Командировка

Возможно, дело было в выпитом вине, от которого немного кружилась голова. Или в остром чувстве разочарования. Сережа не знал наверняка, как не знал и почему все-таки решился — потянулся к Трубецкому, сжал ладонями его плечи и поцеловал. На этот раз он даже не следил, замрет Трубецкой под прикосновениями или нет. Заставил себя ни о чем не думать, даже о собственных обидах. Сереже просто хотелось прикоснуться к этим губам еще раз прямо сейчас. Он целовал Трубецкого долго, пока не начал задыхаться, а голова не начала кружиться еще сильнее. Его не отталкивали, Трубецкой не пытался вывернуться и отодвинуться, он целовал в ответ, крепко зажмурившись. Так, как будто позволяет себе что-то запретное и давно желанное. Сережино сердце глухо стучало в ушах, мешало начать думать и сомневаться. Только поэтому поцелуй длился так долго. Они отпрянули друг от друга одновременно, когда в припаркованной во дворе машине надсадно завыла сигнализация. Оба тяжело дышащие и ошарашенные. Сережа не мог не заметить, что Трубецкой действительно растерялся, поддался своим желаниям и теперь не знает, как их замаскировать. — Это был жест доброй воли, чтобы ты не слишком страдал от моих дурацких правил. Бонус к желанию, — Сережа с трудом заставил себя отодвинуться. Хотелось ему совсем другого — опрокинуть Трубецкого на кровать, стащить с него одежду и продолжать целовать. Пока в глазах не поплывут белые круги. А потом… Трубецкой увидел, наверное, как Сережа жадно смотрит на него, поэтому тоже отодвинулся, но сделал это так медленно и неохотно, что Сережа почувствовал не только разочарование, но и смутное торжество. — Надеюсь, ты не собираешься и в остальном вести себя как я, — голос Трубецкого был хриплым, и ехидное замечание вышло недостаточно ехидным. — Нет, у меня бы не получилось, с таким талантом доводить людей нужно родиться, — поспешил уверить его Сережа. Воздух колол разгоряченные губы, и внутри поселилось смутное, иррациональное чувство потери. — Отлично, — Трубецкой тряхнул головой, окончательно приходя в себя, — потому что оставшуюся посуду все-таки моешь ты. — Не понимаю, почему ты решаешь, когда игра закончилась, — Сережа собрал рассыпавшиеся по дивану карты, чтобы чем-то занять руки. — Потому что родился с талантом разочаровывать людей, — Трубецкой на секунду стал очень серьезным, но тут же расхохотался в ответ на Сережин удивленный взгляд. — На самом деле ни с чем таки я не родился. Ты сам позволяешь мне вести себя как попало, а мог бы быть настойчивее. Может, я был бы не против. — Вот это «может» меня и смущает. В любом случае, у тебя осталось одно желание, мог бы им воспользоваться. — Нет уж, загадывать, чтобы меня трахнули, не в моих правилах. Такое можно получить и без всяких желаний, для тебя я придумаю кое что поинтереснее. — С чего ты вообще взял, что я хотел тебя трахнуть? — Сережа одернул себя, но было уже поздно. — Ты бы видел свое лицо, конечно ты хотел. Я же говорю, у тебя на лбу все написано. Кстати, целуешься ты классно, вот уж никогда бы не подумал. — А что, у меня на лбу написано «скучный в постели и целуется так себе»? — Сережа упрямо сжал губы и, чтобы хоть чем-то себя занять, стал перетасовывать колоду, которую все это время продолжал сжимать в руке. — Этого я не говорил, — Трубецкой отвлекся от Сережиного лица и теперь внимательно следил за движениями его рук. — И пальцы у тебя красивые. — Все, хватит меня дезориентировать, я уже ничего не понимаю, — признание вышло легко — Сережа действительно не понимал, к чему клонит Трубецкой, чего тот хочет или не хочет, и не готовится ли к очередной провокации. — Ты недостаточно азартный, — Трубецкой с делано разочарованным вздохом откинулся на спину, футболка чуть задралась, обнажив полоску кожи. По Сережины щекам снова хлестнуло горячим, и он поспешно отвернулся, собрал кружки и пустые бутылки, и ушел на кухню, будто сбежал. В спину Сереже донесся еще один фальшивый вздох. Включив воду, Сережа наконец плеснул себе в лицо и с удовольствием ощутил, как холодные капли стекают по щекам, унося с собой весь проклятый жар и смущение. Сережа не был каким-то увальнем и давно уже не стеснялся ни секса, ни разговоров о нем, но с Трубецким все было не так — он точно запутывался в кружеве из слов, взглядов, ухмылочек, которые значили вовсе не то, что призваны были показать. В такие игры играть Сережа категорически не умел — более того, он был убежден, что если между двумя людьми должно произойти что-то хорошее, значительное или просто приятное, оно происходит сразу. А не через огонь и медные трубы. Просто случается. С Трубецким вся его уверенность трещала по швам, Сережа то ненавидел его, то умилялся подколкам, ставшим почти привычными и не обидными, то хотел, то снова злился. Путался настолько, что сам переставал понимать, что ему нужно. То ли вернуться домой и забыть все, как страшный сон, то ли заполучить Трубецкого. Сережа вздрогнул. Мысль заполучить Трубецкого была новой. Странной. Он отвесил себе воображаемый подзатыльник и плеснул в лицо еще воды. Ничего хорошего из этого желания выйти не могло, потому что все началось плохо. Очень плохо. Сережа попытался вспомнить чувства, испытанные в самолете — бессильную злость, раздражение, но они выходили блеклыми и незначительными. Зато образы Трубецкого, стягивающего футболку, и Трубецкого, растерянно улыбающегося и облизывающего припухшие после поцелуя губы были даже слишком яркими. Сережа выдохнул сквозь зубы и принялся яростно намывать кружки и оставшиеся от обеда тарелки, бутылки грохнулись в мусорку и, кажется, раскололись.  И в довершении всего на кухню явился Трубецкой, как хищник, почуявший слишком легкую добычу. — Ты так дыру в тарелках протрешь, они уже чистые, — промурлыкал Трубецкой, нависая над Сережей. — А, да, — Сережа глянул на натертую до блеска посуду и отложил тарелку на край раковины. Туда же последовали кружки и вилки. — Будешь кофе? — Трубецкой неожиданно сжалился, отошел от Сережи к чайнику, забрав свежевымытые кружки. — Я, кажется, немного перебрал. И с подколками тоже. Мир? — Мир, — эхом отозвался Сережа, наблюдая за тем, как Трубецкой отмеряет кофе чайной ложкой и гипнотизирует чайник, стараясь не глядеть на собеседника. Говорить Трубецкому, что дело не в подколках, а в поцелуях, Сережа не собирался. Если Трубецкому удобнее думать, что он обиделся на очередные шутки, пусть думает. Так даже лучше. — А ты всегда целуешься с теми, кто тебя бесит? — Сережа клял себя на чем свет стоит — только пообещал себе не заострять внимание, и вот пожалуйста. Кажется, он действительно был таким идиотом, каким считал его Трубецкой. А может и хуже. Оставалось надеяться, что Трубецкой воспримет все исключительно как шпильку в свой адрес. — Ты меня уже не бесишь. Хуже того, — Трубецкой продолжал стоять, не оборачиваясь к Сереже, чайник от этого быстрее не закипал. — Тебе кто-нибудь говорил, что у тебя есть одна ужасная черта? Если тебя подкалывать, ты всегда так реагируешь, что становится стыдно. — То есть ты целовался со мной из жалости и христианского раскаяния? — Сережа изо всех сил боролся с возникшим неведомо откуда желанием подойти к Трубецкому сзади и обнять. И, что самое ужасное, — он почти поверил в то, что все желания и в самом деле написаны у него на лбу. В таком случае Трубецкой, гипнотизирующий чайник, сделал ему одолжение. Или себе. Откровенно говоря, Сережа не отказался бы посмотреть, что написано на лбу самого Трубецкого. — Возможно. Может я хотел спасти свою бессмертную душу. Где здесь ставить свечки и молиться, я не знаю, пришлось импровизировать. Сережа задумался над остроумным ответом, но тут его отвлекли вскипающий чайник и Трубецкой, развивший слишком бурную деятельность по разливанию воды по чашкам. Словно тот тоже говорил совсем не то, что хотел, и каждую минуту опасался сказать правду или обидеть Сережу слишком вызывающей колкостью, из-за чего постоянно балансировал на грани и был рад закончить неловкий разговор не меньше Сережи. Фантазировать о том, что Трубецкой мог бы чувствовать, если бы не был такой бессовестной язвой, оказалось увлекательно, даже слишком. Хорошо, что хоть в этом случае Сережа четко отделял фантазии от реальности и понимал, что никаких возвышенных порывов, вроде бережного обращения с его, Сережиной, психикой за Трубецким не водилось, и поцелуй после бутылки вина ничего не изменит. — Так, время звонить маме. Даже удобно, что ты меня застукал — не нужно врать, что это по работе. Трубецкой попытался сунуть Сереже в руки горячую чашку, слишком поспешно. Сережа чуть не обжегся, пытаясь перехватить ручку, их пальцы на несколько секунд соприкоснулись, и теперь уже и Сережа почти застыл от случайного прикосновения. Оба они, должно быть, выглядели крайне глупыми и взъерошенными. — Только не говори ей, что мы пили. Я ведь произвел хорошее впечатление, — Сережа все-таки рассмеялся, поймав на себе возмущенный взгляд Трубецкого. — А что? Я же обещал за тобой следить. И привет ей передай. — Передам, только ради бога, иди уже, займись чем-то другим, мне неловко с ней говорить при свидетелях. — Боишься, что она расскажет еще какую-нибудь историю? — Боюсь, — честно сознался Трубецкой. — Тебя и так уже следовало бы убить, ты слишком много знаешь. — Я бы не отказался узнать больше, — Сережа благоразумно отступил к двери, но слова в последнее время опережали его мысли. — Это что, подкат? — Трубецкой вздернул брови в притворном удивлении. — Не важно, звони давай, — Сережа поспешил скрыться в гостиной, довольный, что в этой недосказанности последнее слово осталось за ним и у Трубецкого не было возможности гневно отрезать, что никакие Сережины подкаты его не интересуют. Сереже хотелось хотя бы временно верить, что интересуют и очень даже. Оказавшись в одиночестве, Сережа вспомнил про телефон — предсказуемо полный взволнованных сообщений от Миши. Сережа изрядно бесил всех своей медлительностью — про мессенджеры он вспоминал и тут же забывал, сообщения висели неотвеченными неделями, и вся родня в конце концов смирилась невозможностью заманить его в семейный чат, а друзья с отсутствием реакции на скинутые фотографии. Все просто звонили, но не Миша, Миша был упорным. «Серега, ты как?» «Серег, ответь, тебя там Трубецкой не сожрал?» «Ты убил его и теперь сидишь в КПЗ? Моргни, если нужно внести залог» «Серый, ты козлина, мне же интересно» «Звонить боюсь, там же Трубецкой» «Позвони сам хотя бы» «АЛЛЕ БЛЯ» Сережа нахмурился. «Да все нормально, никого я не убил. Не так уж все и ужасно» Нажал «отправить» и хотел было отложить телефон, но он завибрировал входящим сообщением буквально через секунду. «Там что, Трубецкой с ружьем? Тебя держат в заложниках?» «Миш, прекрати, все правда нормально, ну не считая того, что весь завод бухает на чьей-то свадьбе и мы второй день торчим посреди нигде и ждем когда руководство протрезвеет» «Два дня торчать с Трубецким в замкнутом пространстве, вернешься — напьемся, тебе явно нужна помощь» Сережа прочитал сообщение и погасил экран. Задумался, не выпуская телефон из рук. Сможет ли он рассказать Мише что-то, кроме скупого «нормально все было»? Сережа сомневался. Ему не хотелось, чтобы кто-то знал про поцелуи, вино, или про то, как ловко Трубецкой воровал бутерброды. Это было чем-то личным. Чем-то, о чем приятно думать в одиночестве, да и жаловаться Мише на колкости, которыми его осыпал Трубецкой, не хотелось. Сережа с удивление поймал себя на мысли, что не обижается, совершенно и ни на что. И собирается оставить все подробности этой командировки при себе, что бы там ни произошло за следующие дни. Сережа не заметил, как голоса на кухне стихли. — Жалуешься на меня друзьям? — Трубецкой возник в дверном проеме так неожиданно, что Сережа едва не выронил телефон. — Ничего подобного, — Сережа наконец убрал его в карман, решив, что отвечать Мише не будет, да и неловко продолжать обсуждать Трубецкого в его присутствии, даже если сам Трубецкой ни о чем не узнает. — Уверен? Я же сразу пойму, если ты врешь. Не то чтобы меня волновало, о чем вы там болтаете с этим твоим Мишей или еще с кем. — Миша, между прочим, волнуется. Спрашивает, не прибил ли я тебя и не угодил ли за решетку, — шпильку про друзей Сережа проигнорировал. Даже не сразу понял, что Трубецкой сказал что-то потенциально обидное. Вероятно, его обиды напрямую зависели от отношения к Трубецкому, а сейчас он Сереже безусловно нравился. «Или у тебя стокгольмский синдром», — мелькнуло в голове. Сережа не стал развивать эту мысль. — Ты бы меня не прибил, ты слишком миролюбивый. Вряд ли ты мог бы врезать, — Трубецкой плюхнулся на диван рядом с Сережей и включил телевизор. — Это очень забавно выглядит — твои гневные взгляды в сочетании с ангельским терпением. — Это хорошо или плохо? Я уже запутался, ужасный я, или наоборот. — Плохо для меня и хорошо для тебя. Почему ты вечно втягиваешь меня в идиотские разговоры? — Трубецкой сделал погромче — шли новости. — Может, это ты даешь идиотские ответы? — не остался в долгу Сережа, но Трубецкой сделал вид, что очень увлечен телевизором. Так они и сидели, рядом, изображая, что наблюдают за происходящим на экране, и изредка отпуская ничего не значащие комментарии. Сережа не мог наверняка сказать, что Трубецкой чувствует тоже что и он, но упрямо хотел в это верить. В то, что Трубецкой ощущает возникшее между ними напряжение. Не агрессивное или враждебное. Ожидающее. Словно предвкушение чего-то большего. И неизбежного.  Как в детстве, когда ожидание желанного подарка оказывается едва ли не лучше самого подарка. Сережа сдержанно злился на себя за неуемное воображение. Вряд ли Трубецкой ждал, что между ним и Сережей произойдет что-то еще, что-то сделает их еще ближе. Или понимал, каких усилий Сереже стоило теперь не смотреть на него, не следить краем глаза. Чтобы убедиться, что Трубецкой не смотрит на него в ответ. «Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулся ли я». Было глупо, и все-такие хорошо. Хорошо становилось в тот момент, когда Сережа отпускал свои сомнения, выгонял из головы назойливо зудящие мысли и на секунду прикрывал глаза.  И чувствовал разлитое по комнате предвкушение — оно парадоксальным образом успокаивало, даже если существовало исключительно в его голове. Сгустились сумерки, в углу уютно горел торшер, бубнил телевизор. Трубецкой достал ноутбук и притворился, что работает. Сережа последовал его примеру и уже полчаса читал одну и ту же страницу договора. — Ты хоть страницы перелистывай иногда, — поддел его Трубецкой. — А ты не пялься на меня, — подражая Трубецкому, беззлобно ответил Сережа. — А тут не на что больше пялиться, я и так уже стал экспертом по программе «Пусть говорят», могу поддержать разговор с любой пенсионеркой теперь. — Завтра тебе придется поддерживать разговор с похмельными людьми, это почти одно и то же, нужно много терпения. Считай, что таким образом готовишься к неизбежному. — Есть еще одно неизбежное, — Сережа напрягся, потому что слова Трубецкого прозвучали в унисон с его мыслями — неужели и это было написано у него на лбу? — Сон, — как ни в чем ни бывало продолжил Трубецкой, и Сережа выдохнул. — Пора укладываться. Можешь меня не ждать, гаси свет. С этими словами Трубецкой поднялся и, закинув ноутбук в нагромождение подушек, скрылся в коридоре. Хлопнула дверь ванной, зашумела вода. Сережа остался разбираться и с нагромождением и с тем, что ему вообще-то тоже нужно умыться, и с нахальством Трубецкого, которое от перемены в их отношениях никуда не делось. Сережа привел в порядок диван, так, чтобы он снова стал похож на место для сна, а не на гнездо и берлогу медведя-шатуна одновременно, выпил чаю, сложил оба ноутбука на журнальный столик, подавив желание открыть тот, что принадлежал Трубецкому. Вода в ванной продолжала шуметь. Сережа тяжело вздохнул и постучал. Потом подергал ручку. — Что? — раздалось недовольное с той стороны. — Он еще спрашивает, пусти меня хоть зубы почистить, — взмолился Сережа. В голове тотчас встали стыдные образы Трубецкого, принимающего душ. Почему-то самым возбуждающим в этой картине оказались мокрые волосы, прилипшие ко лбу. — Не пущу, жди. Даже не думай вторгаться в мое личное пространство. Сережа снова вздохнул. И ждал. Вода давно перестала шуметь, а Трубецкой все не показывался. Сережа подумал, что это снова часть зловредного плана и что Трубецкой сейчас нарочно стоит за дверью и не выходит. Возможно, стоит в одном полотенце, обмотанном вокруг бедер. Внутри сладко заныло, а Сережа, прокляв себя в очередной раз, пошел в комнату, где почти задремал, ожидая, пока личное пространство Трубецкого вместе с ним самим переместится куда-то еще. — Хватит дрыхнуть, изверг. Ванная в твоем распоряжении, — Трубецкой бесцеремонно подергал Сережу за рукав футболки. Сережа был настолько сонным, что без возражений поплелся в указанном направлении, торопливо почистил зубы и побрызгал в лицо водой, на большее его не хватило — он устал. Хотя совершенно ничего не делал — только беспокоился, подозревал и пытался угадать чужие мысли. Это оказалось слишком изматывающим занятием. Поцелуи тоже были частью загадки, которую Сережа никак не мог разгадать. Он зевнул и, дойдя до дивана, рухнул на него, моментально проваливаясь в дрему. — Свет выключи, — услышал он над ухом. — Сам выключи, — Сережа уткнулся в подушку лицом, и свет ему нисколько не мешал, как и слабый тычок в бок, который наградил его недовольный Трубецкой. — Но ты же лежишь с краю, тебе быстрее. Сережа ничего не ответил. Притворился спящим и почувствовал, как Трубецкой перебирается через него, нарочно задевая локтями, чтобы разбудить. Потом Сережа услышал демонстративно громкие шаги, и за закрытыми веками стало еще темнее. — Ты чудовище, Муравьев, — прошипел Трубецкой, пробираясь обратно на свою сторону дивана. — Как скажешь, — пробормотал Сережа в ответ и уснул. Проснулся он посреди ночи и снова придавленным — Трубецкой опять лежал, обвив его руками и ногами и удобно устроив голову у Сережи на плече. Сомнений не осталось, дважды такое присниться не могло, к тому же Сережа уже и не чувствовал себя сонным — остатки дремотного оцепенения сдернуло с него, едва он ощутил, как губы Трубецкого щекочут его шею. Вряд ли Трубецкой делал это намеренно — он крепко спал, и дыхание его было слишком спокойным и размеренным для того, кто притворяется. Сережа зажмурился, хотя в окружающей темноте в этом совершенно не было необходимости. Но это давало хрупкую иллюзию пребывания наедине с собой, а именно этого Сереже сейчас не хватало — возможности спокойно подумать. В отличие от прошлой ночи, желание разбудить Трубецкого так и не появилось, разве что для того, чтобы развернуть его поудобнее. Чтобы обнять самому. Впрочем, Трубецкой вряд ли бы одобрил такой отношение к своей персоне, так что мечты остались мечтами.  И к лучшему. Сережа не без оснований полагал, что, если бы Трубецкой сейчас проснулся, его ждал бы час путаных объяснений вперемешку с колкостями и попытками перевести вину за случившееся на Сережу. Однако желание обнять Трубецкого не утихало, несмотря на долгие раздумья и попытки заставить себя не обращать внимания и уснуть. В конце концов Сережа решил притворяться спящим и сделать вид, что положил руку поперек спины Трубецкого, не осознавая, что делает. В худшем случае Трубецкой проснется, обнаружит, где находится и отодвинется, решив, что Сережа обнимает его безотчетно и вообще видит десятый сон. Шелк пижамы Трубецкого был теплым. Нагрелся от его кожи. Сережа едва слышно выдохнул. Но ничего не произошло — Трубецкой продолжал сопеть ему в шею. А Сережа продолжал обнимать человека, который вызывал столько раздражения и так здорово при этом целовался. — Вставай, нас ждут великие дела! — Сережа вздрогнул и часто заморгал от яркого света. За окном было утро, и он сам не заметил, как уснул. Ему показалось, что, разморенный теплой тяжестью лежащего на нем Трубецкого, он просто на секунду закрыл глаза. И вот в окно бьет солнечный свет, а сам Трубецкой, уже успевший переодеться, как ни в чем не бывало стягивает с него одеяло. — Сколько времени? — пробормотал Сережа, безнадежно вцепившись в край одеяла. Ночные события снова казались не более чем сном. — Время завтракать и собираться. Ты же не хочешь заставлять ждать наших потенциальных партнеров. — Потенциальные партнеры в шаге от банкротства, — пробурчал Сережа и все же сел, — они будут ждать сколько угодно, лишь бы мы заключили с ними договор. — Ты должен быть добрым полицейским, а не пользоваться людскими слабостями, — Трубецкой, завладев одеялом, безжалостно скомкал его и бросил подальше – чтобы у Сережи точно не было возможности снова в него завернуться. — Ты и так дрых как убитый. — Тебе откуда знать, ты сам дрых, — Сережа встал, зевнул и потянулся, не обращая внимания на Трубецкого. — А я вставал, доел сыр-косичку, — Трубецкой блаженно улыбнулся, но Сереже померещилось что-то в его взгляде — словно Трубецкой нарочно это сказал, чтобы проверить, знает ли Сережа о том, что тот обнимал его во сне. — Как в тебя столько влезает, не понимаю, — Сережа счел за лучшее ничем себя не выдавать. По правде, ему не хотелось, чтобы Трубецкой начал осторожничать. Обнимать его, даже думая, что это все сон, было удивительно хорошо и уютно. Сережа уже устал отвешивать себе мысленные подзатыльники при каждой неуставной мысли, поэтому просто пошел умываться. Выбравшись из душа и переодевшись для встречи, Сережа застал Трубецкого на кухне. Тот сидел на табуретке у окна и с тоской смотрел на холодильник. — Ты почему не завтракаешь? — удивился Сережа. — Я готовил обед, ты готовишь завтрак. Я же не знал, что ты будешь, как на свидание, собираться целый час. — Ты вчера… — начал Сережа, приготовив целую отповедь о бессмысленном сидении в ванной, пока он торчит под дверью, едва не засыпая. — Вчера было вчера, не будь таким злопамятным, — Трубецкой вздохнул так, словно его заставляли мешки таскать, и включил чайник. — Видишь, я помогаю. Сережа застонал. Бороться с Трубецким было бессмысленно, можно только смириться. Так что он, засунув свои возражения подальше, начал делать бутерброды с сыром, а Трубецкой так же, как и накануне, воровал их прямо из-под ножа. — Ты ешь сыр по акции, между прочим, — Сережа ехидно усмехнулся. — Что только подтверждает мою теорию. Ворованная еда приобретает приемлемые вкусовые свойства, — Трубецкой со значением помахал куском четвертого по счету бутерброда и отправил его в рот. — Не понимаю, как ты умудряешься оставаться таким худым. Ты невероятно прожорливый, — вопрос был исключительно философский, но Трубецкой, расправившись с пятым куском хлеба, пустился в рассуждения. — Во-первых, я не прожорливый, у меня здоровый аппетит. А во-вторых, дело в компульсивных тренировках. — В чем? — не понял Сережа. — В каких тренировках? — Я иду в спортзал всякий раз, когда меня донимают нехорошие мысли, — охотно объяснил Трубецкой. — С колбасой тоже сделай. Сережа фыркнул, но подчинился. «Точно стокгольмский синдром», — мелькнуло в голове. — И часто они тебя донимают? — Трубецкой был подозрительно разговорчив, скорее всего, он принадлежал к тем странным людям, которые с утра любят поболтать о чем придется. Сережа пока не знал, как к этому относиться, поэтому делал бутерброды, теперь с колбасой. — Частенько. А что ты делаешь, когда тебя донимают неприятные мысли? Что ты не в спортзале избавляешься от них, это ясно. Сережа закатил глаза. Естественно, без издевательств обойтись не могло. — Может, у меня нет неприятных мыслей. — У всех есть неприятные мысли, давай, не мешай мне узнать тебя получше. Хочу убедиться, что ты интереснее, чем кажешься. — Как ты умудряешься давать вопросы так, что хочется тебе врезать вместо ответа? — Сережа без аппетита откусил от беспризорного бутерброда. — Ничего я не делаю, читаю или смотрю что-нибудь, пока не заставляю себя заинтересоваться сюжетом настолько, чтобы отвлечься от проблем. Или гуляю. Сережа помолчал и отложил бутерброд в сторону. — Когда моя мама умерла, я просто вышел из дома и бродил по улицам до тех пор, пока не наступила ночь. А когда вернулся, оказалось, что меня даже никто не искал. — Извини, — Трубецкой помрачнел и, чтобы как-то сгладить звенящую напряжением обстановку, вручил Сереже кружку с чаем. — Когда закончим с договорами, можем купить моей маме магнит. Или ужасную тарелку с видом города, она их коллекционирует. И прости, я по утрам невыносим. — Да, ночью ты был лучше, — Сережа бросил это не подумав, и теперь чувствовал себя вдвойне ужасно – и грустным от несчастливых воспоминаний, которые не следовало ворошить, и мерзким от того, что проболтался. — Ты о чем? — Трубецкой прищурился и уставился на Сережу так, как будто собирался вытрясти из него всю информацию, с применением силы, если понадобится. А Сережа хотел одного — провалиться сквозь землю.