Только ты и я

      Казалось бы, госпожа судьба уже обо всём позаботилась: каждой твари по паре (да неужели), самим же тварям остаётся самое простое – найти. Элементарно, как по алгоритму, словно и не жизнь вовсе, а компьютерная игра, математический пример.       Нихрена подобного.       На протяжении всей жизни Юлина кожа была чиста. В том самом смысле. Помимо собственных шрамов у неё не было никаких следов. Сначала это удручало, вгоняло практически в тоску – а если именно на ней произошёл сбой в этой долбаной системе? Ну просто вот не хватило, всё, и ничего с этим не поделаешь.       Вот именно, что ничего. Со временем это волновало всё меньше. У самой Пчёлкиной шрамов тоже было немного, разве что белёсые рубцы, такие, которые у каждого есть, отголоски детства.       О том, что где-то на коленках их было, наверное, слишком много, она никогда особо не думала.       И в один момент это совсем забылось. Даже какая-то глупая гордость вначале была, мол, умудрилась сломать систему, по которой люди веками жили.       Сломать, может, и сломала – система эта точно пошла под откос тогда, когда крестообразный шрам проявляется на груди, одним из своих лучей пересекая аккурат то место, под которым бьётся сердце.       Многолетний пазл всё-таки сложился, только от этого не радостно ни капли. Юля, напротив, теперь не улыбается почти, разве что губы поджимает. Игорь ничего не говорит об этом. Когда удаётся увидеть шрам – изредка, ведь теперь Пчёлкина носит лишь закрытую одежду, а без неё прикрывается отчаянно, чуть ли не стыдливо – он злится, но не на девушку, потому что она не виновата, что этот долбаный мир так устроен, что родственная душа для тебя уготовлена в любом случае, и лишь с одной оговоркой – это может быть кто угодно, и твоего мнения на этот счёт точно спрашивать не будут.       Эта злость вот-вот достигнет апогея, бурлит, собирается колючим комком – и растворяется. Нет, разбивается вдребезги от одной лишь фразы, тот самый голос, который ещё долго будет преследовать Грома в кошмарах, о чём он и не догадывается – потому что знает.       «Поздравляю, ты выиграл».       Нет, блять, он проиграл, запорол ту жизнь, которая была расписана по пунктам. Всего два – найти и уберечь. На первый Игорь плевать хотел, как и на чужие шрамы, а вот со вторым не справился, хотя отчаянно пытался.       Как же это смешно, до истеричного просто смешно – не смог уберечь от собственной родственной души.

***

      Мир жесток, и это аксиома. А особенно, когда ты отличаешься от остальных, а всех вас жизнь выбросила за борт, в пучину беспричинной ненависти и пожирающего одиночества. В таком мире очень сложно оставаться невредимым.       Но Разумовский и тут ухитрился. Ведь он был не одинок – ещё с сиротского детства, они с Олегом рука об руку шли. Тот постоянно защищал Серёжу от других детдомовских, которым не нравилось примерно всё – начиная от рыжих волос и заканчивая незаурядным умом.       Поэтому, шрамы сопровождали Волкова давно. И даже несмотря на то, что у Серёжи их, тех же самых, не было, они всё равно всю жизнь были вдвоём. Никого это правило, придуманное непонятно кем и непонятно, когда, не волновало. Чувства ведь гораздо сильнее каких-то меток. Наверное.       У Сергея нет тех детских шрамов, что есть у Волкова. Только мелкие, на коленках, по собственной неосторожности. У него нет тех отметин, что оставила Олегу война – рубцы, следы швов, бугры ожогов.       У него нет пяти почти одинаковых, круглых шрамов, разбросанных по телу, оставленных им самим. Это даже несправедливо в какой-то степени, но ведь Серёжа раскаивается       Его шея испещрена кривыми, широкими шрамами, оплетающими горло, словно удавки, или колючая проволока – больше похоже – и переходящими на плечи. Они зажили, но выглядят совсем свежими, кажется, даже кровь до конца не запеклась. Смотрится так, будто кожу долго полосовали, водили лезвием, упиваясь результатом.       Сергей часто водит по ним кончиками пальцев, ощущая неровность кожи, и каждый раз невольно вспоминает.       Они же не общались практически. Виделись единожды. Соприкосновение рук, напускная вежливость с его стороны, с её – плохо скрываемое презрение и хорошо – страх. А потом….       Они практически не общались, так почему же Разумовский чувствует себя так, словно не шею, а душу испещрили шрамами? Вернее, он сам и испещрил. Опять. Только на этот раз свою собственную.       Он сопротивляется, но чувство вины всё сильнее давит, заставляя почти задыхаться, понимать, что, будучи гением программирования, не справился с одним единственным алгоритмом – этой ебучей жизнью, которая вслепую тасует карты, развлекается, даже не делая вид, что ей не наплевать, а расплачиваться за это приходится другим игрокам.       Даже Сергей, в конечном итоге, оказался таким же игроком, если не пешкой у самого края шахматной доски.