Галахозяйка

      Вскоре он всё же позволяет уложить себя в постель (Шми отстранённо думает, что им с Эни будет тесно ночью), напоить и закутать. От еды отказывается. Шми начинает сердиться.       — Мне надо помедитировать. — Он чувствует её гнев, но сдаваться не хочет. Не будет же она его заставлять, право слово.       Шми понятия не имеет, какие странности бывают у мужиков из пирамидок, но оценить состояние этого конкретного чисто по-человечески она вполне способна.       — Тебе надо поесть. И поспать. Лекарств и уж тем более врачей у нас нет, только травы, которые тебе не нужны, но…       — Тогда восстановится зрение. Наверное.       — Точно?       Наверное, если бы он мог её видеть, то испепелил бы взглядом. У него и так вполне неплохо получается. Но она настойчивая, она с таким способным ребёнком справилась, — и с ним тоже справится, хоть он и не ребёнок.       — Наверное, — упрямо повторяет он.       — Хорошо. Но потом ты поешь. И съешь всё, что я тебе скажу, ясно?       — Ладно. Но через пару часов, не раньше.       Шми всё ещё не согласна, но ругаться не хочет. Он же, по сути, незнакомец. Да, они девять лет провели вместе, но это не помогло ей ни познакомиться, ни узнать его мнение о себе, ничего. Более того, он — свободный незнакомец. И, что бы она ни сделала для него, а перечить свободному не стоит. Это он пока ничего не понял, а потом — кто знает, что будет?       Она плохо понимает, в чём заключается медитация, если он просто лежит и ничего не делает, как будто спит. Но пусть поспит хоть. Естественно, через два часа никакое зрение не возвращается. Она и не надеялась. За это время она объяснила Энакину, что «этот дядя немного поживёт с нами, потому что ему нужна помощь», уложила его, уставшего, спать, а также сварила кашу, которой кормили больных. Успела малодушно взять свои мысли назад — пирамидку не надо было кормить, и она занимала меньше места. Она помогает ему поесть, хоть он и уверяет, что на всё способен сам.       — Ты как?       Вот если Уотто узнает о госте своей рабыни, то будет плохо. Тем более, если поймёт, что гость этот болен и что у него ничего нет. Недавно грозился её хаттам обратно продать — как бы и его заодно не продал.       — Мне просто надо больше медитировать, — говорит он. — Просто нужно больше времени. Тот бейнит выпил часть моей сущности в Силе, и это теперь сказывается на материальном теле. И Силе… тоже. Это нельзя вылечить, это нужно просто подождать, и оно само придёт… из Силы. Наверное. Откуда у меня вообще материальное тело?       — Ну… так получилось. — Шми, возможно, и смогла бы объяснить, что произошло, но она не знает, какими словами об этом говорить, и не говорит.       Шми не понимает и половины того, что сказал он. Бейнит — это, наверное, тот муун. По крайней мере, больше его никто не пил на её памяти. Про Силу что-то говорили джедаи. Вернее — где ж ей довелось бы увидеть настоящих джедаев — про неё говорили тогда, когда говорили о джедаях. Про «эту их Силу». Уточнить бы.       — Ты джедай, что ли?       — А ты — нет? — Он удивлён безмерно.       Шми становится смешно. Джедай. Она — джедай. Чего только ни узнаешь о себе нового на тридцатом году жизни и пятнадцатом — жизни в рабстве.       — Что ты видел и чувствовал, когда был… там?       — Мало что. Ну, последние лет…       — Девять.       — Девять, — он кивает. — Бейнит лишил меня возможности видеть. Я даже эмоции окружающих едва чувствовал, так, скорее отголоски. Самих окружающих тоже. Ни каких они рас, ни даже одарённые ли они. Я только постоянно ощущал тебя и твоего сына. Сейчас понимаю, что даже не смог бы сказать, какая вокруг сторона Силы. Так-то в основном тёмная, а тогда казалось, будто я в Храме, утопаю в Свете. Наверное, просто рядом было слишком много тебя.       И всё таким серьёзным тоном, что хочется рассмеяться. Как для юной романтичной девочки, честное слово. И девочки совсем непуганой. А ещё смешнее от понимания, какими далёкими отсюда категориями мыслит этот человек. Хочется ругаться, но нельзя — Энакин проснулся и бессовестно подслушивает. Он, конечно, и не такие слова знает, но она мать. Она должна подавать хороший пример. Или хотя бы плохого не подавать.       Однако история всё же требует подробностей. Подробностей, на самом деле, столько, что хватило бы на годы расспросов, но уже поздно, да и Шми не поймёт хорошо если половины. Она хочет спать и собирается этим заняться.       — Так где мы, если не в Храме? И кто ты?       — Добро пожаловать на Татуин. Я — Шми Скайуокер, рабыня старьёвщика Уотто. Моего сына зовут Энакин. До этого мы были рабами Гардуллы-Хатт, если тебе интересно.       Он заходится кашлем от неожиданности. Он очень удивлён, он шокирован. Это, пожалуй, даже более сильное потрясение, чем было, когда он только появился из пирамидки у неё на коленях.       Если ничего не видеть и не слышать, то она смахивает на джедая, Татуин — на Корусант, а лавка Уотто — на Храм на Корусанте. Это определённо стоит запомнить.       Джабба-Хатт, пришедший на смену Гардулле, здесь, вероятно, главный магистр. Или как там у них это называется.       — Я Реван, — смущённо представляется он. Кажется, от неё ждут какой-то реакции, но она не знает, какой. Она, кажется, слышала это имя, но не знает, где, когда и в каком контексте. Определённо, очень давно.       — Очень приятно.       Что ж, на сегодня определённо хватит неожиданностей. Она ложится, обнимает сына. Энакин, как ни странно, даже рад, что сегодня спит с мамой, как в раннем детстве. Она уже засыпает, когда её чуткий сон нарушает тихое:       — Я что… значит, и правда воскрес?       Воскрес? Впрочем, какая разница. Шми не выдерживает и сообщает ему всё, что думает о его настойчивости. Если он разбудит её ещё раз, то определённо пожалеет о своём воскрешении.       О том, что на самом деле произошло, она старается не думать.       Если Уотто найдёт Ревана, всем будет плохо. Она сообщает ему об этом на следующий же день, испугавшись, что он попытается выйти из дома. Но ему не до этого. По большей части он лежит в медитации, и Шми даже научилась отличать это состояние и не беспокоить его. Большую часть от оставшегося времени он спит. Ему ужасно не нравится его нынешнее положение, хотя Шми не понимает, что постыдного может быть в том, что ему нужна помощь. В том, что ещё совсем недавно он был мёртв. Это всё ещё плохо воспринимается, она не согласна, ведь она же сама ощущала его живым, пусть и живым не до конца. Но Реван объясняет ей про джедайские и ситхские голокроны, и, наверное, когда-нибудь она всё это поймёт. И это, и то, что произошло. Эни уже понял и пытается объяснить маме, а значит, и до неё когда-нибудь дойдёт.       Вскоре он, как и обещал, начинает видеть и ходить по дому без чужой помощи, стараясь не мелькать в окнах. Шми покупает ему одежду и отстранённо думает, что он слишком давно не принимал чужой помощи просто так — он злится, так как не может спрятать свои истинные эмоции от её шестого чувства, которое он называет Силой. Пока не может. Что ж, закрываться от неё злостью — тоже неплохой вариант, наверное.       Он почти на четыре тысячи лет её старше — это пугает и в это не верится, но это так. Он задаёт очень много вопросов, он не знает об этом времени ничего и пытается узнать, что происходит и что происходило раньше, хотя бы в общих чертах. Шми знает мало. Да, она образованнее многих рабов, потому что она родилась свободной, она когда-то ходила в школу, пусть и не закончила её, но этого всё равно не хватает. Она тогда не любила историю. Кто ж знал, что пригодится. Что до современной истории, новостей о нынешней жизни Галактики — она живёт на Татуине, и этим всё сказано. Новости из центральных миров в эту дыру доходят с опозданием хорошо если на месяц, и то в виде перевранных сплетен и слухов. Здесь нет Республики ни в каком проявлении, даже валюта другая, о чём можно говорить вообще? Он, правда, уверяет, что ему достаточно. Ну да, лучшего-то всё равно ничего нет.       Почти через месяц он уже считает себя полностью здоровым. Шми не согласна, но долгий спор приводит только к уточнению, что «почти полностью». Шми всё ещё не согласна, но кто ж её слушает? Её даже Эни не слушает. Реван же, на самом деле, совсем как Эни, только намного старше… а мозгов, наверное, за эти почти четыре тысячи лет так и не прибавилось. Он стал уходить на целые дни, иногда не возвращаясь по ночам. Шми не заботило, куда (заботило, но она не спрашивала, зная, что он не ответит честно, и ответ любой, даже нечестный, её всё равно не порадует), и она даже почти не боялась — пока не было дурных предчувствий — но всё же в пустыне тускены. Она знала, что он часто ходит в пустыню. Будто бы ищет что-то.       Это всё — и Реван, и его воскрешение, и то, что он искал в пустыне, и Эни, такой сильный Эни, — вело к чему-то новому, совсем не похожему на то, как она представляла свою жизнь. Но дурных предчувствий не было. На всякий случай она опасалась и готовилась к худшему, но в глубине души знала, что грядущие перемены ей понравятся.       ***       Реван очнулся, или, лучше сказать, осознал себя — и сразу почувствовал, что его поглощают. Пытаются выпить саму его сущность через его присутствие в Силе. Ситуация разночтений не предполагала, и он начал отбиваться прежде, чем вернул себе разум полностью. То, что можно было назвать его сознанием, решительно ничего не понимало. Только что он ведь был в гробнице, так? А теперь оказался непонятно где, непонятно с кем, непонятно в каком состоянии. Последние два пункта беспокоили особенно: его дух будто бы вытащили из самой Силы, собрали в одном месте, так, что он чувствовал себя целым, даже почти живым, только материального тела не хватало. А теперь собирались целиком поглотить. Поглощающий явно считал, что таким образом станет сильнее. Реван не стал бы с уверенностью предсказывать именно такой эффект, но его не спрашивали. Его ели. Ел явно лорд ситхов, один из бесконечной череды противных бейнитов, не менее бесконечно пытающихся друг друга поубивать. Им и титулы-то давали в большинстве своём потому, что других кандидатов не наблюдалось. А они обнаглели настолько, что осмелились употреблять древних лордов не по назначению. Пытаться, вернее. Это кто у нас тут такой наглый? В Силе увидеть его получилось с неожиданно большим трудом. И толку от этого было немного — бейнитов он перестал запоминать ещё пять столетий назад, решив, что это не будет достойно его внимания до тех пор, пока не найдётся в их Линии кто-то, способный его переубедить. Что ж, выходит, нашёлся. И настойчивый какой! Только умелец обратить на себя внимание вспоминаться никак не желал. Про бейнитов современных он знал только сущую мелочь: кто-то из провидцев посмеялся при посвящении последнего ученичка, что в одной из вероятностей тот придушит учителя подушкой. Бархатной, с кисточками, жёлто-розовой. Как уж тут внимания не обратить. Но ученик, насколько он помнил и (в основном) предполагал, был слишком осторожен. Ну да, каким ещё может быть человек, способный годами ждать, пока учитель утратит бдительность, а потом воспользоваться таким мирным и безопасным предметом? Он — человек гарантированного результата, минимальных затрат и минимальных рисков. Пожалуй, этот не стал бы тревожить покой древних — и небезопасно, и, если что-то пойдёт не так, древние же и обидеться могут. И в порошок стереть. И вряд ли этот товарищ не понимает, что от мести всей Долины Лордов в едином порыве его расстояние не спасёт. Значит, обнаглел его дорогой учитель, подушки на него нет. Бархатной, розово-жёлтой и с кисточками. Настойчивый, зараза, больно! Странно как — он уже мёртв давно, а больно. Похоже, до подушки старший из ныне живущих бейнитов уже не доживёт. Какой бы унизительной ни была такая смерть, а она покажется ему высшим благом по сравнению с тем, что он получит в результате.       Вспомнить бы ещё, как этого голодного гада вообще зовут…       Однако бейнит попался слишком настойчивый. Реван не мог сказать, сколько времени прошло, точно несколько часов, и за это время его позиции не укрепились. Наоборот. Он уже перестал понимать, что происходит, было только очень больно, и было очень горько и противно понимать, что он обречён. Обречён завершить своё существование вот так — будучи съеден, попросту съеден каким-то жалким бейнитом, который сам обречён умереть от бархатной подушки с кисточками. Декоративной, для дивана. Почему-то от этого факта было обиднее всего. И почему-то было очень больно, так, как будто бы он был жив. Ни шанса. Да, когда ты уже мёртв и в Силе, когда тебя собрали в одну часть пространства размером меньше человеческого тела, и весь ты состоишь только из чистой Силы, то уже не надо особо стараться ни концентрироваться, ни диктовать свою волю, достаточно попросту захотеть. Но он висел, выдранный странным образом из самой Силы, непонятно, как, в непонятном состоянии, не находил и половины имевшегося недавно могущества, да ещё и испытывал очень даже физическую боль. Она отвлекала. Бейнит, как он понял позже, уже выпил часть его — он до этого уже успел исказить структуру голокрона, выпить столько присутствия в силе, сколько позволял столь малый канал, а Реван этого почти не почувствовал. Вернее, почувствовал, но не понял. А потом бейнит выдрал его из Силы полностью, привязал к поломанному голокрону и стал есть. Продолжил есть.       И это не было попыткой — он знал, что всё у него получится. Понимание пришло как-то неожиданно, и навалилось грузом даже большим, чем всё давление наглого бейнита. Он уже делал так. На опустевшие гробницы Дарта Бейна, Дарт Занны и кого-то ещё из бейнитов на Коррибане попросту не обратили внимания — их не любили, отчасти презирали, и общались, соответственно, немного. И вот результат — пропустили… это. А ведь Бейн, при всех его недостатках, был силён.       Гада, кажется, звали Плэгас. Чума. Пожалуй, ему подходило.       Гад настаивал, но сдаваться Реван не то чтобы не любил — не умел просто. А особенно сдаваться только потому, что иначе придётся слишком долго мучиться. К тому же, поскольку процесс затянувшегося обеда не приносил удовольствия не только жертве, но и поглотителю, Реван тихо надеялся своим упорством хотя бы вывести бейнита из себя. Желательно настолько, чтобы у того хватило ярости навредить себе же самому, а не только ему и окружающим. Что ещё в такой ситуации сделать можно, пока что представлялось плохо.       Только вот если бы Дарт Плэгас не знал своих пределов, не был бы он гениальным учёным. Ну, или его бы попросту не было. Поняв, что он на грани разрушительного срыва, он позволил себе только швырнуть неподатливый голокрон в стену, и на этом всё прекратилось. Осталось лишь невысказанное обещание вернуться и продолжить на том же, на чём остановились. Реван остался висеть, намертво привязанный к голокрону и неспособный ни на что. Ни развеяться обратно, ни оторваться, ничего. Он так и должен был дождаться своей бесславной второй (третьей, четвёртой?) кончины.       Но тут начались странности. Как только Плэгас ушёл, Реван почувствовал присутствие кого-то ещё. Он и до этого что-то такое замечал, но где-то совсем на краю сознания, слабо и ненадёжно. А теперь, когда тёмная мощь удалилась, это что-то оказалось совсем близко. Этот кто-то. Этот кто-то боялся и этому кому-то было больно, но Ревана вдруг окутала волна светлой Силы, забирая боль и защищая.       У Плэгаса был пленный джедай?       Странно-то как — разве джедай стал бы успокаивать сознание, привязанное к ситхскому голокрону? Тем более, что джедай этот явно почувствовал истинное сознание, а не просто хранителя. Вряд ли, конечно, понял, что произошло, но изменения в ситуации и истинное наполнение почувствовал. И стал помогать? Да, при жизни Реван скакал по сторонам Силы только так, но голокрон-то был однозначно ситхским. Вряд ли за эти тысячи лет джедаи наконец отбросили предрассудки и стали, как им в теории положено, помогать одинаково всем разумным, даже если те — давно мёртвые духи ситхов? Бейниты, помнится, утверждали обратное.       Но, тем не менее, у Плэгаса был пленный джедай. И этот джедай, укутав его неожиданно мягким и тёплым Светом (с избытком жалости, но Ревану стало настолько лучше, что он готов был это простить), схватил голокрон и собрался бежать. И бежал, очень даже успешно. Вскоре удалось выяснить, что это джедайка, и она ранена, хотя, вроде, не очень серьёзно. Реван попытался помочь, тёмные духи же могут лечить Силой, но у него ничего не получилось. Смог только кое-как отблагодарить. Джедайка, вроде, порадовалась.       Плэгас потрепал его даже сильнее, чем казалось вначале. Он не мог ничего: ни видеть реальный мир, ни слышать, ни предстать перед своей спасительницей даже в облике хранителя, не то что полноценного призрака. Она, впрочем, и не звала. Ни разу, хотя, казалось, прошло много времени. У неё, кажется, проблем и дел и без него хватало: вокруг неё постоянно была какая-то суета. Но ничего плохого вроде не происходило — чувствовались нормальные эмоции в широком спектре, но, тем не менее, недостаточно сильные, чтобы заключить, что происходит что-то вне привычной всем рабочей деятельности. Иногда кто-то умирал — что ж, привычная джедайская рутина. Джедайка голокрон надолго не оставляла, но и хранителя не звала. Сначала он решил, что у неё просто нет возможности сделать это так, чтобы никто не узнал, но потом подумал, что девушка просто не знает, что именно в Храм притащила. Наверное. Судя по тому, что ситхов эти милые домашние джедаи последнюю тысячу лет в глаза не видели, а она явно была неопытным рыцарем, это было бы неудивительно. Её Сила была слишком светлой, чтобы она сознательно желала открыться Тьме. Да и хотела бы учиться — позвала бы. Вопрос только в том, смог бы он к ней прийти, или нет.       Вскоре он понял, что его джедайка беременна, и удивился ещё сильнее — бейниты упоминали, что сейчас подобное джедаям строго запрещено. Было очень соблазнительно взять за рабочую гипотезу, что молодая рыцарь ушла из Ордена, но вокруг было слишком много Света. Он, уже почти забывший, что такое стороны Силы и на какой из них он сам, вдруг оказался погружён в Свет полностью. Казалось, даже в Храме при его жизни Света не было… столько. Конечно, часть этого Света исходила от джедайки и её одарённого ребёнка, но не весь же? Она не была достаточно сильна для этого. Про ребёнка Реван не думал — пусть он-то как раз и был силён, светился в Силе как огромная звезда, но он был явно темнее матери. Он был скорее человеком, обычным человеком, и ему было суждено стать талантливым и сильным одарённым, но никак не идеальным светлым. Возможно, что Дарт Плэгас не только пленил джедайку, но и попытался перетянуть на тёмную сторону, в качестве одного из способов сломать её выбрав изнасилование. Сволочь. Но ребёнка девушка любила.       На этом его познания об окружающем мире обидно быстро заканчивались. Он кое-как научился отмеривать сутки по тому, как много бодрствующих разумных было вокруг, но это было неточно. Но хоть кое-как считать дни он мог — уже хорошо. После того, чего он избежал, грех было жаловаться.       Через какое-то время джедайка его позвала. Он почувствовал, что всё же может показаться ей в виде хранителя, и, более того, он сможет что-то увидеть и услышать. Но также он присмотрелся к её эмоциям и понял: она не знает, что должно получиться в результате. Она просто чувствует личность, и ей интересно. Понял… и не стал показываться. Да, это был шанс что-то увидеть и услышать, понять, что вокруг происходит и что он может сделать. Но он был призраком древнего ситха, против воли запертом в древнем ситхском голокроне — и не надо говорить, что он был джедаем и героем Республики. Будто бы он не представляет себе соотношение двух абзацев и трёх страниц в учебниках истории. Он — древний ситх, которого не узнать невозможно, а она — молодая и очень светлая джедайка, да ещё и беременная. Её пугать и шокировать просто нельзя. Да и в каком виде перед ней предстанет хранитель голокрона, учитывая его слияние с сильно потрёпанным духом, он не мог знать точно. За своё состояние было стыдно отдельно — весь из себя великий Реван, как же. Какой-то жалкий бейнит его чуть было не съел на обед, и не съел только благодаря одной случайной джедайке, к тому же, молодой, неопытной и раненой. Джедайка, к тому же, чувствовала, как ему плохо и противно от себя и своего состояния, и жалела его. Всё ещё. Делать её жалость сильнее не хотелось, и без того было достаточно хреново.       Шло время. По его прикидкам — лет восемь. Или девять. Или десять. Сын у джедайки вырос, стал проводить мало времени с матерью. Её же это печалило, и Реван понимал, почему: он действительно был сильным одарённым, удивительно сильным, и у Ордена не могло быть на него планов, не огорчавших бы его мать. Реван вообще очень многое понимал. Вся его не-жизнь в эти годы состояла из эмоциональной связи с одной-единственной женщиной — как уж тут не понимать? А джедайка тоже в последнее время стала всё чаще к нему присматриваться, и он уже начал бояться, что ей надоест играть в прятки и она вытащит его силой.       И она вытащила.       Только совсем не так, как он предполагал. Он думал, что она лишь заставит его показаться, а она… а она повторила за Плэгасом — потащила всю его сущность. Только, в отличие от бейнита, тратила свои силы ещё и на то, чтобы успокоить его и забрать его боль, и не ела, а просто вытаскивала, и Реван убедился, что она понятия не имеет, что делает. Убедился — и поддался, решив, что она ничего не добьётся и сама отстанет.       Джедайка так не думала.       Реальность — тоже, и вот он внезапно лежит животом на чём-то мягком и тёплом, руками и ногами — на чём-то твёрдом и тёплом, царапающем, а во рту — полузабытый привкус крови. Голова болит, просто раскалывается. Почему-то до ужаса мало воздуха. Почему?       Потому что он просто понятия не имеет, что делать, чтобы он был.       О.       Вспомнил.       Вспомнил и ещё кое-что: если у него болит голова, значит, у него есть голова. Если во рту привкус крови, значит, у него есть и рот, и кровь. И если конечностям неприятно касаться камня, значит, конечности у него есть. Значит…       Он жив.       Что?       Слишком неожиданно. Слишком странно. До паники.       А ещё, раз неприятно касаться камня, то вокруг есть камень. И чьи-то колени, на которых он лежит. Колени… колени джедайки, которая его… воскресила. Которая сделала то, чего ещё никому не удавалось. Сумела его воскресить. Без жертв, без крови, без долгой подготовки и могущественных артефактов. Да, пользуясь наработками Плэгаса, но сам-то Плэгас хотел лишь вобрать чужую силу, и вряд ли даже думал о том, что ещё можно сделать тем же способом. Плэгас не был и вполовину столь же велик, как эта женщина.       Джедайка (что-то он не так понял, при таком погружении в живую силу она должна быть как минимум магистром) помогает ему лечь в постель, помогает выпить воды, всё очень бережно и ласково. Наверное, так же она обращается со своим сыном. Эта мысль Ревану совсем не нравится, но это слишком приятно — кажется, он слишком много времени был погружён во всепоглощающий тёплый свет. На этой планете (кажется, это всё же не Корусант, на Корусанте не может быть таких камней), кстати, и физически очень тепло, даже жарко, но его всё равно трясёт. Джедайка укутывает его в одеяло, оно тёплое и жёсткое. Она пытается дать ему еды, но он беспокоится за своё тело — оно только что буквально соткалось из Силы, возможно, ему стоит хоть как-то привыкнуть к физической реальности. Он хочет помедитировать. Если его тело вывалилось из Силы таким убогим только потому, что Плэгас выпил часть его сущности ещё в Силе, то при должном старании его можно «доделать». Немного исцеляющего транса, немного менее близких к материальному попыток собрать себя по кусочкам, и всё будет более-менее приемлемо. Наверное. В медитации даже оказывается, что он не ошибся, или, скорее, ошибся только со сроками — восстанавливаться он будет куда дольше, чем сам думал и чем хотелось бы. Это напрягает — он явно не на Корусанте, а значит, у его спасительницы здесь миссия, а он только мешает ей. И будет только путаться под ногами, если что-то пойдёт не так. Но хотя бы на разбор полётов к современному Совету его потащат уже после завершения миссии, и вести с магистрами переговоры любой степени агрессивности он будет уже целым и здоровым. Правда, была немалая вероятность, что воскресили его очень даже с ведома и одобрения Совета. Если его спасительница была магистром, то почему бы ей не быть магистром Совета? От этих мыслей сделалось противно, но ненадолго: вскоре он сообразил, что в таком случае его и воскрешали бы на Корусанте, чтоб уж наверняка.       Одеяло жёсткое, пахнет чужой кожей, чужим потом. Неприязни и брезгливости нет, всё слишком новое — слишком хорошо заново вспоминать, каково быть живым, что из себя представляет жизнь и живые люди. Он запоздало понимает, что это её запах — она, конечно, ни за что не уложила бы его в постель сына, отдала свою.       После медитации она всё-таки его кормит. Еда скудная и сухая. Но хоть не брикет стандартного солдатского пайка.       Сложившаяся в голове стройная картинка, не самая выгодная, но и не ужасная, начинает рушиться с одним простым вопросом:       — Ты джедай, что ли?       — А ты что — нет?       От дальнейших вопросов и ответов Реван в шоке. Казалось бы, за четыре тысячи лет и очень насыщенные жизни и посмертия он видел многое, он должен был ждать чего угодно, но не… такого.       Реван в шоке, а женщине — Шми Скайуокер, рабыне с Татуина — просто смешно. Смешно, горько и одновременно безразлично, и с каждым словом всё печально-безразличнее.