Он обещал вернуться

      Макс чувствовал, как захлёбывается. Не водой, нет. Захлёбывается, глядя в тёмные глаза, обрамлённые пышными ресницами. Взгляд скользнул на губы и обратно. Чужая ладонь на шее ощущалась слишком правильно, а на контрасте с прохладной водой и вовсе обжигала чувствительную кожу. Макс чуть вперёд подался, помедлил мгновение, а после, решившись, впечатался поцелуем в губы напротив. Илья замер, забыв как дышать, даже глаза прикрыл, теряясь в ощущениях, а ещё через секунду отвесил Максу пощёчину. Несильно, едва пальцами мазнув, разве чтоб отрезвить. Отскочил от Шустова как ошпаренный, выставив ладони перед собой, всем видом давая понять, чтобы ближе тот не подходил.       — Илья… — на выдохе произнёс Максим, но Третьяков уже из воды на пирс взобрался и, схватив одежду, прямо так, не одевшись даже, побежал обратно в медпункт, — Илья! — закричал ему вслед Шустов, но ответа не получил, — Мудак, блять! — выругался Макс на самого себя и, едва ноги переставляя, поплёлся к берегу.       Илья взбежал вверх по склону, пытаясь на ходу штаны свои натянуть. В груди сердце как бешеное стучало, губы горели то ли от стыда, то ли от желания поцелуй повторить; пока непонятно, хотя о втором варианте даже думать было страшно. И если даже опустить все эти детали, по поводу того, что Макс далеко не розовощёкая пышногрудая дева, Илья всё равно не должен был с ним целоваться, потому что он — пациент, а вот такого рода отношения — это нарушение всех этических норм и вообще… Неправильно это всё! Как сказала бы Мария Ивановна: не по-христиански!       Выдохнув, Илья остановился, обернулся, и, убедившись, что Максим следом идёт, поспешил зайти в медпункт. Залетев в кабинет, громко хлопнул дверью и заперся на щеколду. Надо было подумать, хотя скорее всего, сейчас рационально мыслить и анализировать точно не получилось бы. Несмотря на то, что сам Илья уже находился в кабинете, его мозг до сих пор в озере бултыхался в объятиях одного пожарного.       Макс подошёл к двери кабинета, постучал тихонько, но ответа, естественно, не получил. Илья как мышонок затаился, старательно высушивая волосы полотенцем.       — Илья, извини, пожалуйста… — тихонько произнес Шустов из-за двери и, судя по удаляющимся шагам, направился в палату.       Когда в коридоре всё стихло, Третьяков, наконец, выдохнул и, открыв холодильник, глянул на запас своих «веселящих пробирок». Один штатив-то он разбил, когда Максу стало плохо, а второй бережно хранил на полочке. Выбрав колбу с коньяком, Илья выдохнул и, осушив её до дна, зажмурился. Крепкий алкоголь приятно обжег горло и по телу медленно поползла тёплая волна, как после «горячего» укола магнезии. Захлопнув старенький холодильник, Илья переоделся обратно в хирургический костюм и только сел за стол, до сих пор чувствуя как щёки с ушами горят, как снова раздался стук в дверь. Только не в сам кабинет, а в деревянную, с улицы.       — Кого там нелёгкая принесла? — проворчал Илья и, отодвинув щеколду, вышел из кабинета, вихрем мимо палаты Макса пролетев.       На пороге стояла какая-то непонятная толпа, возглавляемая Марией Ивановной. Илья пытался, но никак не мог разобрать сути проблемы из-за поднявшегося галдежа.       — Тихо! — прикрикнул Третьяков и перевёл взгляд на мужчину с грудным ребёнком на руках и стоящую рядом с ним женщину, — С малышом что-то?       Мария Ивановна кивнула.       — Родители проходят, остальные остаются здесь и закрывают свои рты! Что случилось?       — Илья Евгенич, беда.       Ну это-то он и так понимает, по заплаканным глазам матери и испуганному лицу отца. Ну или кем эти двое приходятся ребёнку, пока не известно, но особо детективом быть не надо, чтобы понять очевидные вещи. Илья кивает на кушетку в смотровом кабинете, маску с цветным чепчиком надевает, быстро моет и обрабатывает руки, а затем, натянув перчатки, склоняется над крохотным пациентом.       — Что не так?       — Температура сорок один и три. Постепенно ползёт всё выше и выше, — тут же чеканит Мария Ивановна, освобождая малыша от всего лишнего, в том числе и от памперса.       — Сбивать пытались?       — Пытались, но эффекта даже на пять минут не хватает. Илья Евгенич, сделайте что-нибудь. Если до сорока двух доберётся, это всё…       — Что «всё»? — испуганно спрашивает мама малыша, переводя взгляд с Ильи на Марию Ивановну и обратно.       Третьяков кивает медсестре, мол выпроводите их, и прикладывает головку стетоскопа к груди ребёнка, слушает дыхание, затем сердечко. В лёгких чисто, а вот сердце бьётся быстрее нужного, но оно и понятно, с таким-то перегревом. Организм буквально сам себя варит заживо. Едва медсестра закрыла за обеспокоенными родителями дверь, Илья тут же командует:       — МарьИванна, готовьте физраствор и «Реланиум»! Быстро! Где у нас наклейки для термометра? — распечатывая катетер, спрашивает он.       — На второй полке слева, Илья Евгенич.       Слыша команды врача, испуганная до чёртиков мама опускается на лавочку напротив кабинета и утыкается мужу в плечо, содрогаясь от слёз. В этот момент из палаты выполз Макс. Стены в медпункте словно картонные, поэтому в целом он всё слышал. Посмотрев на пару с сочувствием, он садится рядом на скамейку и произносит:       — Не плачьте, пожалуйста. Илья… Евгеньевич очень хороший врач. Всё будет хорошо.       Третьяков смотрит на монитор с цифрами и понимает, что терапия перестала давать нужный эффект. Сначала температура потихоньку ползла вниз, но вскоре замерла на месте, а теперь снова бежит вверх. Настал момент, когда она почти достигает наивысшей отметки. Наступает терминальная фаза — на грани жизни и смерти. До остановки сердца остаётся секунд двадцать не больше, поскольку после сорока двух градусов в организме наступят необратимые изменения. Илья реагирует мгновенно и даёт очередную команду:       — Тряпки в воду! Быстро! Зови Макса! Пусть помогает!       Мария Ивановна кивает, хватает с кушетки пелёнку, суёт её под струю воды и, передав её Илье, вылетает в коридор за простынями чистыми, что хранятся в соседнем помещении. Всучив их сидящему на скамейке Максу, медсестра загоняет его в кабинет, и снова захлопывает дверь, не обращая внимание на взволнованных родителей и их вопросы.       — Макс, расправляй простыни и под воду!       Шустов реагирует мгновенно, делая то, что было велено. Всё происходило как в прострации, иногда создавалось ощущение, что они герои какого-то дурацкого русского ситкома, типа «Интернов». Все предельные дозы препаратов уже превышены, а мокрые простыни едва удерживают от границы перегрева. Мария Ивановна растерянно смотрит в монитор и по команде меняет тряпки, удерживая малыша на грани и не отдавая его костлявой старухе с косой. Илья хмурится, глядя на ребёнка, подбородок трёт. Морщинка, залегшая между бровей, даёт понять, что Третьяков сейчас пытается принять решение. Внутри целая война разворачивается: остановиться и дать умереть или рискнуть с небольшой вероятностью, что выживет?       — Илья… — выдохнул Макс, глядя в монитор, — Решайся.       Третьяков перевёл на него взгляд, кивнул и произнёс:       — Превышаем по жизненным показаниям.       Это означало, что все средства исчерпаны, и он готов применить ненадежный способ, который может либо спасти, либо нанести вред и подвергнуть пациента опасности, но если его не применить, как последнюю надежду, то смерть наступит неизбежно.       — МарьИванна, физраствор и «Реланиум». Быстро. Будем качать до последнего.       Илью слегка потряхивает, но инъекции он делает самостоятельно, взяв на себя всю ответственность. Температура падает, но опять начинает расти.       — Сука… — ругается Илья и снова делает инъекцию с физраствором, а после опять «Реланиум».       Температура замирает где-то около сорока одного, что уже воспринимается как огромная победа. Он добавляет ещё физраствора. Температура замирает на месте и… наконец ползёт вниз, а у малыша из писюна фонтаном ударяет «струя победы» над смертью. Почки заработали, мозг включился, сердечко качает.       — Ну слава Богу… — облегчённо выдохнула Мария Ивановна, опускаясь на стоящий неподалеку табурет.       Илья снова приложил головку стетоскопа к груди мальчика. Ситуацию, естественно, нужно брать на контроль, позже Илья обязательно выпишет направление, чтобы родители с самого утра отправились в город, но сейчас кризис уже явно шёл на спад, как и температура. Цифры на мониторе уверенно ползли вниз. Макс стоял позади Ильи, молча наблюдая за происходящим, и улыбался, осознавая одну простую вещь: врач — это не профессия, это образ жизни. Нельзя просто так взять и после восьми вечера, когда ты выходишь из больницы, стать обычным человеком. Спасать людей и брать на себя ответственность за чью-то жизнь в экстренной ситуации в любое время — вот что значит быть врачом. И Илья был именно таким. Парень в белом халате и с бьющимся под ним огромным храбрым сердцем.       — Я пойду перекурю. МарьИванна, дайте родителям чистую простынь сухую, но в плед пусть малыша не заворачивают. Папа пусть остается на ночь в палате с пацанёнком. Подготовьте всё. Я сейчас вернусь, — устало сказал Третьяков и вышел из смотровой.       В коридоре он ожидаемо наткнулся на родителей:       — Доктор, ну что?!       — Вы можете войти. Малыш в порядке. Медсестра вам сейчас всё скажет, — коротко отчитался Илья и двинулся в сторону выхода. Сейчас не хотелось ни с кем говорить, хотелось продышаться.       — Илья! — окликнул Макс вслед, но тот даже не обернулся.       Шустов нагнал его уже на крыльце:       — Ты как?       — Нормально, — доставая из кармана сигареты, коротко ответил тот. Прикурил и глубоко затянулся, — я хочу побыть один.       — Я хочу с тобой.       Третьяков взгляд на Макса перевёл:       — Ты чего прицепился ко мне? В понедельник ты уедешь отсюда и мы больше не увидимся.       — Это ты так думаешь, — хмурясь ответил Макс и сделал пару шагов навстречу.       — Так, давай только без глупостей… — Илья немного отступил назад, — Я врач, ты пациент. Ну может быть в какой-то степени мы друзья, но…       — Друзья, — перебив его, усмехнулся Шустов, — это последнее, кем бы мне хотелось быть для тебя.       Илья открыл было рот, чтобы что-то ответить, но на крыльцо выбежал отец ребёнка, которого они только что спасли, и кинулся благодарить врача. Макс отступил, едва заметно улыбнулся на одну сторону губ, подмигнул растерянному Третьякову и зашёл обратно в медпункт. Шустов признался. Теперь всё зависело только от Ильи и его решения, но одно Макс мог сказать с уверенностью: даже если в понедельник он отсюда уедет, то обязательно вернётся. К Илье. К своему мальчику с храбрым сердцем.