13 марта 1925, Германия, Гессен, недалеко от Дармштадта
Лучи утреннего солнца пробиваются сквозь полупрозрачные, совсем невесомые занавески. В малой столовой повисает привычная для большого поместья тишина. После того, как младшие дети выросли тут всегда было так — почти безмолвно. Марго неловко берётся за нож и вилку таким жестом, будто не умеет пользоваться приборами. К еде она не притрагивается. Её мучает утренняя тошнота, так что девушка всё же откладывает проборы, откидываясь на стуле. Поворачивается к окну. Там голые ветки деревьев скребутся в стёкла, просят тепла. Но здесь они его не найдут, ведь из-за промозглости ранней весны в поместье всё время было зябко и влажно. — Маргарет, как ты сидишь, — сурово одёргивает её мужчина, обтирая пышные усы от пены, — Выпрямись. — Норберт, она в положении, ей сложно долго напрягать спину, — напоминает ему жена, тут же подарив дочери полный понимания взгляд. Марго делает вид, что не замечает этого. Девушка продолжает сидеть так, как ей удобно. На родителей девушка не смотрит, утомлённо прикрыв яркие лазурные глаза. К её большому сожалению, отношения с родителями теплее не стали, хотя девушка ждала этого, возвращаясь в отчий дом с такой новостью — будет ребёнок. Но в итоге она получала одни упрёки. Девушка медленно скользит уставшим взглядом по знакомому с детства шкафу, хранившему за стеклянными створками сервиз. На белых блюдцах расцветают нежные светлые розы, вьющиеся лозами из сусального золота по каёмке. Их никогда не доставали. Из этой посуды ни разу не пили чай, как помнила Марго. Хотя они с сёстрами и умоляли мать хоть разочек достать именно этот сервиз. Но его участь оказалась решённой — всю жизнь простоять за стеклом. — В положении! Только об этом и судачите! — гневно говорит мужчина, ударив дном своего стакана об стол, Марго обречённо выгибает брови — хоть бы не разбилась посуда, — От кого? — вопрос выходит риторическим, — Уж в её возрасте можно было выйти замуж. — Я же говорила, что мы планировали… Марго переводит уставшее, выцветшее лицо на взбешённого отца. Она смотрит без страха, без смущения. Ей пытались внушить, что она виновата. Но если Марго и чувствовала вину, то только перед самой собой. За собственную бесполезность. Отец и дочь ещё какое-то время внимательно смотрят друг на друга через стол, прежде чем одновременно отвести взгляд. Говорить о Сергее Марго до сих пор тяжело. К счастью, родители редко поднимают разговор о личности несостоявшегося зятя. Их куда больше беспокоит отсутствие у беременной дочери статуса вдовы. Это, по мнению Марго, низко и мерзко. — Собирались… Собиралась ты в постель прыгнуть к кому-то. Вот я старый дурак. Отпустил на свою голову. Сбежала вон непонятно за кем. И вот к чему это привело, — ландграф начинает сердиться ещё больше, о чём говорят красноречиво прорезавшиеся на обычно безразличном лице морщины, — Стыдно, что ты моя дочь! — Марго безразлично кивает, готовая согласиться с чем угодно, лишь бы оставили в покое, — Как я должен смотреть родственникам в глаза? — Так не смотри, если не можешь, — Марго аккуратно проводит пальцами по краю чашки с поостывшим чаем, — Зачем делать то, что не по силам? Её саму выводило из себя пребывание в этом доме. Она бы не вернулась ни за что, но понимала, что не сможет поехать в Париж, где не было даже близких друзей, к которым можно обратиться за помощью. — Как разговаривает-то! Понабралась в своём Одеоне! — не прекращает злиться мужчина, сильно непривыкший к тому, чтобы его так прямо ставили на место, — Лучше бы не было этого ребёнка! — что-то впервые неприятно стягивает Марго рёбра на этих словах, — Надо было тебя ещё лет десять назад выдать замуж поудачнее! Может, толк бы какой-то был! — Но вы были заняты сватовством сестёр… — Грета, отец кое в чём прав. Не стоило нам отпускать тебя одну в Берлин. — А что тогда стоило?! — вспылив говорит она, — Запереть в комнате? — будто брезгливо поморщившись спрашивает она, — Я сама зарабатывала на квартиру в Париже! Кто из них так может? Все они — ничто без своих мужей! Неожиданно ребёнок едва толкается, вынуждая Марго успокоиться и обратить на себя внимание. Девушка тут же укладывает ладони на животе. Гладит сперва несмело, ей ещё непривычна мысль о том, что у неё есть ребёнок. — Что ты о себе возомнила? У тебя и мужа нет! — от его удара кулаком по столу, вилка со звоном падает на начищенный пол, — Наша семья поколениями роднилась с правящими династиями! — Марго молча отводит взгляд, конечно, ей ведь всё детство рассказывали вместо сказок истории о том, как её предки короновались, — А ты одна разом опорочила наше имя, забеременев не пойми от кого! — Как ты можешь так говорить… Он ведь не сбежал, не бросил меня… Он умер, — задохнувшись на последних словах, девушка не выдерживает, утирая горячие слёзы с щёк. — Милая, тебе нужен отдых, пойдём.***
В спальне Марго, выходившей на солнечную сторону тепла явно не хватает. Небо затянуто пухнущими от скорого накопившегося в них дождя тучами, которые будто могут порваться от цепких ветвей. В щелях оконной рамы свистит пронизывающий ветер из-за которого шторы чуть заметно дрожат. Марго мёрзнет, но не решается позвать горничную, чтобы снова разжечь камин, дающий тепло хоть в одной части комнаты. Она отворачивается от него, чтобы не думать лишний раз о том, насколько же холодно. Она рывком накрывает себя тяжёлым одеялом, которое сперва не согревает совсем. Мама говорила, что для здоровья полезнее прогулки, а не литьё слёз в подушку. Но могла ли мама, у которой в жизни не было любимого мужчины, понять её терзания? Любовь Сергея — её единственное сокровище, которым она дорожила больше, чем деньгами, положением и здравым смыслом, судьба украла несправедливо рано и жестоко. Девушка не плачет судорожно — слёзы просто скатываются по её щекам, впитываясь в вышитые подушки. У неё не было ни сил, ни желания, ни воли что-либо делать. Даже простые вещи вроде умывания и приёма пищи давались тяжело. Марго умирала внутри. Девушка снова переворачивается, чувствуя, что ребёнок толкается особенно сильно. Но никакой радости от этого нет… Разве она хотела воспитывать ребёнка в одиночестве? Вспомнилось, как Сергей обрадовался, узнав о беременности. От невыносимости этих воспоминаний, которые посещали её издевательски часто, девушка болезненно стонет. Ей всё кажется невыносимым. Ничего в будущем не будет, как раньше. Эта мысль бьёт по Марго особенно сильно, заставляя задуматься о том, вечно пребывать с этой болью на сердце… Пытка? Самая настоящая. Взгляд замирает на окне. Тяжёлые шторы нежно-голубого цвета призывно распахнуты. Марго стала бояться темноты из-за кошмаров и требовала всегда держать шторы открытыми, чтобы лунный свет заливал комнату. Девушка снова оглядывает окно. Она бы солгала, сказав самой себе, что не думала об этом. Думала ещё с того вечера в Ленинградском ресторане. Марго встаёт с постели с трудом, ругая себя за неповоротливость. Чтобы подняться на ноги, ей приходится упереться ладонью в колонну кровати. Шаги у неё медленные, совсем бесшумные из-за мягкости ковров. Пока Марго осторожно приближается к окну и поднимает тяжёлую оконную раму, ей кажется, что воцаряется гробовая тишина. Не шумят деревья в саду, не топчется в коридоре горничная. Мир вокруг сужается до отчаявшейся Марго и высоты третьего этажа. — Грета… Боже праведный! Что же ты делаешь! — Марго слышит слова, но не улавливает их сути, пока чужие тёплые не обхватывают её плечи, настойчиво утягивая назад. — Отпусти, мама, отпусти… Пожалуйста, — ветер нещадно треплет её кудри и полы атласного халата, пока Марго слабо пытается вырваться и забросить вторую ногу на подоконник. Но женщина всё же втаскивает её в комнату, при этом упав на пол, но не выпустив дочери, которая уже не пытается вырываться. — Грета, что на тебя нашло? — Марго ничего не отвечает, чувствуя, что рыдания снова против воли заставляют плечи трястись, — а если бы я не успела… — Матильда испуганно осекается, — Это из-за отца? Он всегда был резок, ты же знаешь. — Мне плохо, — сквозь всхлипы едва различимо говорит девушка, прижимаясь к груди женщины. — Носить ребёнка это всегда непросто… Марго начинает плакать ещё громче, комкая в пальцах грубый материал маминого платья. Никто не способен её понять. Матильда крепче прижимает к себе безутешную дочь. Хочет убрать от её лица пепельно-светлые влажные пряди, но девушка не даёт, прижимаясь ещё крепче. — Мне тоже было непросто… Особенно с тобой и с Сузанной, здоровье уже подводило, — тихо начинает рассказывать женщина, слушая чуть притихшие всхлипы и нежно поглаживая Марго по плечу, — Может, позовём врача? — она пытается заглянуть девушке в лицо. — Не надо мне врача, — по-детски насупившись заявляет Марго, не желая выпускать маму из объятий и всё так же лёжа на полу. — Тогда тебе нужен отдых. Я отправлю прислугу, чтобы побыли с тобой и разожгли камин. — А ты останешься? Она наконец-то поднимает ещё слезливый взгляд и видит перед собой ту же комнату, испуганное лицо матери и её глаза. Такие же лазурные и яркие, как у самой Марго и полные ужаса. И только столкнувшись с её взглядом, Марго понимает, что чуть не совершила непоправимое, занеся ногу над пропастью. — Останусь, если хочешь, — заверяет её женщина, находя ладонь дочери. Марго смогла заснуть только под ласковой рукой мамы. Сон был крепкий, но беспокойный, она всё тяжко вздыхала, разметав волосы по подушке. Матильда видела, что ей снятся кошмары. Едва тлеющий камин почти не даёт света, а луну скрывают тяжёлые тучи. В комнате, погружённой в глубокий мрак они вдвоём. Матильда и сама страшно хочет спать, но не решается оставить дочь в таком состоянии. — Мама… Извини, — чуть хрипло со сна зовёт Марго, едва приподнимаясь на подушках, — так замечательно засыпать рядом с тобой. Я скучала по этому. И не надеялась уже, что когда-нибудь… — В детстве я впрямь не уделяла тебе должного внимания, мне жаль, — признаёт Матильда, которая давно ждала повода сказать это. Матильда не видит лица дочери, та лишь согласно кивает. Марго думает, как было бы, если бы мама знала, что Марго ждала её каждую ночь. Но она так и не решается признаться, нервно комкая в пальцах одеяло. В кресле рядом она с трудом различает силуэт матери в тёмном платье. Женщина задумчиво опускает голову. Из прически выливается седая прядь. А её руки покоятся на коленях — строго, привычно. Марго снова хочет оказаться с ней на полу, где мама обнимала её и гладила. — А ты ведь меня не поняла, как всегда, — решаясь всё-таки на откровенность, говорит Марго, излишне активно обшаривая руками постель вокруг себя, чтобы сесть, — когда мы говорили. — Когда, милая? — Когда я сказала, что мне плохо. Мне плохо по-другому, мама. — Грета… — она тяжко вздыхает, — ты же знаешь, что ничего нельзя вернуть, — женщина слегка подаётся вперёд, находя её руки и Марго неосознанно улыбается впервые за те долгие месяцы, которые провела здесь, — я уже никогда не смогу проследить за тем, как ты растёшь. Мне не стать хорошей матерью для тебя. А вот ты для своего ребёнка ещё можешь. Марго издаёт сдавленный смешок, выдёргивая у неё свои руки, чтобы закрыть лицо. И впрямь — ничего не вернуть. Ни беззаботного детства с мечтами о том, как мама обратит внимание, ни первой настоящей любви. — А зачем мне всё это без него… — впервые высказав это вслух, Марго чувствует небывалое облегчение и вместе с тем ужасающую вину за то, что думает о таких вещах, — не хочу такой жизни, — Марго с отчаянием думает, что уже завтра может снова попытаться выпрыгнуть в окно. — Если бы мы сами выбирали свою судьбу, милая… Но у нас нет такой власти. Может, оно и к лучшему, что человек не волен менять свою судьбу, — мягкая рука Матильды снова на ощупь находит её спутавшиеся локоны. — Мне, значит, не суждено быть любимой и счастливой. — Это вовсе не так, Грета. Ребёнок — самое ценное, что может быть у женщины от любимого мужчины, — несколько секунд Марго неверяще хлопает глазами. — Но ребёнок не заменит мне его. Марго делает несколько тяжёлых вздохов, понимая, что иначе точно заплачет. А плакать ей больше не хочется. Глаза горят от непрекращающихся слёз. — Конечно не заменит. Но твой ребёнок будет любить тебя больше всего в мире, — с заметной теплотой в голосе говорит Матильда, оглаживая горячую щёку Марго, — ты будешь для него целым миром.