Декаданс случайной встречи

16 июня, 1921 год

      Тревога. Она у Олега под кожей. Он сросся с этим чувством уже давным-давно, оставив нервные смешки и видимую тревожность на дне стакана с коньяком. И сейчас он чувствует, как мелкие жучки волнения копошатся под кожей, мелко перебирая лапками по рукам, ногам, спине. Забираются даже под веки, мешая устало прикрыть глаза, чтобы дать себе передышку. Волков бессильно падает в кресло, снова потянувшись к бутылке рядом, но вовремя осекается. Проживание с Разумовским и без того неприятно сказалось на его отношениях с алкоголем. Он отдёргивает руку, сплетая пальцы в задумчивости.       В квартире душно, воздух спёртый. Когда дверь в комнату распахивается, гулко ударившись о стену, мужчине кажется, что воздух вокруг заискрил, начиная медленно разгораться от того, какое настроение источает вошедший. Серёжа в бешенстве — это ясно с первого беглого и незаинтересованного взгляда. Он бездумно вращает синими, очень тёмными глазами по углам и движется как-то отрывисто и судорожно, будто плохо чувствуя своё тело, что, естественно, было неправдой.        — Где морфий?! — его фигура замирает напротив так, что он остаётся в тени, только глаза недобро сверкают, по-бесовски, — Я знаю, что в квартире есть раствор.        — Тебе это не нужно… Хочешь чай? — тоном смертельно уставшего человека спрашивает Олег, выдавливая из себя намеренно приторную улыбку, выглядевшую инородно на его угасающем лице. Это приводит Серёжу в недоумение.       Разумовский замирает на мгновение, как бы не веря услышанному, осмысливает, обдумывает. И наконец смеётся, заливисто, почти по-детски. Но скоро этот звучный смех скатывается во что-то до дурного жеманное, пока он запрокидывает голову, взмахивая изящной ладонью.       Олега передёргивает и он поднимает на Серёжу глаза только для того, чтобы убедиться, что тот прекратил. Силуэт Серёжи снова замирает у окна, будто он притаился во мгле, как дикий зверь. Слышно, как ногтями он водит по стене, почти со скрипучим звуком.        — Скажи, где морфий. Боли могут начаться в любой момент, — уже спокойнее просит Серёжа, почти не разжимая зубы, будто ему и вправду очень больно и нужно сдерживаться, чтобы не закричать. Но Олег знает, что это другая боль.        — Но сейчас их нет, — как бы с неохотой отвечает Олег, — Знаешь, что произойдёт, если ты будешь так расходовать раствор? В случае нужды ты просто перейдёшь на кокаин! — вспоминая слова врача пригрозил Волков, выразительно взглянув на парня. Но в душе Волков знает, что зависимость Разумовского уже не побороть.       Серёжу кололи раствором с тех лет, когда стало очевидно, что больше ничего не помогает, а смотреть на мучения своего ребёнка не захочет ни одна мать. К тому моменту, когда стало очевидно, что его зависимость — проблема, Олег делал всё, чтобы испуганного перспективой лечения Сергея не упекли в лечебницу. Он клялся, что что-нибудь придумает, распинаясь и едва на колени не падая перед Виктором Михайловичем. Забавно, что сейчас Волков сам нередко грозился Разумовскому подобным.        — Где морфий?! — наконец, не выдержав, он фурией бросается в его сторону и, почти падая всем весом на мужчину в кресле, до боли сжимает его плечи, потрясая, требуя, чтобы тот сказал уже хоть что-нибудь. Олегу неприятно – он чувствует, что это будет чревато синяками – но никак не реагирует.        — А если не скажу — пойдёшь к Беляевым? Воровать, как в тот раз? — с какой-то гнусной и подлой улыбкой заявляет мрачный Олег, чувствуя, как от этих слов слабеет мучительная хватка и как невротично дёргается обычно невозмутимое и красивое светлое лицо Серёжи с испариной, — Моральный распад личности, я говорил, — он с порицанием покачал головой, — Ты, как всегда, не слушал. Вот к чему это привело.       В бешенстве, снова заскрежетав зубами, будто подавляя резкий болезненный вопль, Разумовский снова ударяет по обивке на спинке кресла, прямо у лица утомлённого представлением Волкова. Тот не дёргается. Не задумываясь, Разумовский моментально хватает мужчину по щеке весьма острыми ногтями.        — Ещё раз подобное случится и ты ни рубля от меня не увидишь. И лечиться уедешь далеко и надолго, — холодно чеканит Волков, едва касаясь пальцами царапин на лице. Раньше Серёжа не позволял себе распускать руки. Даже в мучительную ломку, даже когда они ссорились до срывающихся осипших голосов и пожеланий скорой тяжкой смерти друг другу.        — Да все твои деньги твои только благодаря моей семье. Без нас ты был бы никем! — вскричал Серёжа отскакивая, как ощетинившийся лис, тут же получая за острый язык звонкую затрещину, от которой он даже пошатнулся, стараясь не упасть.       След точно останется — у Олега рука тяжёлая.       Серёжа смотрит раненым зверем, медленно пятясь назад, как от чудовища. Это предательство в его глазах. Олег всегда старался и словом не задеть, а тут сразу ударил, да ещё и так сильно.        — Дашь раствор? — поразительно спокойно спрашивает ослабевший на вид Серёжа, всё ещё держась подрагивающей рукой за горящую огнём щёку. Но на Волкова всё равно смотрит как на врага народа.        — Нет, — коротко и ясно отрезает разгневанный Олег, даже понимая, что этот всё равно найдёт, раз надо. У каких-нибудь друзей точно припасено. У тех же Беляевых.       Тут же взорвавшись, Разумовский теряет это трогательное выражение лица, хватаясь за первое, что попалось под руку. Ваза была большая, с росписью и достаточно тяжёлая. А о цене Олег сейчас не думал. Разумовский даже поднял её с трудом, не говоря о том, чтобы удерживать на весу.        — Хочешь прибить меня? — без тени замешательства спрашивает он, уже привыкший к таким концертам, и больше переживая о том, как бы парень не надорвался, — Пожалуйста, — Олег раскидывает руки, показывая, что не станет прикрываться.        — Просто скажи, где мой морфий! — ваза с глухим стуком ударяется о стену, расколовшись на несколько кусков.       Он со вздохом осматривает осколки и вспоминает наконец о цене. А ещё о том, что нужно попросить Викторию Владимировну убрать, хотя она наверняка в курсе всего. Да что она, весь дом знает, что у них в соседях законченный морфинист с буйным нравом! Благо, что о чём-то более личном Серёжа не додумался повопить на всю улицу, как умел.        — Олег, я… — оборачиваясь к осколкам уже осторожнее произносит Серёжа, так, что на секунду кажется, что он научился извиняться, — Просто сделай мне хорошо.        — Может, хоть в спальню пойдём? — всё так же спокойно уточняет Олег, чувствуя мягкие прохладные ладони Серёжи на напряжённых плечах. Поглаживания медленные, но весьма красноречивые.       Ответа не последовало. Вместо этого Серёжа уверенно заводит Олега в поцелуй, ещё мелко дрожа в руках мужчины от перенесённого, и требовательно притягивая его к себе за воротник рубашки. Олег отвечает ненасытно и жарко, будто не успел за годы рядом насытиться Серёжей и его губами, покусывая, будто ещё злится, хотя это, конечно, не так.        — У тебя на руках живого места нет от инъекций. Уменьшим количество, — отрываясь от Серёжи, сдержанно просит взбудораженный Олег, сплетая их пальцы и прикладываясь своим лбом к его. Разумовский неопределённо пожимает плечами.        — Пойдём в комнату, я сделаю тебе инъекцию сам, — руками Олег нежно поглаживает Серёжины, усеянные следами от уколов.       Серёжа вздыхает так, словно его ударили под дых и резко прижимает его к себе, стараясь будто стать его частью, отблагодарить свой последний оплот безопасности в этом мире. Хотя так и есть. Олег держит его за шиворот над пропастью на протяжении всей их жизни, полной разных передряг.        — Ты меня проклинаешь, я знаю, — выдыхает ему на ухо Серёжа.        — Я люблю тебя больше всего в мире, но проклинаю за то, что ты сам делаешь с собой.