Алая арфа

Его разбудил близкий шум воды. Во рту будто кошки нассали, голова гудела, рядом обнаружилось какое-то пьяное тело. Почему-то голое. - Да еб я... - пробормотал поэт и не закончил ругательство, сообразив, что, да, кажется, именно это он и делал. И на кой черт ему вчера понадобилось столько пить? Ну подумаешь, пьеса имела успех, так половина его пьес имеет успех (а вторая половина просто гениальна!), и это не повод нажираться как последняя свинья… кстати, где? Судя по валяющимся рядом костюмам - точнее тому, что от них осталось, - он всё ещё в театре. Что ж, это лучше, чем в притоне, хотя одно недалеко ушло от другого. Звук льющейся воды шёл с первого этажа и слышался через доски, на которых поэт и лежал. Кто-то решил смачно справить нужду, поминая при этом умершую королеву Болейн, её чрево, доброго короля Генриха и прочие вещи совершенно не в подобающих тому выражениях. Нуждой дело не ограничилось - характерные звуки, полувсхлипы «да, детка, вот так» заставили поэта скривиться. Вот только дрочить прямо под его башкой не надо! Что ж, утро резко перестало быть томным. Спихнув с себя чью-то руку, всё ещё сжимавшую кувшин, юноша поднялся, с неким облегчением обнаружив на ногах не только сапоги, но и чулки, и бриджи. Что ж, значит, он никого не оприходовал - слава ангелам. Конечно, это могло ничего не значить - сапоги снимать было не обязательно, а одеться он мог и потом, - но он вчера был настолько пьян, что если бы какой-то красотке или красавцу и повезло затащить его в постель, то всё ограничилось бы тем, что он, приняв горизонтальное положение, просто зарыгал бы всё к чертям, что само по себе не способствует греховному акту. А что, хорошая идея - блевать каждый раз, когда кто-то, не имеющий к тебе особого отношения, предлагает перепихнуться. Эдакая защитная реакция, как у кота после несвежей портовой крысы. Голова на любое движение отзывалась ехидным гудением, звоном и желанием прижаться к стене и закрыть глаза, но это было бы самой большой его ошибкой: закрыть глаза сейчас означало получить неминуемый приступ головокружения и спазм желудка, поэтому поэт, старательно и крепко держась за стену, принялся спускаться по шаткой деревянной лестнице. Пить хотелось неимоверно, но он знал, что если только глотнет воды - опьянеет мгновенно. Это будет сравнимо с ударом по затылку и пройдёт не скоро. В такой ситуации лучший выход - два пальца в рот и молока, молока, молока. Что он и сделает, когда доберется до дома, вымоется, чтоб от него перестало разить выгребной ямой, и пойдёт с повинной головой получать заслуженные укоряющие взгляды. На улице было сумрачно, промозгло и, что самое удивительное, душно. Как одно сочеталось со вторым, поэт понятия не имел, но, наверное, дело было в том, что тело попросту мучилось последствиями от выпитого вчера. Разумеется, грех не отметить премьеру, и сперва они всей шумной компанией завалились в кабак. Устроили там что-то настолько потрясающе непотребное, что пиво (если это пойло можно было так назвать) лилось рекой по полу. Кто-то лапал подавальщицу, кого-то подавальщица лапала в ответ, потом кого-то особо обнаглевшего так схватила за яйца, что несчастный завизжал, как будто за ним гнался сам Топклифф, и принялся кататься по полу, вымазавшись в остатках пива и ошметках еды. - Господи, отвратительно, - простонал поэт, перешагивая, по пути к двери через распростёртые по полу тела разной степени оголенности. Откуда-то сбоку доносился красноречивый запах несдержанного, и поэтому юноша поспешил выскочить в холодную липкую душноту, от души хлопнул дверью, отошёл на добрый десяток шагов и огляделся. Что ж. Город за ночь не провалился в ад, по улицам не сновали черти в колпаках и инквизиторы с вилами, обычное раннее утро. Странно, ему казалось, что время к полудню. Наверное, он всё ещё плохо понимал себя в окружающей действительности. Из приоткрытых дверей местных кутилен, которые поэт ёмко называл «трахальнями», неслись резкие запахи духов, призванные перекрыть всё, что только можно, духов дешёвых, а потому ещё более резких и отвратительных. За поворотом что-то горело. Прямо на пороге одного из борделей кто-то спал головой внутрь, а ногами на мостовой, и поэт не удержался: прошёлся прямо по упитанному заду. Грешно, но лучше так, чем по луже из-под него. Нет, всё это пора решительно заканчивать. Сколько можно жить среди вот этого всего, имея возможность каждый день приходить туда, где тебя ждут? Желание вымыться - хорошо, с французским мылом - преследовало всё сильнее; тащить под чужой гостеприимный кров эту грязь (во всех смыслах!) совершенно не хотелось. Да что там говорить - это было бы просто преступлением сродни смертному греху. Ну и где ему помыться? Не в Темзе же? Кстати, о Темзе. Не помешало бы перебраться на другую сторону. И, по возможности, незаметно. Для этого ему нужна лодка, и желательно с гребцом, потому что сейчас отмахать вёслами переезд он точно не способен, а оказаться в этой дерьмотечке не хотелось совершенно. Может, на тебе потом чешуя вырастет, словно на русалке, или вон, хвост поросячий? Спускаясь по переулку к реке, поэт пару раз поскользнулся, выругался, чуть не упав на четыре кости, выпнул из-под ноги полуразложившуюся крысу и всё-таки не сдержал благородный позыв собственного желудка. Ну, грязнее от этого улица явно не стала. С другой стороны - лучше так, чем в себе держать. Рот заткнешь, так из жопы польётся. Нет, определённо, он становится до неприличия брезгливым. С другой стороны, повидав ту жизнь, которой, по словам других, он достоин, неудивительно наконец «открыть глаза» в некотором смысле. Сколько ещё он будет шататься по дешёвым борделям и продавать свои вирши за десяток су? Как верно заметил его покровитель, пора было, наконец, вспомнить о том, что такое человеческое достоинство. А поэт был совершенно точно уверен, что уж чего-чего, а этой субстанции в нём предостаточно. Но на данный момент достоинство требовало не упасть на задницу и не съехать на оной к реке, поэтому юноша принял весьма разумное решение: идти медленно и придерживаться за стены домов. Надеясь, что никому не придёт в голову открыть окно. На улице посветлело, значит, он точно проснулся слишком рано. Хотя и засыпать-то в таком месте не стоило. И записку он так и не написал. Ну, с другой стороны, лучше уж через пару часов явиться самому и честно пообещать больше так не делать, чем довериться неизвестно кому... учитывая обстоятельства. Удерживаться в вертикальном положении было не просто, но все-таки получилось. Поэт облегченно вздохнул, когда липкая мостовая под ногами сменилась ровным речным берегом, и пошёл вдоль рядов вытащенных на песок лодок, в которых, как он отлично знал, кто-нибудь обязательно спал. Кто придумал называть лодки? Нет, ну большие там корабли - понятно. Но лодки? Стоит вот такая, разваливается, из бортов пенька лезет, а всё туда же - «Королева Мэри». Хотя, говорят, под конец жизни Мэри тоже разваливалась, так что, может быть это была некая изящная ирония? Впрочем, юноша сомневался, что местные лодочники знают такое слово. Или вон тоже, «Благословенный ветром». Это, позвольте узнать, каким? Хотя нет, лучше не знать, наверное. Выбор на берегу был невелик, потому что большинство лодок все так же, как днём, качались на воде, маяча и проплывая в утреннем тумане как призраки в старом разрушенном аббатстве. «Незаметно все равно не получится» - с сожалением подумал поэт. Сил на то, чтобы ругаться на слишком оживлённую переправу и людское любопытство, после почти бессонной бурной ночи у него не было. Остановился он в итоге на чем-то совершенно лишённом пафоса со скромным названием «Катрина». - Прям как вся моя жизнь… Эй, уважаемый, - юноша постучал костяшками по борту лодки, - на ту сторону доставишь? - Чё? - Из-под старого пледа высунулась кудлатая голова. Обладатель её, сносивший с ног потрясающим ароматом изо рта, почесал волосатую грудь под засаленной серой рубашкой. - Ну... можно. И замолчал, выжидательно глядя на поэта, явно гадая, какую цену тот предложит. - Три су - и ты меня не возил. - Пять - и я вообще забуду, что просыпался. Вот так всегда! Впрочем, поскольку сейчас деньги у него водились, поэт решил не спорить. Похмелье энтузиазма не добавляло. Нет, решительно, он совершенный дурак! Ну что ему стоило сразу после премьеры добраться до своей постели?! - Хорошо. - Поэт легко забрался в лодку, покрепче вцепился в борта. - Не боись, парень, не потонем, - пробормотал «капитан». - У Финнегана ещё никто не тонул. Здесь - точно. Первым становиться как-то не хотелось. Поэт, впрочем, мудро оставил эти соображения при себе. Как ни странно, несмотря на всю ее загаженность, на редкость дурную репутацию и вообще вещи, абсолютно с романтикой не связанные, он любил Темзу. Если отрешиться от абсолютно невыносимого запаха у доков, то река была… красивой? Нет, красивой - это не то слово, которое можно применить к стихии, которая может тебя убить. Как-то давно, когда ему было примерно одиннадцать, он совершил поистине потрясающую глупость: глотнул воды из этой реки. Ему хотелось пить, болела голова от только что прошедшей грозы, от холода ныло все тело, и он, не думая, просто опустил руки в почти промерзшую, но все равно какую-то маслянистую, что ли, реку и принялся с наслаждением, черпая воду горстями, жадно пить. Теперь, по прошествии лет, поэт понимал, что это было не то что глупостью, а почти что готовым свиданием со смертью, но тогда сделать ничего не мог. Он пил, пил и пил, пока во рту не осела та самая маслянистая пленка, а из-под разбитой корочки льда наверх не поднялась надкусанная кем-то с одного бока крыса. Странно, сейчас, при одном только воспоминании, тяжелая липкая волна подступала к горлу, но тогда он только хмыкнул, вытер рот и пошел дальше. Везунчик. Все ведь могло закончиться в тот же вечер. - Просто интересно, что всплывет в этот раз? – едва слышно пробормотал поэт, но Финнеган его услышал. - Ха, малец, а ты не промах. Берту-рыбачку знаешь? - Знаю, а что? – Поэт поднял голову и уставился куда-то поверх плеча лодочника. - Говорят, она родила прошлой ночью. Вопила так, что половина улицы слышала. Если конечно она рожала, а не что-то другое. А потом Глухой Марти видел, как она несла к реке сверток. – Финнеган сплюнул в воду.- Проклятая дырявая шлюха, да покарает ее Господь! - Ты полагаешь? - Поэт невольно перекрестился. Он не был особо религиозен, но что за человеком нужно быть, чтобы совершить такое? - Все так говорят, - Финнеган снова смачно прохаркался куда-то в недра темной воды. - А что еще говорят? - Что старый Пемброк пропал, вот что! - Маркиз Пемброк? Где? Давно? – Поэт напрягся плечами, подался вперед. Вот эти новости, какими бы отвратительными они ни были, к сожалению, касались его напрямую. - Если ангелы милостивы к нам, то надеюсь этого ублюдка сожрут речные твари. - Я тоже, - едва слышно пробормотал поэт и на этот раз перекрестился вполне искренне, - я тоже. - Старые счеты, мастер М… - Молчи! - поэт распахнул глаза. – Откуда ты меня знаешь? - Половина квартала знает. В следующий раз думай, малец, кому платишь. Весло несколько раз звучно плюхнуло о воду. - Финнеган? - Чево? – Шотландец показал в улыбке гнилые зубы. – Не бойся, малец, людей Топклиффа тут не жалуют. Да и нигде, впрочем. Поэт кивнул, исповдоль разглядывая человека, во власти которого фактически оказался. На его груди, как теперь видел юноша, болтался полуистлевший шнурок, на котором почти на честном слове болтался старый католический крест. - Сними, если хочешь жить, – тихо пробормотал поэт. - А мне терять нечего. Что, последние зубы, эту посудину, дырку в заднице? Моя вера, молодой мастер, все, что у меня осталось. - Ты ставишь веру выше жизни? – Вот так и не угадаешь, с кем придется разговаривать о подобных возвышенных вещах. - Такой жизни? – Финнеган хрипло рассмеялся. Весло ударилось обо что-то со звуком, с каким порой куриная нога падает в тарелку. – Доброе утро, ваше светлость! Финнеган приподнялся, издевательски отвесил поклон затылку и шее, на которой в неверном свете поблескивала герцогская цепь. - Есть, молодой мастер, есть Бог на небе! - Значит ты все-таки сдох, тварь, - со смешанным чувством досады и облегчения пробормотал поэт и почувствовал вдруг, как с плеч буквально свалилась вся тяжесть мира. Впрочем, зная Топклиффа, радоваться рано. Не Пемброк, так кто-то еще, а не кто-то еще, так кто-нибудь третий. Но, во всяком случае, теперь пару недель местные католики могут дышать спокойно. - Ты не знаешь, кто это сделал? - Господь покарал подонка. – Финнеган вдруг весело сверкнул глазами.- Как жил, так и помер. «Пусть он умрет так, как грешил», отчего-то вспомнилось поэту. Впереди из расходящегося тумана выступил второй берег. - Даю золотой в месяц. - Поэт полез в карман за авансом, тот на удивление нашелся. - Ангел господень явился по мою душу? – Лодка принялась разворачиваться, чтобы поудобнее подойти к пристани. - Не спеши. Мне нужны люди. Информаторы. И ты мне их найдешь. Я хочу знать обо всем, что происходит в городе, раньше Топклиффа, законников и королевы. Финнеган замолчал. Похоже, такой поворот событий в его не самую удачную, но относительно спокойную жизнь и близко не вписывался. - А ежели я помру? Кто заплатит моей старухе? «Корона», чуть было не сказал поэт. - Не оставлю. Даю слово. - Поклянись на распятии. На святом кресте поклянись! - Я не даю клятв. Никогда. А раз ты знаешь, кто я такой, то наверняка знаешь, что моего слова, честного слова, вполне достаточно. - И то верно. Прибыли, ваша милость. - Не называй меня так. – Поэт выбрался на берег, все-таки умудрившись поскользнуться на сыром песке. – Так что, ты согласен? Финнеган помолчал, поскреб грудь, на которой виднелась пара безобразных шрамов. - Я вот что тебе скажу, молодой мастер. Если когда-нибудь я увижу башку этой отрыжки дьявола на пике у Тауэра… - Увидишь, Финнеган, - поэт растянул в улыбке красивые губы. Вышло зловеще. – Увидишь. - По рукам. Жди вестей. Юноша кивнул и принялся подниматься по берегу вверх, запоздало сообразив, что он так и не уточнил, каким образом ему эти вести передадут. По спине побежал холодок. За ним следили? А чего он, собственно, ждал? Следили, конечно, осталось понять, кто и как долго. И сколько этот неведомый «кто» знает. И к какому лагерю принадлежит. Нет, то, что за ним следят люди Топклиффа, открытием быть перестало уже очень давно, но, положа руку на сердце, стоило быть честным и признать тот факт, что людей, даже в Лондоне, которым он так или иначе перешел дорогу, хватало. И у этих людей вполне были средства нанять кого-то, кто решит избавиться от не в меру болтливого поэта. Особенно после его французского вояжа. Гизы, как он слышал, до сих пор не пришли в себя, за кардинальский трон развернулась настоящая борьба, он бы должен быть счастлив, что своими руками ослабил врага, но мысль об убийстве, тщательно спланированном, подготовленном, хладнокровно продуманном и исполненном – и где? за столом – не давала покоя. За столом человека мало того, что духовного, так еще и того, кто надеялся лишь обрести утешение в своем горе от потери кузины. А нашел яд. - А теперь вопрос, - спросил поэт сам себя, - как долго я проживу, зная, что произошло? – И, выбравшись, наконец, на ровную дорогу, он сам же себе и ответил: - Достаточно долго, потому что знаю, чьей идеей это было. Он не любил королеву. Не восхищался ею, как многие, не почитал, как того требовал закон, более того, откровенно считал самодуркой. Взбалмошной бабой, которая в своей оголтелой религиозной ненависти не видела ничего дальше своего крючковатого носа. При дворе восхищались тем, какая белая у Ее Величества кожа? Поэт видел толстый слой свинцовых белил, призванный скрыть рытвины от оспин. Восхваляли огненные волосы? Наметанный взгляд сразу определял парик. Интересно, какой красавице пришлось расстаться со своими кудрями для него? Он видел, что у Елизаветы чуть косит один глаз, видел почерневшие зубы, видел, что у нее дрожат руки и обвисла грудь. В ней не было красоты, возвышенности, ничего, о чем кричали портреты с огромным количеством жемчуга на платье. В ней была только бессильная попытка переломить что-то, что ломаться никак не хотело. И пожары, полыхающие по всей Ирландии, слухи, которые то и дело всплывали в столице, однозначно это подтверждали. Поддев ногой камешек, так некстати оказавшийся на пути, поэт выместил в этом ударе всю злость и злобу, накопившуюся у него по отношению к царственной горгулье и ее выкормышам. Только и знают, как смотреть в рот, а потом оправдываться тем, что не имеют права нарушить приказ. Англия не раз свергала королей, так почему не сделать этого снова? Невыгодно им, поди ж ты! А выгодно стравливать народ между собой и ждать, когда одни перережут других. А горгулья потом, как ворон из скандинавских легенд, будет сидеть на горе трупов, царственно сжимая скипетр. Несчастная Англия!.. За этими невеселыми мыслями юноша свернул в аллею и дошел до небольшого дома, стоявшего чуть особняком от большинства усадеб на этом берегу. Перед домом высился небольшой забор, перелезть который при желании не составило бы никакого труда, правую створку калитки обвивала еще не распустившаяся, но богато зеленеющая роза. Поэт не знал, какого она цвета, но почему-то был уверен, что белого. Из-за калитки доносился заливистый лай и негромкое, почти не фальшивое пение. Несмотря на то, что юноша хотел явиться с повинной головой и, разумеется, первым делом принять ванну, он огладил руками одежду, пытаясь привести ее хотя бы в относительный порядок, и тихонько шагнул во двор, позволяя себе просто, не мешая, пока его не заметили, полюбоваться картиной. Конечно, его заметили. Поджарая, чуть выше колена в холке, собака сорвалась навстречу, хлопая развевающимися ушами, словно пыталась взлететь над присыпанной цветной каменной крошкой садовой дорожкой. С прыжка выставила вперед передние лапы, распахнув пасть в подобии улыбки, уперлась этими самыми лапами поэту в грудь – он едва успел чуть присесть и обхватить сильное теплое тельце руками. Несмотря на то, что разило него всяким и знатно, собака тут же принялась исправлять это ужасное недоразумение и как следует облизывать молодому хозяину лицо, уши, шею и вообще, куда попадет. - Прекрати! Ну же, перестань! - Поэт, отбиваясь, со смехом отворачивал лицо то вправо, то влево, но, наконец, просто не удержался на ногах и приземлился на задницу, а собака, получив мгновенное преимущество, словно бы задумалась, крайне деликатно облизала поэтический нос и с чувством выполненного долга унеслась куда-то в сторону небольшой беседки. - Вернулся, мой мальчик? Все еще лежа на дорожке, поэт хмыкнул и повернул голову, чтобы разглядеть человека, который за возней с собакой незаметно подошел ближе и держал в руках охапку нежнейших, еще немного покрытых росой поздних осенних роз. - Последнее цветение? - Пожалуй. Если начнутся дожди, то похоже на то. Поэт сел, встряхнулся, а потом одним гибким движением вскочил на ноги. Хотел было обнять подошедшего или хотя бы почтительно склониться к руке, но вместо этого виновато потрепал себя за куртку на груди. Теперь от него не только разило, но и выглядел он как пыльный мешок, забытый в самом дальнем углу заброшенной мельницы. - Мне стоит привести себя в порядок. Поэт предполагал, что его с головой накроет чувство вины или стыда перед тем, кому он был фактически обязан жизнью, но, на удивление, этого не произошло. Он смотрел прямо в открытое светлое лицо и ощущал, что щеки сейчас буквально треснут от с трудом сдерживаемой улыбки. - Конечно. Ты голоден? Я еще не завтракал. – Барон неспешно пошел по дорожке по направлению к дому и добавил: – Ждал тебя. - Прости, мне стоило прислать записку. Но я решил не тратить время и... - «И к тому же не знал, в чьи руки она могла попасть». - И поэтому приехал сам, понимаю. Так что, велеть налить тебе ванну? Поэт, который все еще не мог поверить, что с его странными привычками кто-то считается – мало кто из знати принимал ванну не по указанию лекаря, а чтобы смыть грязь, - нахмурился и дернул плечами. - Я могу ополоснуться парой ведер. Ты забываешь, я уличная крыса. Спина под теплой бархатной мантией напряглась. - Не называй себя так, мой мальчик. И, если ты помнишь, мы с тобой уже обсуждали, что обливания хороши летом, а по холодной погоде почему бы не погреться как следует. Поэт не стал спорить, лишь снова взглянул в лицо – благодарно, преданно, почти по-собачьи. - Ты терпишь мои выходки. Мой отвратительный характер, то, что я пропадаю порой на несколько дней, то, что я не знаю меры в вине, то, что я скрываю от тебя некоторые вещи, то, что … - Довольно. – Несмотря на внешний вид юноши, барон протянул руку и сжал плечо под измызганной курткой. – Твои выходки - это лишь следствие того, что тебе слишком долго не давали бунтовать. Характер твой куда менее отвратителен, чем ты считаешь. Полагаю, что иногда мне лучше не знать, куда ты пропадаешь, в том числе и для твоего спокойствия тоже. Ты не знаешь меры, потому что еще не привык: ни к тому, что этого вина достаточно, ни ко вкусу, ни к тому, что никто не запрещает тебе этого. Мне продолжать? - Ты святой. – Поэт опустил голову, светлые волосы, упав вперед, закрыли виноватое, но разрумянившееся лицо. Подобная фраза была, разумеется, изрядным богохульством, но сказать что-то другое юноша просто не смог. Извинившись, он прошел в дом впереди своего благодетеля и, дойдя до ведущей наверх лестницы, повернул налево. Кухня всегда была самым теплым местом в доме, и должное количество воды, необходимой для того, чтобы смыть с себя все следы города, можно было найти именно здесь. - Доброе утро, молодой хозяин. – Миловидная круглощекая Агата заулыбалась, поднимая голову от разделочной доски. На ней, глядя куда-то в небытие помутневшими глазами, лежала здоровенная рыбина. Жирная, серебристая и безумно аппетитная. – Это к обеду. - Прекрасно. – Поэт ополоснул руки в общей лохани, коротко промокнул лежавшим рядом полотном и сунул в рот разрезанную напополам позднюю сливу. – А что еще? У нас что, гости? - Еще хозяин велел запечь тетерева и пирог с тыквой. Наверное, будет хаггис. - Значит точно гости. Кто? – Поэт ущипнул девицу за налитой бочок, та захихикала, опустив глаза. Чепец ее, набеленный и пахнущий чем-то вроде одуванчиков, казался слишком чистым для обычного дня на кухне, снова подтверждая догадку поэта, что ужин планируется небанальный. - Не знаю, молодой хозяин. Барти говорит, что сэр Френсис… Поэта словно с ног до головы окатили сперва крутым кипятком, потом ледяной водой, потом опустили головой в чан с супом. - …Дрейк, - видимо, не заметив произведенного эффекта, продолжала Агата, - пожаловал в город и, наверное, почтит нас вниманием. - Френсис Дрейк? Но зачем ему тащиться в такую даль, когда во дворце наверняка ждут почести и все с этим связанное? - Не знаю, молодой хозяин, честное слово! – Агата шлепнула его по руке, что тянулась схватить веточку розмарина. – Вы что-нибудь желаете? - Желаю. Кликни Барти, пусть согреет мне ванную. Я буду у себя. - Хорошо, хозяин. - Агата коротко присела в книксене. Значит, Френсис Дрейк. И не только он, потому что угощение слишком богато для троих, значит, будет кто-то еще. Разумеется, в этом доме не бывало никого, кто мог бы причинить явный или не очень вред его владельцу, но с некоторых пор, как поэт мог судить, список возможных гостей чуть сократился. Например, из этого списка был радикально исключен старший лорд Спенсер. - Давайте подумаем, почему, - пробормотал юноша, примерившись было сесть на кровать, но вовремя сообразивший этого не делать. Прыгая на одной ноге, он стянул низкий сапожок, с наслаждением пошевелил босыми пальцами, ощущая под свободной стопой приятную шероховатость добротных досок пола, снял второй сапог и с трудом поборол желание зашвырнуть обувь как можно дальше. Эти сапоги не то чтобы были дороги ему как память о чем-то добром, светлом и несомненно вечном - просто, заказанные пару лет назад, оказались потрясающе удобными. За это время они пережили все: и заштопанные голенища, и трижды подбитые заново каблуки, и перешитый верх правого носка, но поэт все равно испытывал к именно этой паре какую-то просто-таки патологическую привязанность. Поэтому, раздевшись и придирчиво осмотрев последствия ночной пьянки, поездки через Темзу и пыльных ванн в компании собаки на своей одежде, юноша не нашел ничего лучше, чем обратиться к вошедшему слуге с просьбой постирать и отчистить его дорожное платье и как следует привести в порядок сапоги. Пока слуги, повинуясь его приказанию (звучит-то как, поверить страшно!), наполняли ванную, застилая ее края мягкой тканью для сохранения тепла и удобства, юноша извлек из своего тайного ящичка небольшой кусочек прованского мыла. Запах каких-то легких трав, неизвестных ему, наполнил помещение, и поэт, наконец, осторожно опустился в воду, раскинув руки по краю ванны, и с наслаждением откинул голову назад. - У нас гости, Барти? – Юноша остановил слугу буквально в дверях, тот обернулся и почтительно поклонился. - К вечеру ожидаются, сэр. Какое платье приготовить, сэр? - Достаточно будет халата, а он здесь. Спасибо, Барти. Ступай. Поэт с длинным вздохом наслаждения провел руками по лицу, стирая пыль и остатки вчерашнего вечера, и закрыл глаза, ощущая, как тонкие, поднимающиеся вверх струйки пара щекочут лоб и нос. Подумать только, еще три месяца назад подобная роскошь была доступна ему от силы раз в месяц. Хорошо если. Роскошь наслаждаться купанием, а не смывать с себя липкие следы чужих прикосновений. А о собственном кусочке прованского мыла и вовсе не то, что думать как о вещи почти обыденной – мечтать не доводилось. Что ж, за возможность его себе заказывать и оплачивать нужно сказать спасибо Топклиффу - не раздеть ненавистного извращенца хотя бы на гонорар, позволяющий такие изыски, было бы неслыханным преступлением. Теперь у поэта была своя комната (звучит еще страшнее!) в доме, который привыкал к нему так же неспешно и деликатно, как и этого дома хозяин. Намыливая волосы, поэт невольно задумался о том, что вчера он мог поиметь любую девицу или парня – актеры в этом вопросе высокой моралью не отличались, - но вместо этого сидел за столом, кружка за кружкой глушил то, что ему подносили, и думал о следующей пьесе. Он бросил вызов многим маститым драматургам, его будут ненавидеть за успех и восхвалять его неудачи. Значит, этих неудач нельзя допустить, нужно удержаться на той высоте, на которую он взлетел – и подняться еще выше. Ему нужен сюжет. Сюжет острый, небанальный, щекочущий. Возможно даже компрометирующий корону, открывающий на что-то глаза. Пышная пена у виска пахла просто одуряющее, и мысли, снова сделав круг, вернулись ко вчерашнему вечеру. Еще месяц назад он не отказывал себе ни в чем. Женщина, а то и две, и три за ночь? Никаких проблем. Смазливый парнишка–купидон? За чем дело стало, только отойдем, где потише. Всего лишь месяц назад. А теперь он даже не смотрел в сторону занятых бешеным соитием парочек и троиц, потому что в голове было совсем другое. Все эти подобия животного грехопадения перестали быть ему интересны, вызывая лишь легкую брезгливость. Что приятного он сам находил в этих непотребных движениях тел в тесном, душном и темном пространстве, когда… - Позволишь тебе помочь? – На плечо опустилась мягкая, но сильная рука - еще бы, подержи палитру на весу хотя бы с час каждый день. Или кисть в поднятой руке, если расписываешь какой-нибудь плафон. Не сдерживая своих эмоций, поэт чуть повернулся, поймал эту руку и медленно, огладив большим пальцем ладонь, прижался к ней губами. - Конечно, - голос его упал до хриплого низкого полушепота. - Вот так, мой ангел. - Барон деликатно заставил юношу склонить голову к груди, открывая шею, и, взяв в ладони немного мыльной пены, принялся растирать, разминая, мышцы от затылка до лопаток. Поэт, не шевелясь, чуть заметно дрожал – от смеси резкой боли, которая, как он знал, потом принесет облегчение, и наслаждения. – Наконец-то ты набрал хоть немного. - А то тебе было страшно смотреть на мои кости? Поэт не оборачивался. Он знал, что стоявший за его спиной человек обнажен по пояс, что глаза его наливаются тем, что он называл «божественным светом» просто потому, что не мог подобрать другого определения. Знал, что больше всего они оба хотят сейчас, чтобы принятие ванны закончилось как можно скорее. - Не страшно. Просто я весь в синяках. Поэт хрипло рассмеялся, скрывая смущение и растерянность. - Пусти, милый. Вывернувшись из заботливых рук, юноша с головой ушел под воду, вынырнул, отфыркиваясь, и встал во весь рост. Почти остывшая вода плескалась, не прикрывая его бедер, с мокрых волос на плечи бежали капли. - Постой! Похоже, вдохновение сегодня посетило не только его. Найдя на столе лист, с одной стороны исчерченный пометками и ремарками, барон там же, среди вороха бумаг, отыскал обломок грифеля и быстрыми точными жестами, порой кидая на замершего в воде юношу короткие взгляды, принялся переносить момент таинства крещения на бумагу. - Ты мне льстишь. Я совершенно не похож на святого. - Да Винчи, мой мальчик, писал святых со своего ученика и любовника, если ты знаешь. К тому же для меня ты по-своему свят, так почему бы мне не оставить себе воспоминание? Тем более не думаю, что кто-нибудь его увидит. Чуть повернув голову, чтобы лучше видеть, юноша немного вытянул шею и присмотрелся. - В твоих глазах я гораздо красивее, чем есть. Ты мне совершенно возмутительным образом льстишь... Все? Можно шевелиться? - Можно, можно. Какой ты нетерпеливый. Под негромкий и совсем не обидный смех юноша выбрался из воды и принялся спешно вытираться. Несмотря на то, что в комнате было тепло, он совершенно не хотел простыть или промочить постель, в которой собирался сейчас провести пару заслуженных часов. И позавтракать тоже прямо в ней. О чем он и сообщил, ныряя под одеяло вслед за хозяином дома. Грелки там не оказалось, и юноша чуть поежился, устраиваясь спиной в объятиях барона. - Вытри волосы, вся подушка будет мокрая. Юноша только угукнул. Ему хватило мимолетного прикосновения к груди, чтобы вспыхнуть, как свече, едва ощутимого соприкосновения кончика мизинца с соском, чтобы задрожать, ощущая, как болезненно-сладко сводит ягодицы и низ живота. - Неугомонный. Что ты делал всю ночь? Должно быть, у тебя не было отбоя от девиц и поклонников. - Я… - поэт хрипло дышал, то подставляясь, то уворачиваясь от поцелуев, что постепенно становились все более тяжелыми и собственническими, - писал. Почти всю ночь... Пил и писал… И думал. - О чем же это? – Поцелуи почти превратились в укусы. - О ком?.. О тебе. – Поэт повернулся и не стал сдерживать руки, разбираясь с плотным провощенным шнурком чужого уже наполненного гульфика. – Говоришь, я святой? Смотри, какой грешник, при свете дня. Гибко, словно кобра под взглядом заклинателя, он скользнул вниз, в стремительно становящуюся жаркой темноту одеяла. Страсть и жажда немедленной близости были сильнее любых остатков рассудка, поэт даже не стянул штаны с чужих бедер, лишь распустил шнуровку, чтобы добраться до члена. Дрожащий выдох: - Мы оба грешники, малыш. Мы оба… донесся до него уже сквозь непристойно белый туман.