et cetera;

Все, что делал Чимин в своей жизни — это любил Юнги. Все, что Чимин умел в этой жизни — любить его. Вот он снова ждет под до спазмов знакомым подъездом и снова не знает, чего. Он выучил миново расписание лучше него самого: вторник — репетиция на семь с Намджуном, четверг — тренировка с пяти до шести тридцати, пятница — любимый бар, воскресение — репетиция.. и каждый раз, приходя в привычное время к привычному подъезду, Чимин просто смотрит в его окна. Любит до судорог в ребрах и смотрит. И на самом деле, если бы Юнги сегодня сбила машина, то Чимин определенно встретил бы завтрашнее утро в петле. И иногда ему так страшно бывает от того, на что он готов ради этого холодного, безразличного хёна, от которого почему-то так парадоксально бросает в жар и магма течет по венам. Намджун говорит, Чимин — криповый. Да Чимин и сам себя поехавшим считает. Вот только остановиться не может. — Опять ты, — обреченно стонет Юнги, возвращаясь домой в очередной пятничный вечер после пары бокальчиков пива с друзьями-коллегами. Чимин не отвечает, лишь взгляд вниз тупит и очень боится перед Юнги расплакаться. Юнги замечает как дрожат его худые плечи, как этот странный маленький мальчик пытается согреться в не по погоде легкой куртке, и ему не жаль его, ведь сам виноват, чего пришел в такой холод, но отчего-то согреть все-таки хочется. — Я же просил тебя перестать, — бросает Юнги строго, — такими темпами мне придется скоро охрану нанимать, — усмехается. А Чимин взгляд свой нервно-возбужденный на него поднимает и выдает: — Я открыт к вакансиям. Юнги разражается смехом, и под тонкой джинсой Чимину становится чуточку теплее. Юнги смотрит на него с полминуты, а потом подходит ближе, свою шапку Чимину на уши натягивает и спрашивает: — Голодный, наверное? Ты сколько сидишь-то здесь? Тот снова предсказуемо молчит. Мин печально вздыхает и кладет руку мелкому на спину. — Пойдем, страдалец. Все, чего хочется Чимину — коснуться этих длинных замерзших пальцев. Если б он мог, он бы стал фортепиано, тем самым, в музыкальной школе, к которому хён касается так часто. Но он не может. И это «не может» больно скребет внутри. Он залипает на синие от холода миновы пальцы безбожно и стыдливо. И вдруг осознает. Он. Никогда. Не сможет. быть ближе Чимин останавливается у самой двери, такой печальный и одержимый, кутается в курточку свою не греющую нифига и говорит еле слышно. — Прости меня, пожалуйста. Я больше не буду. Смотрит виновато, губы потрескавшиеся кусает. А потом вдруг разворачивается и, из последних сил сдерживая слезы от всей той безысходности, в которую сам же себя и поверг, быстро шагает прочь. Он почти доходит до станции, когда Юнги тянет за капюшон назад. Чимин вздрагивает. Юнги берет его ледяные щеки в свои ладони, улыбается снисходительно и мизинцем по носу бьет. — Ты куда пошел, страдалец? — усмехается. — Тебя утвердили на роль охраны, так что тебе в другую сторону. Хотя ты этот адрес лучше меня знаешь.