et cetera;

— Эй, Шуга-хён, ну Шуга-хён, подожди, я же не успеваю, — ворчит Чимин, семеня за Юнги следом. Старший внимания особо не обращает, только глаза закатывает и иногда оборачивается, так, проверить, не застрял ли мелкий в сугробе. И каждый раз при виде Чимина назревает вопрос: то ли мода такая пошла, то ли зима выдалась особенно холодной, но Чимин, словно чихуахуа дочки богатых родителей, на нем штаны на флисе, сапоги на подошве, что подымает сантиметра на четыре (этот момент Юнги не нравится особенно), шапка больше, чем его амбиции в творчестве (а от них даже Намджун уже по углам прячется), про пуховик и говорить страшно, под ним наверное можно спрятать пол гардероба. Юнги даже думает, что это мелкий купил на случай, если в аэропорту будет «перевес», чтобы можно было что-то из вещей на себя надеть — и вроде как и норм. — Я же просил, не называй меня этим тупым прозвищем. Раздражаешь, — Бесится Юнги очень забавно. Он весь забавный какой-то, думает Чимин, жует жвачки свои мятные постоянно, сигареты с ментоловыми капсулами курит, а на прошлой неделе так вообще волосы в светло-зеленый покрасил. Сумасшедший. Чимин на это лишь посмотрел скептически, но в душе, признаться, отметил, что с этим цветом Юнги просто сногсшибательно сексуальный. И именно с того самого дня, Чимин сосет мятные леденцы, представляя что-то совсем от леденцов отдаленное и где-то даже непристойное. — Ну ты же такой сладкий, — тянет сзади Чимин. Он даже не боится, что Юнги не поймет или отругает за такие словечки. Юнги привык, ведь Чимин искренне такой: липкий, приставучий, милый до невозможности, с большими наивными глазами и вечно растрепанной шевелюрой. Юнги хоть и весь крутой такой, от одного взгляда — холодок по спине, но к Чимину он так не может. Почему — не знает, но не может. После того раза, как, отругав Пака за какую-то шалость, увидел те слезящиеся глаза, то прям перемкнуло. И к Чимину теперь только исключительно мягко и тепло (ну, если не выведет, конечно). Когда они подходят к маленькой кофейне на окраине Сеула, Юнги открывает перед Чимином двери, пропуская вперед, и тот, наигранно выполнив реверанс, прошествует внутрь. Юнги, закатив глаза, следует за ним. Садятся они в самом углу, где людей поменьше, а то черная кучка, как любит Чимин называть хёна за любовь к черному цвету, особой социальностью не хвастает. — И че мы приперлись-то сюда? В центре кофе выпить не могли? Юнги на это недовольно брови морщит. Ехали они и правда долго, а потом еще пешком шли. Да и кофейня действительно на тех еще куличках. Но место атмосферное, тут без претензий, конечно, зимнее такое, уютное. — Ты не понимаешь, — бурчит Юнги, отпивая с маленькой черной чашки ристретто. Чимин на это кривится только, облизываясь перед любимым макиято с двойной порцией сливок. Кто тут еще сладкий, хочет съязвить Юнги, но сдерживается. Так они сидят около часа. Болтают не много, но им и не нужно. Тишина между ними никогда не образовывается в неловкое молчание и комками недосказанности в горле не застревает. Тишина — это их фишка. Уронить руку на чужую грудь, обнимая локтем за шею, и молча слушать музыку. Или ночью лежать на одноместной кровати Юнги в его убогом захолустье, как именует жилище Юнги Сокджин, и молча смотреть, как ночник рисует звезды на потолке. Кто Юнги эту нелепость (по его собственным словам) подарил — они оба и не вспомнят уже. Кто-то из компании скорее всего. Мог и Намджун для релаксации и духовного расслабления, и Сокджин-хён мог, если бы по акции нашел на джи-маркете, да даже Чонгук мог бы, чисто так, по приколу. И Юнги никогда не признается, но помнит отчетливо, кто ему ночник этот несуразный подарил. И он ему по-особенному дорог, если честно, ведь подарил его Техён и рассказал, что это Чимин выбирал и купил Чимин, просто боялся, что хёну не понравится, поэтому в ночь перед днем рождения Юнги попросил Техёна ночник подарить, а от себя купил черные кроссовки, которые ничем не отличались от тех шести пар, что стояли в Миновой прихожей. Но ему понравилось, и не так стремно дарить было. Кроссовки ведь всегда пригодятся. — Ну что, пошли? — спрашивает Юнги. — А может погреемся еще? — шморгает Чимин и уголками губ улыбается, заглядывая в сузившиеся от умиления глаза хёна. — Пошли уже, скоро стемнеет, — Юнги ерошит Пакову челку, смеется с этого, глядя на возмущенную физиономию, натягивает на Чимина шапку, пока тот довольно лыбится и, кивнув официанту, шагает к выходу. Чимин плетется за ним. Со стороны кто бы глянул, ну картина шоколадным маслом — старший брат привел мелкого выпить молочка. Милота. Они шагают до метро, обсуждают фонари, которые, по мнению Чимина, включаются слишком рано. — Еще же светло совсем, какой расход электричества, — сетует Пак. — Вообще обнаглели, надо переходить на факелы, как в средневековье, — ржет Юнги, на что Чимин негодующе заявляет, что Юнги не беспокоится о окружающей среде и вообще эгоистичный и бесчеловечный. — Я тебе больше скажу, — не унимается Мин, — я еще и воду не выключаю, когда зубы чищу. Юнги смеется заливисто, пока Чимин только фыркать возмущенно и успевает. Они садятся в метро, когда сумерки уже успевают густо покрыть небо, и Чимин валится на плечо хёна, елозя по лицу старшего помпоном на шапке. Но Мин лишь терпеливо уворачивается, обнимая Чимина одной рукой. — Смотри не усни, — шепчет Юнги, и от этого шепота у Чимина мороз по коже. — Не обещаю, — улыбается в ответ Пак. Чимин думает, что Юнги мятный. Потому что по спине пробегает холодок каждый раз, когда хён касается его, так невесомо при других и чуть смелее, когда они остаются одни. Мин Юнги — мятный, потому что когда трясет мокрой бледно-зеленой челкой, Чимин так и застывает с чипсиной, поднесенной ко рту. У Чимина — мороз по коже и иней, густым слоем покрывший те остатки гетеросексуальности, которые еще остались в Чимине после стольких ночевок у Шуги-хёна. Юнги холодный, как январь, но уютный очень. Родной такой. Спрятать под плед и никому-никому. Жует мятные жвачки свои и курит ментоловые сигареты. Чимину смешно и стыдно за эту свою влюбленность детскую. И он бы ни за что не признался, но иногда так подмывает. Особенно в те моменты, когда Шуга-хён тянет шапку на уши замерзшие, когда чаем поит после уроков и особенно, когда ищет в интернете рецепт любимого Чимином кальби, а потом недовольно телефон выдергивает, когда Пак обнаруживает открытую страничку с рецептом в хёновом смартфоне. — Я вчера на тренировке был, — от этой фразы у Юнги автоматически срабатывает рефлекс «скорее перевести тему», потому что Чимин про контемп свой может говорить часами. Всем и вся. Если бы деревья кивали ветками чуть чаще, то даже это сработало бы для мелкого как знак согласия и он бы и им — без сомнений — рассказал бы, как на тренировке их учили правильно делать батманы и как они там крутят фуэте. А про то, какой крутой учитель Хосок-ним, Чимин может трещать хренову вечность. — А может… — когда Юнги добавляет «не надо», Чимин уже его не слышит, так как во всю болтает о прошлом уроке, где растяжка была и Чимина похвалили и еще там что-то, что Юнги уже не особо и слушает. До момента, пока не звучит фраза «ща покажу». — Чими, не надо, — Юнги называет Пака Чими в двух случаях: либо беги, либо вот правда не надо. — Да ладно, я умею, сейчас покажу, — Чимин зачем-то начинает прыгать посреди улицы, двигая руками взад вперед, и Юнги даже слегка жалеет, что не слушал, чего он там рассказывал и какую чертовщину собирается отмочить сейчас. Чимин, после недолгих прыжков, потирает руки и с прыжком садится на шпагат. Как у него пуховик от таких фокусов не треснул — загадка уровня «Бермудский треугольник». У Юнги аж дыхание перехватывает от услышанного хруста. — Твою мать, — давит Юнги, когда Чимин, корчась, пытается подняться. — Ну совсем дурной, что ли? — Мин поднимает младшего, помогает отряхнуть брюки и глубоко вздыхает при виде младшего со съехавшей на глаза шапкой и потирающего ушибленные ноги. — Ну, получалось же, — грустно говорит Чимин, — а сейчас че-то не очень получилось… — За что мне это? — спрашивает Юнги, подняв голову к небу. Юнги приводит Чимина к себе домой, выдает дежурные домашние брюки, купленные специально для конкретного гостя, кидает Чиминовы штаны в стирку, выдает плед и плетется на кухню готовить обожаемый мятный чай. — Пей, — велит Юнги, на что Чимин лишь кривится. — Опять мятный? А че, нормального нет? — У меня тот же вопрос к твоим мозгам, нормальных не было, так ты бракованные взял? Чимин обижается страшно. И когда Юнги, включив сериал на ноутбуке, лезет как обычно, чтобы свесить руку и локтем за шею обнять, Чимин отворачивается показательно. Так, чтобы поделом. А то совсем уже с шуточками своими этими не смешными (ну ладно, смешными в принципе, но не про Чимина же шутить так, тем более после его героической травмы). Обижается, правда, не долго, после полу-грозного Минового взгляда сам подставляется и послушно сербает чаек. Все тот же мятный, не вкусный, совсем Чимином не обожаемый, но сербает. — Знаешь что, — выпаливает вдруг Чимин на финальной части серии. Юнги на это цокает сердито, на таком месте прервать, там же почти убийство раскрыли. Чимин ставит пустую чашку на тумбочку и заканчивает, — ты же мяту свою любишь? Юнги лишь брови в непонимании вскинуть успевает, когда Чимин впивается губами в его губы, а, отстранившись, довольно добавляет: — Вот и наслаждайся теперь. Шуга в полной растерянности на Чимина таращится секунд с тридцать. У младшего, хоть зрительный контакт он выдерживает вполне уверенно, щеки краснеют жутко и, кажется, даже пятки вспотели. Идея с местью уже не кажется такой гениальной и про себя Чимин даже делает ставки: огреет чашкой или выгонит из дому нафиг. Прям так, в домашних штанах и с испугано-приятным чувством внутри. Юнги вдыхает полной грудью. Его глаза блестят как-то совсем по-новому: удивлением и азартом. Чимину кажется, что еще чем-то очень безрассудным. Юнги смотрит на Чимина, не моргая, и, через пару секунд притянув того за шиворот толстовки к себе, полушепотом говорит: — Повтори.