда Михаил крепко хватает его запястье, — отпусти. — ни за что на свете. пока вокруг них тысячи глаз – они перед чувствами бессильны; пока в крови ни градуса алкоголя – Саше держаться на расстоянии хочется, потому что надо так. потому что всё, что было в пьяном угаре, должно остаться на перелистнутой странице жизни. даже когда у этого «чего-то» обворожительно блестят лазурные глаза и пахнет от него вкусно-вкусно. и не вестись сложно – почти невозможно; Романов поправляет свободной рукой сползшие на переносицу очки и закатывает глаза, дёргаясь в бесполезных попытках вырваться из чужой хватки. последствия душат, лишая возможности вдохнуть ещё хотя бы раз. — ты игнорировал мои смс, — шепчет на ухо Михаил, когда практически силой заталкивает застывшего Александра на заднее сидение автомобиля. — почему? — куда мы едем? — юноша делает вид, что не слышит вопроса, мысленно отмахиваясь от желания вставить едкое слово. — туда, где мы с тобой поговорим. везти в свою собственную квартиру – опасно, поэтому Миша называет своему водителю второй адрес; из соображений безопасности прячет личное, и это – как необходимая привычка. однажды попавшись, повторения не хочется более, а потому своё нужно скрывать, маскировать, чтобы глаза любопытные не касались. а уж Сашенька его поймёт – или не узнает вовсе. — и чего ты хочешь? — срывается с тонких губ вопрос, как только юношу заводят в просторные апартаменты. всё блестит слишком неестественно, слишком режет глаза, но Романов зацикливаться на этом не хочет и задумываться тоже – не его это дело, да и оставаться тут он не собирается. — разговора, я же сказал, — пожимает плечами Московский, утаскивая Александра куда-то вглубь кухни и усаживая того за барную стойку. если он что-то решил, то останавливаться не намерен, и это – золотое правило успеха. — уж очень мне хочется раскрыть другую твою сторону. — ты так уверен, что я позволю тебе это сделать? — Сашенька всё расслабиться никак не может, ловя взглядом каждое движение собеседника; ожидает подвоха какого и уже готов сорваться с места к выходу при малейшей опасности. сейчас, в трезвом состоянии, он точно понимает, что от подобных людей можно ожидать чего угодно. — спрашивай, что хотел, и я пойду с надеждой больше никогда тебя не встретить. вообще-то, в последней фразе есть доля лукавства: Саша всё ещё помнит, как хорошо было ему тогда, пусть и пытается оставить эти воспоминания за высокими барьерами. он был пьян, но не то чтобы; он был под кайфом, но лучше наркотиков в голову било чувство адреналина и покалывающее в кончиках пальцев удовольствие. он всё ещё не может сравнить тот момент ни с каким другим в его жизни, и от этого отчего-то становится некомфортно. — не встретить, значит? — Михаил усмехается, ставя перед Александром бокал (пока ещё пустой). — а тогда ты говорил иначе. — я был не в себе, — вскидывает бровь, косясь то на собеседника, то на преподнесённую ему посуду. понимает, к чему всё ведёт, и мысленно напрягается. — зато в тебе был я, — мерзкая шутка сама вылетает изо рта, и Московский разрешает себе посмеяться; замечает, как дёргается юноша в сторону выхода, и хватает того за руку, вынуждая остановиться. — ну, чего ты? я пошутил, котёнок, не суетись. — следи за своим отвратительным языком. «как бы он не оказался в твоём рту» — Миша фразу эту в себе подавляет, предпочитая ничего не отвечать; тянется за бутылкой, но спохватывается – стоит же спросить, что его королевское высочество предпочитает выпить в такой чудесный вечер. стоит проявить долю гостеприимства и расположить испуганную пташку к себе; хотя его понять вполне можно – Михаил Юрьевич Московский не выглядит как человек, которому точно нужно довериться. — я не буду пить с тобой, — отвечает на немой вопрос мгновенно, подпирая щёку рукой. — а что такое? брезгуешь? — Мише снова приходится решать за двоих, поэтому пустой бокал наполняется дорогим виски; Саша показушно морщит красивый нос, как только алкоголь придвигают ближе. — давай, северный принц, не стесняйся. это лучший виски из моей коллекции. — я предпочитаю вино. но к напитку всё же притрагивается, оказывая хозяину квартиры честь; всего лишь маленький глоток – и только, ничего больше. смакует на языке кисловатый привкус, закашливается, когда чувствует жжение в горле; поправляет воротник рубашки и выжидающе смотрит на собеседника, мол – говори, только не молчи. больше всего на свете Саше сейчас не хотелось бы самому нарушать повисшую в воздухе тишину и делать первый шаг навстречу. а Мише и говорить не хочется: глазами по юноше бегает, изучает будто, оставляя в памяти чужие черты. молчит всё-таки, усиливая напряжение, и сам из своего бокала виски потягивает, облизывая мокрые губы; то ли спровоцировать хочет, то ли дождаться нужного момента. спохватывается, что так и не отпустил чужое запястье, и осознание бьёт молнией прямо в мозг; неосознанно сжимает хватку крепче, пуская по телу волну мурашек. так близко – но по разные стороны баррикад. не враги, но и далеко не друзья; не старые знакомые – так, два одиночества, столкнувшиеся лбами, и в месте столкновения теперь только ноющая боль. Саша для Миши – интересный пазл, сложная загадка, а вот Миша для Саши – неприятный триггер, на который почему-то хочется давить всё сильнее, до потемнения в глазах. — почему ты сбежал тогда? — решается наконец, пододвигаясь ближе и мысленно прощупывая чужие границы. — так было нужно нам обоим, — отвечает легко, даже не задумываясь; в свои слова верит – в конце концов, было в этом что-то от правды. — тебе, как я понимаю, всё-таки не особо, раз ты даже не пытался спрятаться. выверенный метод защиты трещит по швам, и парировать уже не получается; Московский ведь видит всё насквозь – умелый манипулятор, добивающийся своих целей. Саша, не найдя нужных слов, решает просто выдернуть руку из крепкой хватки и отодвинуться – держит дистанцию, показывая, что уйти может в любой момент. и вряд ли что-то способно его остановить – только если у Миши не припасена в рукаве парочка козырей. — о, так я прав, — хитрец нагло ухмыляется, убивая бесполезные попытки защититься. здесь, на его территории, – власть сосредоточена в его руках, и сопротивление просто смешно. — не дёргайся, рыбка, я не буду приставать. хочется добавить «пока», и слово это так и рвётся с губ; но Миша сдерживается, понимая, что только сильнее заставит нервничать свой «трофей». сейчас важно расслабиться – к себе расположить, показать, что в сердце запал, что продолжать интересно и всё в таком роде. что бегать он устал – схватит за горло и не отпустит, пока не кончится терпение. пока ещё не наигрался, пока ещё не хватает. и всё-таки муза его красива в каждом из своих амплуа. — это всё, что ты хотел узнать? — Сашеньке игра одного актёра не нравиться начинает, и мурашки по коже бегут быстро-быстро, когда он замечает поблёскивающий недобрыми намерениями взгляд на себе. — нет, — Миша обходит барную стойку, в одно мгновение оказываясь подле Романова и наклоняясь близко, так, будто боится, что его слова услышит кто-то ещё. — я не лгал, когда писал, что тебе захочется снова. а руки-то хозяину не подчиняются совсем: пока одна хватает бутылку и подливает в чужой стакан, вторая ловко обвивается вокруг талии – но ненавязчиво совсем, призрачно почти и осторожно. и Саша опасности пока не чувствует – надеется только, что это не от горячего дыхания и лёгкого прикосновения кровь к щёкам прилила, и не от истерии азарта хочется заглушить свои ощущения дорогим алкоголем (как тогда). вздыхает тяжело, уличая Московского в очевидной провокации; цокает едва ли раздражённо и бокал принимает, в протест – или из неявного желания – выпивая залпом. по кирпичикам крепость распадается, а дракон только и знает, что опалять жаром нервного принца. — ты отвратителен, — аккуратно (и так же ненавязчиво) Александр руку чужую всё-таки убирает, намекая, что и сам проигрывать не намерен. — я готов признать, что случившееся было моей досадной ошибкой. — вот как мы заговорили, — Михаил ничуть не смущается, руку на прежнее место возвращая, — ты всё ещё хорошо работаешь языком после выпитого, знаешь. — хочешь это исправить, что ли? всё-таки поддаётся. всё-таки не сдерживается, не уследив за собственной речью; издаёт короткий смешок и поворачивает голову, перехватывая чужой взгляд. треплет волосы, портя аккуратную укладку; жестом просит налить ещё – за наглость ведь считает тянуться к бутылке самому. у него ещё не сорвало последние тормоза, и он помнит, что находится на вражеской территории, где расслабляться – приговор. — приятно было познакомиться, милый приличный мальчик, — хрипит в самое ухо, касаясь языком мочки уха. — точно ещё не хочешь сбежать? дверь открыта. Саша закатывает глаза – в очередной раз – и всё-таки льёт себе в бокал ещё одну порцию виски, как бы намекая «не провоцируй»; передумать может в любой момент, а потому решает дать заносчивому рокеру ещё один шанс. судьба столько раз пыталась вдолбить ему в голову опасность таких действий, но алкоголь думал иначе.ххх
как они оказались посреди роскошных подушек, Романов точно вспомнить не может: знает только, что он много пил, смеялся, кажется, говорил что-то дурацкое – что только на ум придет. пару раз даже ловил себя на мысли, что таким и был коварный план Московского; осознавал, что попался в ловушку, с щелчком захлопнувшуюся у него за спиной, но почему-то этому даже не противился. поздно пить боржоми, когда почки отказали – поздно сопротивляться, когда сильные руки хватают за запястья до посинения, а на бледную кожу ложатся грязные поцелуи с привкусом виски и собственной крови. поздно думать о побеге, когда взгляд напротив такой обжигающе-искушающий, что по телу пробегает слабая дрожь. поздно вообще о чем-то думать, когда нужно делать. — я тебя ненавижу, — произносит Саша, задыхаясь и глотая последние буквы. выгибается, подставляя худой живот мокрым поцелуям, и довольную улыбку тянет. — ты всё ещё можешь уйти, — Миша поднимает взгляд, зеркаля мимику чужого лица, и останавливается – ждёт, пока тот включится в игру снова. знает, что говорит он это не всерьёз, а потому и внимания обращать не стоит. глупый мальчишка. — пошёл ты. каждое слово, каждая грубость, озвученная в этой спальне, – красива. есть что-то эстетичное в том, чтобы прижиматься близко-близко друг к другу, так, чтобы между не оставалось пространства, а затем шептать на ухо омерзительные гадости; Саше такое не нравилось никогда, но вот его альтер-эго почти что изнывало. Романов Александр ведь соткан из противоречий: красивый, начитанный, правильный какой-то даже – такие перевестись давно должны были, их должна была задушить порочная современность; внутри у Романова Александра демоны бушуют каждый раз, стоит только голубым глазам лишь мельком пробежаться по обнажённому телу, а языку – коснуться горячей кожи. в нём пылающий огонь и нерастаявший лёд в схватку вступают, когда Миша спускает брюки вместе с нижним бельем и обвивает пальцами член. Саша из «правильного мира» прикусывает губу до крови, стараясь сдерживать удовлетворённый вздох; «испорченный» Сашенька захлёбывается в истеричном хохоте, вырывающемся наружу короткими стонами. и Миша контраст этот ловит, чувствуя, как температура в его спальне повышается ещё на пару градусов; победил ведь почти, вкусив плод запретный, и план его сработал точно – как часы. и поэтому только его Сашенька сейчас такой привлекательно-красивый, открытый, дьявольски прекрасный. поэтому нельзя насытиться каждым касанием, поэтому постоянно мало; горло начинает першить, когда юноша отзывается на движения рукой и приподнимает свои бёдра очаровательной формы. только так – и ускоряться до небес, насаживаясь глоткой почти целиком, обводя языком венки; только здесь – и вслушиваться в мелодичные хриплые стоны, упиваясь ими, как самой прекрасной наградой за старания. ощущать на языке солоноватый привкус и смаковать с неприличным чавканьем; чему-то правильному здесь больше нет места – о стены ударяется похоть, разражаясь голосами сотни чертей (и вплетая ещё один, довольный такой). — давай уже, — дёргается в ломаной агонии, слыша биение пульса у себя в ушах; подставляется весь, сглатывая непонятный в горле ком и закрывая прекрасные серые глаза. хочет, а потому и не терпит, как наркоман, дорвавшийся до дозы; противное сравнение, но точное очень. и вмиг Саша забывает, как дышать, когда Михаил входит резко и на всю длину, заменяя собой проворные пальцы. Саша видит – в темноте опущенных век – мириады звёзд, и они, быть может, в разы холоднее, чем коктейль из чувств внутри него самого. они яркие – но не такие, как его глаза; они бьют прямо в цель – но не так, как он. и всё как тогда: быстро, горячо, необходимо. но теперь и времени больше, и не теснит небольшое пространство трейлера; теперь приятно-приятно вжимать худое тело в собственную постель, слышать, как расцветают на блядски раскрытых в стоне губах всего несколько букв. «Мишенька». почему-то подобное обращение звучит неправильно, не к месту совсем; даже слишком ласково и приторно-карамельно – оно блестит странными чувствами, отзываясь тупой болью в сердце. но Миша быстро к звуку этому привыкает, когда он мешается в буре из вздохов и череды грязных слов; Сашеньке Романову впредь стоило бы помыть рот с мылом – обязательно, когда он придёт в себя, но едва ли вспомнит всё, что успел сказать сейчас. близость его отрезвляет – выбивает из дурной головы остатки хмеля; вместе с этим забирает последние силы, как моральные, так и физические. он чувствует только, что партнёр его фейерверком взрывается и буквально ощущает, как в чужую голову бьёт искрящейся волной оргазм; он, впрочем, работу свою выполнил – и получил то, чего желали его голодные демоны. Саша с хриплым «сука» кончает в чужую ладонь, и ему совершенно уже неважно, что произойдёт потом.