Время возвращаться домой

Три месяца спустя Спокойное, ровное, убаюкивающее дыхание… Мэй спит. Но сквозь сон чувствует, что лежит словно бы на живом ковре — огромном, пушистом и пузатом. А ещё у него есть нос — чёрный, мягкий и тоже огромный. Как жаль, что когда спишь, нельзя протянуть руку и погладить нос удивительного существа, которое тебе посчастливилось увидеть в лесу… Зато можно слушать, как он дышит. И как шумит над ними, поёт им колыбельную громадное, высоченное Дерево. Но нет — то Дерево шумело по-другому. Она же Музыкант. Сам Фукуро-сан называл её Музыкантом. А уж он-то слов на ветер не бросал… Она слышит, что у этого дерева тональность другая. Что оно старо, но не так огромно. А дыхание… Дыхание тоже звучит иначе. Как другая, по-своему чудесная мелодия. По-своему сказочная. И родная. И древняя, как земля и солнце. Кейтаро… Кейтаро. Он нашёл её. Он пришёл. Пришёл на зов, на песнь струн и смычка, которую она много лет — много-много ночей подряд — посылала ему. «Приди ко мне… — пела виолончель. — Найди меня… Тот, кто через столетия, через миры пронёс в сердце память обо мне. Тот, кто много-много жизней был рядом со мной. Тот, кого я вот так же помню сердцем… Я знаю, что ты есть. Не может душа быть одна. Ты где-то есть… Тот, кто прогонит прочь от меня одиночество, которое чёрным океаном накрывает меня. Тот, кто протянет руку и вытащит меня наверх. К солнцу… К деревьям… Приди ко мне… Мир так огромен, что я не найду тебя… Но где-то ты есть. Где-то мучается душа твоя от одиночества. Я чувствую… Ты есть… Как бы далеко ты ни был… приди ко мне… Любовь свою посылаю тебе. Сказку. Веру в Чудеса… Приди ко мне…» И он пришёл. Наконец-то пришёл. В ту самую минуту, когда одиночество стало невыносимым. Начало душить, убивать… Когда не дышать в чёрной пучине уже не стало сил. Он вытащил её. И она вздохнула… Оба они вздохнули. Потому что вытащили друг друга. Теперь всё хорошо… Они вместе… Сколько столетий были они в разлуке? Никто из людей не знает. Но теперь всё хорошо. Он дышит. Так спокойно спит… А её голова лежит у него на груди. Поэтому-то и приснилась ей Сказка. Она не одна. Он рядом. Всё хоро… Нет! Нет. Нет… Это самое ужасное. Просыпаться, выходить из Сказки. И вспоминать, что наяву Сказка закончилась. И началась страшная история. Страшная, жестокая, беспощадная. «Я не рожу… — словно бесконечно острые булавки, вонзались в мозг безжалостные мысли. — Я умру. А мой ребёнок… Наш ребёнок…»

* * *

Виолончель Мэй впервые услышала на концерте, куда её и Сацуки повёл папа. Он сказал тогда, что горе ничего не может сделать человеческой душе, если её лечит Музыка. Мама смогла продержаться в этом мире ещё одиннадцать лет. Одиннадцать счастливых и горестных для папы, Мэй и Сацуки лет… Они были вместе. Все вместе… Радовались каждому дню. Каждому мгновению, проведённому дома или в больнице. Сацуки выучилась на медсестру, чтобы ещё лучше заботиться о маме. И поступила работать в ту самую больницу… Когда случилось страшное, Мэй как раз должна была выбирать, куда пойти учиться. И выбрала, лишь только заслышала звуки виолончели. Она, виолончель, была похожа на Тоторо. Её пение напоминало Мэй басовитое урчание доброго, большущего Хозяина Леса. Кусакабэ-сан, узнав о серьёзных намерениях младшей дочери поехать учиться музыке в Токио, повёл её в мастерскую струнных инструментов и сделал ей драгоценный подарок. Ту самую виолончель, в обнимку с которой она провела почти двадцать долгих, тяжких и в то же время светлых лет одиночества и служения Музыке. Этот папин подарок был последним. Гибель его была нелепой, но быстрой. Он, как сказали потом Сацуки и Мэй в больнице, вряд ли успел понять, что умирает. Водитель, который не сбавил скорость там, где положено, сел в тюрьму. Но осиротевшим сёстрам Кусакабэ от этого было никак не легче. Сацуки, правда, тогда уже носила другую фамилию. Их с Канто дружба медленно, но верно переросла в любовь, и она вышла за него замуж незадолго до того, как не стало мамы. У Сацуки был Дом. И Семья. У Мэй — ничего, кроме виолончели. И мечты встретить когда-нибудь такого мужчину, как надёжный, верный, заботливый Канто. И стать такой же счастливой, как Сацуки. Все эти годы Мэй общалась со старшей сестрой через переписку — лишь раз в год приезжала на денёк-другой в Мацуго. Обнимет сестру, поглядит на её подрастающих с каждым годом сыновей — и назад, в Токио. Лечить одиночество Музыкой… Погибнуть, сломаться после папиной гибели ей не дал Фукуро-сан, педагог по её специальности в музыкальном училище. Был он стар и одинок, словно крепкое, узловатое дерево посреди пустыни. А доброта его и любовь к Музыке были глубоки и безграничны, как звёздное небо в июньскую ночь над Мацуго. Разглядев недюжинный талант в хрупкой девчушке с бездонными грустными глазами, Фукуро-сан сделал всё, чтобы раздуть эту крошечную пока что искорку в могучее пламя. Чтобы ни один мускул Мэй не болел, сколько бы часов подряд она ни играла на виолончели. Чтобы смычок был словно продолжением её пальцев. Чтобы каждая нота, которую она извлекала из струн чудесного инструмента, была чистой и сияющей, как утренние солнечные лучи, и полновесной, как само солнце. Он отшлифовал алмаз таланта Мэй. Но что важнее всего — каждый миг, проведённый с ним, наполнял её покоем и радостью. Лечил, помогал жить. Словно к родной дочери, привязался к Мэй старый Фукуро-сан. И, зная, что скоро умрёт, а у неё за душой ничегошеньки нет — лишь койко-место в общежитии, — завещал ей свою ветхую лачугу и все сбережения. Небольшие, но для Мэй — настоящие сокровища. Когда ушёл из этого мира Фукуро-сан, ей предстояло учиться ещё год. А потом, мечтала она, консерватория… А там и в оркестр филармонии, глядишь, возьмут… Но мечтам этим не суждено было осуществиться. Стала им непреодолимой преградой могучая природная сила — красота. Мэй не присматривалась к себе в зеркале, не чувствовала на теле жадных мужских взглядов. Не понимала, что красота выбрала её из тысяч других девушек, чтобы одарить щедро и безжалостно. Не замечала ничего до того самого мгновения, когда её новый педагог, у которого едва ли не текли слюнки в буквальном смысле этих слов, стал сладеньким голоском рассказывать ей, что и почему в ней красиво, и клясться, что благодаря своим связям сделает из неё самую знаменитую виолончелистку в Японии, если только она согласится на… Была бы Мэй тогда на несколько лет старше, опытней — наградила бы этого получеловека таким ударом ногой во всем известное место, что делать непристойные предложения девицам для него уже не имело бы смысла. Но тогда она лишь постояла несколько секунд на месте, покрываясь багровыми пятнами от смеси стыда и ужаса. А потом схватила виолончель и навсегда покинула музыкальное училище. Работу искать ей долго не пришлось: на следующий же день она прямо на улице познакомилась с пожилой женщиной, которая оказалась руководителем самодеятельного струнного квартета… вот только для квартета не хватало им виолончелистки: та, что была, вышла замуж и укатила за границу. Почти два десятка лет прослужила Мэй верой и правдой Музыке в этом квартете, где Музыкантов было всего двое: руководитель Хино-сан и она сама. Скрипачек и альтисток за все эти годы сменилось в нём столько, что Мэй и со счёта сбилась. Лишь удивлялась тому, сколько, оказывается, в мире людей, которые воображают о себе невесть что, а на самом деле не обладают даже самой малюсенькой искоркой Таланта. И тому, сколько в этих мелких людях зависти. К счастью, ни одна из «музыкантов» не смогла насолить Мэй по-настоящему. Да и, спрашивается, как? Мужа нет, ухажёра нет — увести некого. Красть у неё нечего — разве что виолончель. Так она тяжёлая — лучше уж попортить. А как попортишь, когда она словно заговорённая? Ни струны, ни корпус ничего не берёт… Обидное что-то сказать, чтобы в самое сердце ужалить? Так она в ответ разве что посмотрит в глаза — без злости, с жалостью. Мол, сама же себя завистью-то и травишь. А я уж настрадалась так, что не ранишь меня. Сил нет раниться… А этой весной квартет развалился: две скрипачки и альтистка разом выскочили замуж за богатеньких стариков. И Хино-сан, махнув рукой, решила уйти на заслуженный отдых. Поговорили они с Мэй напоследок, повспоминали все эти годы выступлений в приютах для сирот, домах престарелых, деревенских клубах… Если где и перепадали им деньги, то такие жалкие гроши, что Мэй без наследства доброго старика Фукуро давно бы уже умерла от голода. Ибо считала, что лучше так, чем пойти по рукам. Даже если бы это означало сногсшибательную карьеру и шикарные наряды. Прожив на свете три с половиной десятка лет, Мэй ни разу не ловила на себе мужского взгляда, полного нежности, простого человеческого тепла. Видела она в глазах мужчин — будь то случайный прохожий или богатенький «продюсер», пытающийся переманить её к себе в ансамбль, который «подаёт большие надежды на популярность» — одно и то же: неутолимый голод волка. Или шакала… Непростыми были для неё эти годы. Но лучшего пути она не видела, и поэтому не жалела ни о чём. Ибо душа и тело её остались чистыми, нетронутыми, как цветы в глубине древнего леса вокруг Мацуго. И прослужила она всё это время Музыке, исцеляя души обездоленных детей и взрослых. И одно лишь слово благодарности, одна пролитая от радости слезинка слушателя делала её служение стоящим страданий. А люди не раз подходили к ней после выступления, чтобы сказать искреннее «спасибо» и другие тёплые слова. Не раз, а великое множество раз. И чувствовала она тогда, что не зря живёт на свете. Но тоска по нему — родному, единственному — становилась с каждым годом сильней… Легче всего Мэй было дома — в лачуге старого Музыканта, которая каким-то чудом не разваливалась, а укрывала, защищала её, как самая надёжная крепость. Фукуро-сан будто продолжал заботиться о ней, скрашивать её бездонное одиночество. А когда пришёл тот, в чьи руки он мог спокойно передать свою девочку с виолончелью, — древняя постройка развалилась со вздохом облегчения. И дух Музыканта взмыл в неведомую, немыслимую высь…