Прошло полгода
На дневной службе в стенах Сампсониевского собора столпились прихожане, ещё не готовые отказаться от веры, как предлагало нынешнее правительство со своей вездесущей агитацией. Эти люди рождены и выращены в христианской вере. Олег тоже. Он жертвовал. Всю свою жизнь Олег знал, что не искупит своих грехов перед Господом, но продолжал отдавать колоссальные суммы. Первый год после войны он порой внезапно ударялся в ежедневные молитвы, не зная, как ещё заглушить лютую душевную боль. И каждый раз, идя чтобы сделать вклад на помин души тех, кто погиб под его руками, Олег ждал, что станет легче, но легче не становилось. — Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас, — звучит под расписными сводами и в самом сердце и душе Олега. Он крестится, глядя на золотой алтарь перед собой. — Ваше Преподобие, — заметив своего духовника, мужчина сразу подходит к нему. Священник в расшитой фелони добродушно улыбается, — Разрешите… Исповедаться. Иерей тут же соглашается, проводя мужчину к аналою в соседнем зале, где ещё слышны молитвы литургии. Ласковый и чистый взгляд старца всегда обескураживал Олега. Столько света и добра от простого смертного, ходящего по бренной земле он никогда не встречал. Иерей был внимателен и милосерден к каждому, кто нуждался в нём, помогал словом и делом, делая для прихожан всё, что только мог. И тогда ещё молодого робкого Олега, пришедшего к нему на исповедь шесть лет назад наставил на то же: всегда будь добр к ближнему. Перед ним Олег каждый раз испытывал внутреннее волнение, стыдясь всего, что содеял за жизнь, несмотря на свои устойчивые убеждения. Запах ладана успокаивает мужчину и он внимательно вслушивается в знакомые слова молитвы, произносимой духовником. Белобородый старец говорит негромко, чтобы слышал только Олег. И даже весёлый перезвон колоколов, возвещавший конец литургии, не перекрывает его голоса. Волков кладёт два пальца на евангелие перед собой. Ему становится легче, но самое тяжёлое ждёт впереди. — В чём прегрешения твои, сын мой? — Каюсь в том, что гневался излишне, был несдержан, — вполголоса говорит Олег, — Я был алчен, но не ради себя, — Олег осекается, понимая, что начинает оправдываться, — Я много пил, не зная меры. — Господь простит, если ты искренен и честен перед ним, — отвечает священник всё с тем же тёплым взглядом, — Что ещё терзает тебя? — Я был развратен. И возлюбил смертного человека, как Бога… — с трудом произносит Олег, чувствуя в груди странное жжение, неприятно отдающее и в рёбра, и в горло, но продолжает говорить, боясь, что если сейчас остановится, не сможет убедить себя продолжить, — Тяжкий грех взял на душу, — следующее признание заставляет его глубоко вздохнуть, — Убийцей стал. — Ты каялся в этом, но ты и сам не готов отпустить этого. А Бог простил. Он знает, с каким трудом ты принял грех свой. Олег сокрушённо молчит, но кивает. Больше он не может вымолвить ни слова исповеди. Самым главным своим грехом он всегда будет почитать смерть той девушки. Она не должна была уйти так рано. Олег тогда не мог найти себе места. Он порывался пойти в церковь, исповедаться, молить о прощении, но, разумеется, не пошёл — вмешался Серёжа. И сейчас он каждый раз он просит прощения, чтобы затем снова вернуться в порочный неразрывный круг. Он помнит ещё, как трудно было в первые месяцы после фронта, когда ноги сами понесли его к храму, ведь больше он нигде не мог найти умиротворения. Сейчас молитва об отпущении грехов звучит для него как истинное откровение. Он слышит её почти каждый месяц, но всё равно чувствуется как первый. — Спасибо вам, Отец Антоний, — выдыхая, говорит мужчина, чувствуя, что должен сказать на прощание что-то ещё, но не решался. Признаться в каждом своём убийстве он просто неспособен. Велик страх быть отлучённым от последнего пристанища. В сияющих золотом образах Олег угадывает молчаливое осуждение святых, пока шаги эхом раздаются по залам, где звучат тихие молитвы, а по иконам скользят отблески огня свечей. — Добрый человек, подайте хоть копейку на хлеб, Христом Богом молю, — лепечет пожилая женщина у ворот храма, просяще протягивая ладонь, в которой скоро оказывается новенькая купюра, — Спасибо за щедрость вашу, — она перекрестилась, — Храни вас Господь. Волков убирает портмоне в карман пиджака, с улыбкой наблюдая, как старушка бодро ковыляет дальше по улице. Рядом, на выступе, окрашенном белой краской, сидят несколько мальчишек-беспризорников и заинтересованно глядят на господина в дорогом костюме и с чёрной бородой. У мальчиков грязные босые ноги, которые они греют на камне, сохранившем тепло утреннего летнего солнца. Видно, что надеются получить что-нибудь от прохожих. Им Олег отдаёт по рублю. Обернувшись на резко возникший и всё нарастающий грохот, он так и замирает. А мальчишки весело хохочут, тыча пальцами в телегу, выкатившуюся из-за забора. Маленькие беспризорники громко улюлюкают и хлопают в ладоши. А телега мчится с бешеной скоростью так, что от неё остаются клубы пыли, скрывающий всю улицу позади, пока загнанный в упряжи бурый конь громко ржёт, отстукивая копытами по мощённой дороге. На нём верхом сидит паренёк в милицейской форме. — Игорь! Дальше пути нет! — кричит белобрысый парень, натягивая поводья, — Там повозками заставлено! — Тормози, ебёна мать! — Гром собственной персоной, подпрыгивая вместе со всем этим корытом на колёсах, пытается отбиться от какого-то мужика. Тот здоровый, как сам Игорь. И вот они стараются вдарить друг по другу сильнее, и не вывалиться из страшно шатающейся и подскакивающей тележки. Как два сцепившихся медведя. Но щуплый парень на коне явно не справляется со строптивой перепуганной животиной и в очередной раз излишне круто развернувшийся своенравный конь с концами ломает повозку за собой, теряет одно колесо и, с треском заваливаясь, тормозит со страшным отвратительным скрипом. Конь ржёт, но всё же слушается наездника, с цокотом топчась в паре метров от полных муки возов, загородивших дорогу. Гром за грудки подтаскивает к себе нарушителя спокойствия, с силой ударяя его прямо в морду израненным кулаком. Олег испытывает что-то между недоумением и восхищением, видя, как Гром потрясает в воздухе окровавленной рукой. Туша хулигана бессильно обмякает на земле, пока Игорь недобро оборачивается к младшему напарнику. Спешащего в их сторону Олега майор пока что не замечает, разнося напарника в пух и прах. С другой стороны улицы к ним торопятся и ещё несколько милиционеров. Заметив их, Гром хватается за фуражку, сдёргивая её с себя и злобно рыча. — Ну всё, дело о краже запряжённой телеги можно считать закрытым? — спрашивает парнишка, с опаской глядя вниз, понимая, что с коня надо слезть. — После того, как ты лично объяснишь хозяину, почему она в таком состоянии, — Игорь пытается сострить, но все равно выглядит обеспокоенным. Игорь присаживается перед той частью телеги, где должно быть второе колесо и пытается понять, можно ли его быстренько сладить прямо здесь. — Вот собаки… Сейчас хлопот не оберёмся с тобой. Вали всё на меня. Голос Олега за спиной застаёт Игоря врасплох. Они с мгновенье смотрят друг на друга, а потом пожимают руки отпуская скромные комментарии по поводу произошедшего. Дима удивлённо смотрит на буржуя, с которым Гром ведёт себя достаточно дружелюбно и окончательно впадает в ступор. С подоспевшими после милиционерами говорит Олег, выступающий свидетелем, быстро обставляя всё так, что Гром и Дубин вроде как и не ломали ничего.***
С началом лета у Виктории Владимировны, как всегда, были долгие выходные, и Олег управлялся сам. От этого квартира не выглядела неопрятно, но чего-то явно не доставало. Какого-то особого уюта. Игорь вошёл, пристально глядя под ноги. Олег давно зазывал его к себе хоть пропустить по стаканчику. А Гром давно отказывался под самыми разными предлогами, иногда совершенно удивительными. Сейчас ему неловко в окружении мягких ковров и диванов. Майор стыдливо сжимает фуражку в руке и неторопливо проходит вслед за хозяином по мрачному коридору. Олег старается обращаться к Игорю как можно мягче. — Твои руки и бровь нужно обработать. Проходи сюда, я сейчас, — Олег распахивает одну из дверей перед Игорем. Майор молча проходит в просторную гостиную почти без мебели и устало падает в ближайшее кресло. Тикают часы, слышится, как Олег перебирает что-то в соседней комнате, за окном привычный городской шум, который Игорь терпеть не может. — Граф… — стараясь нарушить молчание, зовет он, — А ты что там делал? — Был на службе в соборе. Игорь молчит, и молчание выходит слишком красноречивым. Но никаких споров и быть не может. Это они установили ещё очень давно. Олег приносит с собой медицинскую вату, марлю и темно-коричневый бутылёк с пахучим йодом. Гром сперва смотрит с недоверием. Всего-то рассеченная бровь и сбитые костяшки. Если бы он каждый раз так переживал из-за этого… Но майор все-таки запрокидывает голову, прикрывая глаза. Олег медленно подходит к нему, внимательно разглядывая безмятежное лицо Игоря. Майор даже не хмурится, как обычно. — А почему не прислуга? Как-то не по статусу, Олег Давидович, — слабо усмехаясь, ёрничает Игорь, наблюдая перед собой сосредоточенное лицо графа. Ему думается, что они с Олегом выглядят старше своих лет, но Волкова и морщины не портят. Породистый, что с него взять. — У домработницы выходной… Да и в любом случае своему другу я бы помогал лично, — их взгляды пересекаются, и Гром недовольно отворачивается. — У тебя руки пахнут ладаном. — Не болтай, у тебя ещё под подбородком царапина. Гром послушно замолкает, чувствуя, как аккуратно Олег прикладывает к его челюсти, под бородой, вату. Он делает это с такой осторожностью, словно майор стеклянный и от одного неловкого движения разобьётся вдребезги. Игорю такое обращение в новинку. А на лёгкое жжение майор не обращает внимания. Граф близко настолько, что Игорь чувствует его дыхание на коже. Сам Волков тоже понимает, что это неправильно. Он старается скорее закончить и отойти. Ситуация, когда он вот так нависает над Игорем кажется неловкой. Грому ведь наверняка неприятно. Порой складывалось ощущение, что майор вообще не терпит людей поблизости с собой. Олег чуть отстраняется, беря с комода бинты для перевязки. — Ты часто в церковь ходишь? — всё же спрашивает Игорь с опаской, подавая Олегу руку со сбитыми в кровь костяшками, — Попам же лучше… Когда народ несёт деньги. — Я делаю вклады по доброй воле, — спокойно и терпимо отвечает мужчина. — И всегда милостыню подаёшь? — Конечно, иначе никак… — Уважаю. Я тоже. Наякшался с беспризорными, жалко их так. Ни отца, ни матери, — Игорь говорит неожиданно эмоционально. Олег хмыкает, выходя, чтобы унести медикаменты. Гром встречает его с довольным видом, но отказывается от любых предложений графа перекусить или выпить. Неясно только, из вежливости или из сытости. Не отказывается только от сигары. Олег садится напротив, закуривая с вальяжным видом. Сигары у него импортные, с насыщенным вкусом, так что Волков хорошенько её смакует на языке, прежде чем затянуться ещё раз и даже Игорь отпускает что-то про «доброе курево». По более свободной позе и расслабленному выражению лица гостя, Олег понимает, что можно перейти к главному. — Что там с делом Исаевых? Так и стоит? — как бы невзначай интересуется Олег, закидывая ногу на ногу. Ему ни к чему проблемы с законом, когда на носу отъезд. Гром тут же поднимает на него светлые глаза. У Волкова дыхание срывается. У Игоря ведь взгляд по-детски чистый и голубой оттенок нежный и красивый. И даже внешность Грома, кажущаяся суровой из-за шрамов, густой колючей бороды и борозд морщин на лбу… Она ведь всё равно красивая от простоты своей. У Грома ровный нос и выразительный овал лица, а чего стоят глаза — зеркало души. — Закрыли. Ни улик, ни подозреваемых, — выпуская густой дым, чуть сипло рассказывает Гром, не замечая изменений во взгляде графа, — У них. Я выяснил, кто виноват, — слова Гром дробит, вызывая у Олега нехорошее предчувствие, — Предоставить только ничего не могу. И не хочу, если честно. Снова смотрят друг на друга. К пепельнице, стоящей на столике как раз между ними, тянутся одновременно. Докуривать сигары считается невежливым. Олег подавляет видимое волнение. Он удивлён таким признанием, взволнован. Получается, Гром каким-то образом выяснил, что Олег причастен. Но Волков никак не может понять, почему тогда они до сих пор сидят напротив, как хорошие друзья. Неясно, где же хваленая принципиальность Грома. Где же тот борец за справедливость, вечно ищущий её и не осознающий, что справедливости нет и не было никогда. — Не зазорно сейчас беседы вести с преступником? — Нет. Я устал ловить местное жульё, крадущее куриц на базаре и буржуев, которые всё равно откупаются. Не работает система эта, и я в ней тоже, — с горечью подводит Игоря, явно не так давно пришедший к этой мысли, — Я к осени брошу всю эту суету и грязь, — Гром подавленно опускает взгляд в пол, — Уеду как можно дальше от города. — Хочешь спокойствия? Пожить для себя? Думаю, я тоже этого хочу… — отворачиваясь к окну, задумчиво протягивает Волков. Игорь усмехается его словам. Удивительно много между ними совпадений во взгляде на мир, при видимых различиях. — Не заговаривай мне зубы, граф. Просто раскрой карты сейчас, — уже примирительно говорит милиционер. — Я не могу сказать, зачем сделал это. Милиционер картинно взмахивает рукой. Нетерпеливо стучит тяжёлой подошвой по полу, потирает забинтованные руки. От былой сонливости и усталости, тяжело лежавшей на красивом лице Игоря не остаётся и следа. Мог бы выбить признание сейчас, но на графа рука не поднимается. Олег не в меру нагло влез в его жизнь, закрепился и устроил всё так, что Игорь ощутил острую потребность в людях, в общении. Раньше у него и мысли не могло возникнуть позвонить после работы кому-то там и позвать в кабак. Он ведь раньше как дикий зверь не подпускал к себе никого. Рычал, огрызался. — Как ты выяснил это? — всё же спрашивает Олег, переводя суровый взгляд с пола на собеседника. Гром глубоко вдыхает и взгляд его становится будто ироничным. — Всего лишь выяснил, кто жил по соседству с Исаевыми, искал, где ты мог с ними повздорить, — на этих словах Олег неверяще улыбается, словно Игорь сказал глупость, потому что не хочет даже слышать о семействе Разумовских, — Показал ему вот это, — Игорь вынимает из-за пазухи фотокарточку с изломанным уголком, — Услышал о тебе много интересного. Дальше понемногу составил картинку… — Олег вцепился в подлокотник, словно собрался встать, — Только кое-чего важного не хватило. Затёртый снимок Олег берёт у Игоря, уже не стараясь сдерживать дрожь в пальцах. Фотография юноши в форме заставляет морщины сильнее проступить на смуглом лице. Игорь взволнованно придвигается, ободряюще кладя ладонь на колено графа, не зная, как лучше поддержать. Олег откладывает снимок, поднимая на Игоря затравленный взгляд. Ему не хочется объяснять Игорю всё, что происходило. Как перенести наступающее одиночество, если Игорь отвернётся от него, оскорбит, ударит? — Откуда это у тебя? — наконец спрашивает Олег, поправляя ворот рубашки нервными движениями. — В управлении выдали, — коротко отвечает Гром, убирая руку, — Вот, возвращаю хозяину. Волков примеряет на лицо слабую умиротворенную улыбку. Он будто физически измотан, как после затянувшейся болезни. Сердце бьётся не быстро, но отчего-то болезненно и Олег даже жмурится. В эту секунду Волков понимает, что сожжёт билет на паровоз, купленный вчера. Он сожжёт письма Разумовского. Сожжёт, всё, что может напоминать о перенесённой боли и чувствах. Хватит с него. Переболел. — И что ты сделал этому Разумовскому? — Не знаю… — задумавшись, Олег усмехается, — Видимо, совратил его сына. Я ведь мужеложец, Игорь, — выпалил скороговоркой Олег, боясь одуматься на полуслове. Взгляд Волкова мрачнеет. Однако Игорь не выражает чего-то особенного, никакой брезгливости или агрессии. А у Волкова внутри всё сворачивается. Снова накатывает страх от собственных мыслей. Никто ведь кроме Серёжи не будет нежен с ним и признателен. Никто не примет. — Это я давно понял. Тридцать лет, не женат и на женщин не смотришь. Приволок меня зимой в вертеп какой-то… Ну и где теперь его сынок? — строго спрашивает Игорь, будто ведя допрос. Будто они не знакомы с Олегом лично. — Во Франции, — немного брезгливо машет рукой он, — Сюда не вернётся, — самообладание возвращается к Олегу, и он продолжает совершенно спокойным тоном, — Я клялся поехать с ним. Мы повязаны. Только с ним мне не будет легче. — Говоришь, будто у тебя выбора нет, — отчего-то вслух рассуждает Гром. Олег смеётся и вполне искренне, но при этом жмурится почти болезненно, будто смех режет его на живую. Он почти хохочет, закрываясь ладонями от удивленного Грома. Граф стремительно поднимается, едва не опрокидывая кресло, и от его хохота у Игоря по спине проносятся мурашки. — Выбора действительно нет… — Олег с видом умалишенного мечется по комнате, восклицая, — Это же не человек, Игорь! — Волков бьёт кулаком в стену, едва не попадая по зеркалу, — Сергей Разумовский — бес! Я боюсь и ненавижу его! Он отравил мою жизнь и отравит её любому, с кем свяжется! — Олег, Олег, Олег… — Игорь вскакивает следом, удерживая Волкова, глядя в его лихорадочно блестящие чёрные глаза. Для верности Гром хорошенько встряхивает его, с тревогой всматриваясь в растерявшееся лицо Олега. — Уходи, Гром. Сейчас же, — тоном, не терпящим возражений говорит он. — У тебя жар и лихорадка. Волков неверяще смотрит прямо на Игоря, но взгляд его мутится. Тревога в лице Грома усиливается, когда Волков бессильно опускает заметно потяжелевшую голову. Олег пытается что-то сказать, попросить оставить, но никак не может выговорить. В глазах у Волкова двоится и он опирается об спинку кресла, чтобы не упасть. — Уходи, пожалуйста, — слабо просит он, указывая на дверь. Олег дышит тяжело, загнанно, его знобит. А переносить такое состояние Волкову проще в одиночестве. Кажется, что если кто-то видит его, становится ещё хуже. И так было всегда. — Уйду я, как же. В таком состоянии ты себе пулю в висок пустишь.