Короли драмы

      Протяжный скрип колёс по рельсам, медленный толчок, заставивший сонно перевернуться на спину, бледный, почти безжизненный свет из коридора, суетливые голоса пассажиров — Юра недовольно зажмурился, не желая просыпаться, и снова повернулся набок, отворачиваясь от неприятного источника света. Ему не хотелось возвращаться в реальность: сон успокаивал его, давая отсрочку от вполне ощутимых проблем, но это не могло продолжаться бесконечно.       Как он попал в поезд? Отрывки воспоминаний вырисовывались в памяти, создавая мутную картину. Ему было слишком тяжело морально, чтобы сопротивляться, протестовать и умолять Софию оставить его в Петербурге. Он, словно тень, лишь тихо кивал, молчал всю дорогу, часто отключался, засыпая, и отказывался от еды — и поэтому лучше ему не становилось. Врачи и полицейские много всего у него спрашивали, он сухо пытался изъясниться, пожимал плечами. Ему казалось, будто каждое сказанное слово обернётся против него.       — Ты уже проснулся? — ему было противно слушать чрезмерно заботливый голос сестры. — Ты, наверное, плохо спал. Устал сильно. И… ты снова плакал во сне, — она положила ладонь на его одеяло, пытаясь привлечь к себе внимание, однако он не собирался поворачиваться.       — Интересно, почему? — у него ещё хватало смелости шутить. — У меня ведь не отбирали парня, меня ведь не везут домой на верную смерть, да? Почему это я, интересно, плакал?       — Можешь обижаться сколько угодно, но я делаю это тебе на благо. Ты совсем потерялся, братишка, — София завезла на жесткое и узкое сидение удобнее, подтягивая к себе колени. — Ты хоть думал о будущем?       — Да почему ты так спокойно говоришь об этом? — возмутился он и поднял голову с подушки. — Пойми, я лучше умру, чем вернусь туда, — эти слова задели Софию за самое сердце.       — Ты стал совсем другим. Ты сбился с пути. Я знаю, что тебе нужно, — она взяла руку подростка, поднимая на него затуманенный взгляд — он по-настоящему испугал его. — Я хочу спасти твою душу, понимаешь? И не только душу. Ты, конечно, многого ещё не знаешь… и тебе не нужно это знать. Нужно просто поверить мне. Я знаю, о чём говорю. Ты можешь мне верить, — её голос звучал настойчиво, но не грубо, а заботливо. — Пока не стало слишком поздно.       — От чего спасать мою душу? — он осмотрелся, но в купе они оказались одни: их соседи по местам вышли на прошлой станции, оставляя лишь незаправленные грязные матрасы с глупыми надписями. — Я в опасности?       — Да.       — Откуда ты это знаешь? Где пруфы?       — А вот словам Эроса ты бездумно доверяешь, — София обиженно усмехнулась. — Ты не тому богу веришь. Это для начала.       — А ты вообще ни в какого бога не верила до последнего времени, — он потёр глаза и отдёрнул руку, обхватывая плечи.       — Всё изменилось… — Юра уже хотел спросить, что именно изменилось, но София сама ответила на этот вопрос. — Когда я вернулась в Нижний, мне было очень плохо. Разрыв с Костей, ещё эти салоны красоты, подруги все куда-то разбежались. Я хотела совершить ужасную ошибку, потому что просто не могла этого вынести. Весь мир против меня, все от меня чего-то хотят, я во всём виновата…. И я попросила помощи. Иначе я бы просто умерла.       — Ты пыталась…       — Да, именно. Хоть я и напилась тогда. Но это неважно, — она помотала головой и поправила светлые растрёпанные волосы. — И ты не представляешь, каково мне было тогда. Даже ты от меня отвернулся. Единственный брат, даже он отвернулся от меня, — Юра хотел добавить, что первая оборвала все отношения именно она, но сдержался. — Мне нужен был хоть кто-то. Хоть кто-то, понимаешь? Мне невыносимо было одной. И я решила поверить в чудо. Новогоднее чудо. Мне хотелось только одного, знаешь, простого человеческого — чтобы близкий человек был всегда рядом. Глупая была идея, но мне ответили.       К ним в купе заглянули новые пассажиры с румяными от мороза лицами, но, тихо извинившись, прошли дальше. Из окна сквозило февральским колючим воздухом, и Юра поджал плечи. Он не понимал, из-за чего мёрз на самом деле: то ли от страха, то ли из-за минусовой температуры, то ли из-за дневной голодовки. Но чувствовал он себя так, будто вот-вот заболеет.       — И кто же тебе ответил? Неужели сам… бог? — заикнулся Юра.       — Ангел. Мне ответил Самандриэль, — голос Софии наполнился надеждой, однако это была как будто не она. — Он принёс мне такое облегчение, я почувствовала такую лёгкость! Будто ничего мирское больше не важно. Совсем. Он сказал, что это чувствуют все ангелы. Ими можем стать даже мы с тобой. После праведной жизни и веры в единого бога. И никогда не поздно раскаяться в грехах. Знаешь, это звучало убедительнее, чем в гимназии. Он отговорил меня от всего, сказал, что тебе нужно скорее спасать. Ты бы… чувствовал, какая от него исходила чистая энергия. Не знаю, как это объяснить. Ты не будешь ни о чём жалеть, переживать….       — Я уже встречался с ангелом. И мне, типа, совсем не понравилась эта встреча, — признался Юра, перебивая сестру. — Он нёс ту же хрень, что и ты, — его бросало из растерянности в злость и обратно.       — Это как раз был Самандриэль, я знаю. Он сказал, что обеспокоен твоей душой. Он отвечал за неё и раньше. Но тебя ещё можно спасти, пока не стало совсем поздно. Понимаешь, с Эросом тебе опасно. Он не может приглядеть за тобой. А у нас, знаешь, в стране… дерьмо всякое происходит. Да и ты…. — она положила руку на сердце. — Тебе опасно находиться рядом с Эросом. Он не только не сможет защитить тебя в случае чего, так ещё и будущего тебе не даст. Он языческий бог, они ненадёжны. А единый бог….       — Да что за хрень ты несёшь? — Юра в недоумении посмотрел на сестру, хоть в её словах и была доля правды. — Ты будто с какой-то религиозной терапии пришла…       — Все ваши терапии — дерьмо! — вдруг разозлилась она, вспоминания о своем первом и последнем опыте работы с профессионалом. — Какие-то детские обиды… злость на родителей. Она мне столько наговорила! Всё это неважно. Важно только то, что случится потом с нашей душой. И кому она достанется, куда попадёт.       — Да о чём ты?       — Понимаешь, важно то, как мы относимся к происходящему. Зачем держать на душе обиду и негатив? Если можно просто верить? Зачем быть с людьми, которые тебя не ценят и которые предадут твою любовь? — Юра не мог больше слушать бредни сестры, но она не останавливалась. — Самое главное — верить в лучшее. Нужно просто отпустить все обиды… и на родителей тоже. Уверена, они тебя простят. Снова начнёшь ходить в церковь, будешь под маминым крылом. А я рядом. Они тебя простят, точно простят.       — Они? За что меня прощать? Я ничего плохого не сделал! Это они должны извиняться! Как ты можешь говорить такое после того, что нам пришлось пережить? — его голос дрогнул, и он закрыл рот ладонью.       — В твоём сердце всё ещё есть злость, — она снисходительно улыбнулась. — Просто отпусти её, не живи прошлым. Какая разница, что было? Давай идти дальше вместе? Ты и я. Я помогу тебе спасти себя. Но если ты сам не захочешь, если ты не будешь искренен и открыт, то ничего не получится, повторяю, — у него на глазах выступили слёзы, и он утёр их рукавом кофты. — Все эти материальные проблемы, эта популярность и прочее. Это всё отравляет твою душу. Ещё чуть-чуть и….       — Мы живём сейчас! В эту секунду, в это мгновение! Хватит думать о будущем. Что с тобой стало? — он прижался к холодному окну и вздрогнул. — Это больше не моя сестра. Я не узнаю тебя.       — Я просто понимаю, как в этом мире всё устроено. А ты нет.       — Ты говоришь о каком-то другом мире, — в ответ София закатила глаза и тяжело вздохнула. — Я знаю, как все устроено у нас, в России. И мы с Эросом как раз хотели это изменить. А ты просто ничего не понимаешь!       — Я просто не хочу, чтобы ты совершал такие же ошибки, как и я, — она умоляюще посмотрела на него. — Поверь мне, пожалуйста. Ты ведь всегда слушал мои советы. И они всегда помогали. Ты — самый близкий для меня человек. Я не хочу тебя потерять. Я ведь хочу для тебя всего самого лучшего, — она снова по-доброму улыбнулась, но тут же отвернулась. — Придурок, да почему ты не слушаешь меня?       — Меня напрягает то, что ты работаешь с врагами Эроса, — в ответ София усмехнулась.       — Когда-нибудь ты поймёшь, что я сделала это для твоего же блага. Ты ещё будешь благодарить меня.       Несколько секунд Юра молчал, испуганный, растерянный и невероятно обиженный. Он не понимал, почему все вокруг пытались отобрать у него счастье. И все оправдывали это заботой о нём. И он не мог ничего с этим сделать. Теперь он будто был прикован наручниками к своей сестре, был бессилен.       И только тогда, когда поезд тронулся, минуя очередную станцию, Юра понял, что обречён: его везли к родителям, в ту маленькую квартиру на третьем этаже, в тот город, в ту гимназию, воспоминания о которой заставляли его робко вздрагивать. Это было словно наказание за то, что он позволил себе несколько месяцев жить счастливо. И для него это было хуже любых приговоров суда — его сажали на пожизненное заключение без возможности подать апелляцию и хоть как-то оправдать себя.       — Я никогда тебе этого не прощу, — он подтянул колени к себе и уткнулся в них лицом. — Никогда. Ты просто не представляешь… нет, ты прекрасно представляешь, что ты делаешь, — он стиснул зубы, но не сдержался и пустил слезу. — Как так можно вообще? Неужели я это заслужил?       — Да хватит уже плакать. Ты большой уже для такого.       — Но слишком маленький для того, чтобы самостоятельно выбирать себе судьбу, да? Ты ведь не отстанешь от меня?       — Нет. Пока ты сам всё не поймёшь.       — Что я должен понять? — он утёр нос длинным рукавом кофты. — Может, скажешь?       — Эрос использует твою душу. Языческие боги… они не для людей стараются, а для себя. А с нашим богом у тебя будет возможность сохранить свою душу. И остаться живым и невредимым. Поверь, врагов у Эроса достаточно теперь, — Юра непонимающе повел головой.       — Мне всё равно, что случится с моей душой. Мне плевать. Я люблю Эроса, понимаешь? — шепча, он подался вперёд. — Я всей своей, блять, душой его люблю. Бог он или нет — мне это не важно, — София снисходительно посмотрела на него, словно на ребёнка, что рассказывал какие-то невероятные вещи.       — Тебе лучше забыть о нём. Вы встретитесь теперь только в суде, — он разочарованно поджал губы, чувствуя, как тоска закрадывалась под кожу. — Нужно верить только в одного бога. Такие правила.       — А кто их вообще устанавливает? — он не сдержался и повысил голос, хоть у него уже не было сил спорить с ней.       — Сами боги.       — Тогда единственный бог, в которого я хочу верить, это Эрос. Ты понимаешь, что я… счастлив с ним. Я ещё никогда не был так счастлив. Он ведь тоже не отпустит меня просто так.       — Наш суд собирается запретить ему видеться с тобой. Даже если его не посадят, вы с ним не увидитесь. Самандриэль предложил мне замечательного прокурора, но пока что подробности дела держатся в тайне, — он обхватил голову руками и зажмурился. — Да чего-то ты всё плачешь? Ещё когда-нибудь влюбишься, — хоть Софии и было неприятно смотреть на его слёзы, она надеялась, что скоро они пройдут.       — Не смей говорить так! — он строго посмотрел на неё, а по его щекам покатились дорожки из слёз. — Ты сама… хотела, чтобы мы с ним были вместе. А что теперь? Ты заберёшь его у меня? Точнее, меня от него? — София закатила глаза, ничего не ответив.       — Тебе не кажется, что ты ужасно поступаешь со мной как с твоим братом? Ты должна заботиться обо мне.       — И защищать.       — Да нахрен мне сдалась твоя защита, если ты лишаешь меня Эроса. Ты только хуже делаешь.       — Ты всё равно уже ничего не изменишь. Зачем волноваться о том, в чём ты бессилен?       — Ты так говоришь, будто… не знаешь, что значит любить, — его голос стал тише, но фразы — острее. — Ты просто не способна на это. И ты завидуешь, так как на это способен я, — он резко подался вперёд, со всей силы сжимая одеяло. — И ты просто хочешь отобрать это у меня. И вся эта чушь про душу… это просто оправдание! Ты хочешь, чтобы я принадлежал только тебе и всё! Чтобы тебя хоть кто-то любил. Но я тебя теперь ненавижу!       — Ты совсем с ума сошёл, ты ничего не понимаешь! — София вскочила на ноги и, возмущённо посмотрев на брата, поджала губы так, словно готова была расплакаться. — Ты возвращаешься домой. А Эроса посадят. Он не сможет отвертеться. И он не сможет испортить тебя ещё сильнее, — она уже хотела выйти из купе и немного прогуляться по пустому коридору, но в самый последний момент остановилась. — Нельзя так поступать с семьёй. Ты просто эгоист.       И она оставила его одного, в этом напряжённом молчании, которое прерывалось лишь скрипом рельс да звоном покачивающихся из стороны в сторону вещей и металлических подставок для кружек.       Во всех ссорах всю жизнь он винил себя, одного себя, но в тот день он испытывал противоположное чувство. Он был несправедливо обвинен и отнят из тёплого, полного любви гнезда. Его сердце кричало — вынесенный подростку приговор был незаслуженным. Оно билось сильнее, пытаясь заставить Синякина действовать. Но он был слишком растерян — никогда ещё в жизни ему не приходилось так бороться за собственные права и отстаивать свою точку зрения, никогда ещё он не шёл против общества, заведомо зная, что борьба эта будет тяжёлой. У него, как и раньше, опускались руки, губы предательски дрожали. И хоть сделать ничего не мог, мириться со сложившимся положением дел не желал.       Куда ему было идти? Поезд не мог сойти с рельс, а Юра не мог выпрыгнуть из него по пути. Единственная его остановка, конечная станция — родной город, Дзержинск, где его ждала семья, гимназия и прежняя беспечная жизнь. Но он возвращался туда совершенно другим человеком. И не намеревался оставаться там, взаперти, вечно — его чувствительная душа в столь неблагоприятном месте, словно капризный цветок, погибла бы, завяла. А Юра не мог допустить, чтобы распустившийся бутон его любви к Эросу потерял свой аромат и поник.       Вернувшись домой, Юра узнал, что его отец умер из-за интоксикации, наступившей вследствие долгого запоя. Это произошло ещё осенью, почти сразу после новости о самоубийстве сына.       Но смерть члена семьи совсем не удивила подростка. Не хотелось этого признавать, но он всю жизнь ждал, когда отец перестанет доставать свою супругу, отравлять жизнь сыну и отправится наконец в мир иной. Юра не собирался идти на его могилу, не собирался вспоминать о нём добрым словом — он с удовольствием забыл о нём, зная, что его душе было место только в Аду. Да и понимал он, что этот человек был для него совсем не родным, хоть и словесного подтверждения ему никто не давал.       Но проблемы, которые создал отец семейства, не исчезли с его смертью. И вся квартира всё ещё будто бы была пропитана его духом — словно он просто вышел на улицу побуянить со своими собутыльниками и совсем скоро должен был вернуться. В гостиной всё также пахло пылью и оттенком алкоголя, а чем-то жареным — на кухне. Половицы скрипели в тех же местах, ящик тумбочки также не закрывался полностью, ремонт в ванной комнате также оставлял желать лучшего. Даже лампочка в прихожей по-прежнему мигала, и никто не соизволил её заменить. Родная квартира, как и родная мать, вызывала в Юре только противные эмоции — так было всегда. И теперь он этого не скрывал: и от объятий матери отстранился, и на предложенный ужин недовольно фыркнул, и дверь в комнату захлопнул так, словно желал сломать её.       — Он просто очень устал, — успокаивала свою мать София. — Дай ему время. Он много всего пережил.       — Я думала, что он погиб, я тосковала по нему, а он…. — женщина с громким вздохом опустилась на стул и схватилась за сердце. — Неблагодарный. Ты же, милая, прямо-таки спасла его! Что бы он без тебя делал? Что бы я без тебя делала?       И Юре в соседней комнате было до невозможности мерзко слушать их диалог: то, что говорила София, не было похоже на слова его старшей сестры, а слова матери не были похожи на слова женщины, чей сын нашёлся живым и невредимым после мнимого похищения. Конечно, ему было по-прежнему стыдно за подобные мысли и за ту «неблагодарность», но он не отрицал эти чувства, не пытался прогнать — он привыкал к своему положению узника и грезил о свободе.       «Если я сдамся сейчас, то больше никогда не увижу Эроса, — думал Юра, включая свет в ненавистной комнате с зелёными обоями. — У нас всё получится. Мы что-нибудь придумаем, — он отодвинул стул на колёсиках и в задумчивости сел на него. — Главное, чтобы с ним всё было хорошо».       Он сложил ладони между собой, соединил пальцы и, приложив их к подбородку, поднял голову. Его глаза заслезились от одних лишь мыслей о том, где сейчас мог находиться Эрос, как ему было неприятно чувствовать себя «преступником» и как тоскливо было одному. Потом Юра поцеловал костяшки пальцев и зажмурился, пытаясь освободить разум от негативных мыслей.       «Если ты меня слышишь… если ты, правда, меня слышишь сейчас, Эрос, я всего лишь хочу сказать, что верю, что у нас всё получится. По-другому быть не может, ты со всем справишься. Мы справимся. Я верю, что всё это когда-нибудь закончится и… я снова тебя поцелую, — он прикусил нижнюю губу и поставил локти на стол. — Я всегда с тобой. Где бы ты ни был, я верю в тебя». Он убрал руки от лица и, запрокинув голову, откинулся на спинку стула.       — Блять, Эрос, не оставляй меня одного, — его тихий голос дрогнул. — Я сделаю всё, чтобы ты выбрался.       Но юрист, который пришёл к ним на следующий день, не разделял его позицию.       Был типичный субботний полдень. Пока мать Юры хлопотала по кухне, громко разговаривая по телефону, София решала какие-то вопросы с работой и мельтешила в гостиной, где на старом диване провела всю ночь. А подросток не собирался лишний раз с ними пересекаться. Впервые в своей комнате, в полном одиночестве, он почувствовал себя комфортно: никто от него ничего не хотел, никто не кричал, никто не читал надоедливые нотации. Но он понимал, что стоило ему показаться перед матерью или перед сестрой, как они сразу начнут спрашивать про его самочувствие. А эта внезапно появившаяся забота раздражала подростка даже больше, чем её отсутствие. Что могло быть хуже, когда семья начинала вести себя притворно-дружелюбно только ради доверия со стороны ребёнка? Только осознание этого самим ребёнком.       Юра удивлялся, как за день могла измениться жизнь. Ещё вчера в десять утра, он занимался в фитнес-клубе в центре Санкт-Петербурга с личным тренером, перед этим позавтракав вкусным омлетом, приготовленным любимым человеком, а теперь сидел голодный в комнате своего детства и гадал, когда ему станет плохо до такой степени, что он всё же согласится на стряпню матери. У него уже кружилась голова: каждый раз, когда он резко вставал с кровати или со стула, перед глазами темнело, а тело теряло равновесие.       Раздался противный звон домофона, и Юра вместе с телефоном и в беспроводных наушниках вышел из комнаты. Он ждал курьера с его долгожданным завтраком: их с Эросом банковский счёт, на удивление, до сих пор не заблокировали, и Юра решил больше не издеваться над своим подрастающим организмом — закал себе лёгкий салат с креветками и авокадо и пару сырных сандвичей.       — Куда это ты? — София взяла его за руку, останавливая в коридоре.       — Я должен открыть курьеру. Я хочу есть, — он вырвался из её хватки и, наградив недовольным взглядом, подошёл к домофону. — Да? Третий этаж, — нажав на кнопку, он аккуратно повесил трубку на место и повернулся к сестре. — Ты думала, я собирался убежать? А куда мне бежать? Твои пернатые за мной, уверен, следят. Честно? Я пока что не придумал план побега. Но учти… — в прихожую вышла его мать, и он сделал более уверенный тон. — Учтите, я над ним уже думаю.       — Даже доброго утра не пожелал, — устало вздохнула женщина и, разочарованно посмотрев на сына, повернулась к Софии. — Это был юрист, да? Он говорил, что придёт к двенадцати.       — Какой ещё юрист? — Юра спрятал телефон в кармане спортивных штанов и выключил музыку. — Это должен быть мой курьер, — он лихо открыл дверь и встретился взглядом с взбегающим по лестнице мужчиной в костюме и с деловой сумкой для документов — и никаких пакетов с едой у него не было. — Блять, — закатив глаза, подросток прошёл вглубь квартиры и уже хотел скрыться в комнате, но сестра вновь его остановила.       — Он будет говорить с тобой. Тебе в понедельник идти к следователю. У тебя будет допрос… — громким шёпотом пригрозила София.       — И что я ему скажу? Что меня похитила моя сестра и увезла в другой город? — в тот же момент порог их квартиры переступил юрист, и Юра кинул на него скептический взгляд. — Здрасьте, — он отошёл от сестры и протянул мужчине руку в знак приветствия. — Если вы хотите посадить Эроса, то вам здесь не рады, — и, отдёрнув руку, он сжал губы в натянутой улыбке.       — Простите его за грубость. Юрочка просто не выспался, поезд был ночью… — начала оправдываться его мать и в суете прикрыла входную дверь.       — Здравствуйте для начала, — снимая пальто и старомодную шапку, мужчина как-то многозначительно улыбнулся каждому, но остановил оценивающий взгляд именно на подростке.       — Может, вам чая? — подсуетилась женщина, указывая на кухню.       — Как мне к вам можно обращаться?       — Варвара Алексеевна.       — Хорошо, Варвара Алексеевна, я не буду у вас сильно задерживаться. Мне нужно лишь обрисовать ситуацию для юноши и подготовить его к допросу, — он прошёл на кухню вслед за женщиной, перебирая в руках свою сумку с документами.       — Подготовить? — недоверчиво переспросил Юра. — Полагаю, я сам разберусь с тем, что говорить. Мне всё-таки больше известно, чем вам, — София взяла его за руку, со всей силы сжимая запястье и как бы прося вести себя приличнее. — Да что ты всё пытаешься управлять мной? — он отпрянул от сестры, повышая голос, а потом плюхнулся на своё ненавистное, но привычное место — на табурет в углу кухни. — Мне уже скоро восемнадцать. Вот только наступит четырнадцатое февраля… вы меня здесь не увидите. Нет, это произойдёт раньше. Потому что против воли меня удерживаете только вы. В Питере мне было лучше. В миллиард раз лучше. В любом месте было бы лучше, чем здесь, — когда он злился, у него предательски дёргались уголки губ, выдавая его тревожность и нервозность.       — Смотрите, каким он стал! Совсем его не узнаю. Он ведь никогда-никогда так не выражался, — Варвара Алексеевна положила руку на сердце.       — Опять начинается, — Юра закрыто сложил руки между собой и поджал губы. — Я просто стал тебе неудобен, мам.       — Я не психолог, но думаю, что у юноши это всего лишь защитная реакция.       — Даже он понимает, что только вы несёте для меня опасность, — вырвалось у Синякина, а мать замахнулась на него рукой, однако вовремя остыла и, отойдя к плите, поставила греться чайник.       Юра часто заморгал и испуганно опустил голову, вспоминая, как часто отцовская рука, также замахнувшаяся на него, попадала по его лицу. Плечи боязливо вздрогнули, сердце забилось быстрее, но вскоре воспоминания отступили, и подросток попытался восстановить дыхание. Он подтянул колени к себе и, закрыв рот ладонью, посмотрел на юриста. Того совершенно не смутило поведение Варвары Алексеевны — он будто бы даже не обратил на это внимание, уткнувшись в свои документы.       — Мы можем начать? — мужчина поднял внимательный взгляд на подростка, и тот тихо кивнул. — Тебе озвучить, в чём обвиняют Эроса? Пока что без результатов экспертизы, — снова медленный, непричастный кивок. — Хранение оружия без лицензии, пропаганда ЛГБТ среди несовершеннолетних, подделка документов, твоих, между прочим, похищение и удержание против воли несовершеннолетнего и… — юрист сделал тактичную паузу, проводя рукой по документам. — Вовлечение несовершеннолетнего в употребление алкогольных или спиртосодержащих напитков и сексуальные отношения с несовершеннолетним, — их взгляды соприкоснулись. — Что из этого ты считаешь правдой?       — Последние два, — он сделал знак «пис» указательным и средним пальцем и усмехнулся, а его мать вздохнула, стыдливо закрывая рот ладонью. — Ой, мам, как будто это сильно меняет дело! Мне не двенадцать, чтобы за мной присматривать. И, если тебя это так волнует, то, во-первых, я выпивал с ним всего пару… тройку раз, а во-вторых… — он уже хотел упомянуть, что они всегда предохранялись, но юрист оборвал его оправдания.       — Я понимаю, что ты долгое время провёл вместе с ним, но тебе стоит задуматься над тем, было ли твоё желание истинным. Я сейчас говорю в большей степени про побег.       — И как же вы будете измерять истинность моего желания? — Юра едва не рассмеялся. — Как интересно вы придумали, конечно!       — Он подкупил тебя? Он предлагал тебе лучшую жизнь? Это уже манипуляции. К тому же, твоё согласие нельзя расценивать как осознанное.       — Неужели у меня нет выбора, с кем жить? И с кем спать? — не выдержав издевательского тона сына, Варвара Алексеевна подошла к нему и, дав звонкую пощечину, взяла двумя руками за воротник футболки.       — Да что ты такое говоришь? В кого ты превратился? Неужели ты сам не понимаешь, что грешишь? Что за нравы? Что за слова? В родительском-то доме! Завтра же пойдём в церковь. И перекрасим тебя обратно в чёрный! Что за маскарад! — она грубо отпустила его и выключила вскипевший чайник, а подросток ещё несколько минут чувствовал, как горела щека после удара. — Простите, продолжайте.       — Это домашнее насилие, — Юра поджал губы, умоляюще смотря на юриста. — Вы хотите оградить меня от общения с тем, кто любит меня, и вернуть к тем, кто поднимает на меня руку? — он понимал, что ещё пожалеет об этих словах, но сдерживаться не стал. — Это, по-вашему, правосудие?       — Меня наняли сугубо для дела о твоём похищении, Юра. Моя задача оставить тебя здесь, с законными опекунами. Это моя работа, ты — мой клиент, — юрист выглядел совершенно непричастно.       — Да вы хуже адвоката дьявола.       — Ничего личного, — он натянуто улыбнулся. — И если говорить о домашнем насилии, — он взял ручку и указал ей на открытый участок его шеи. — Синяк, кажется, трёх дневной данности. На тебя и три дня назад руку поднимали? — Юра не стал закрывать оставленное Эросом пятно и откинулся назад.       — Вы просто завидуете, что вам такой никто не поставит.       — Что за выражения?       — Давай вернёмся к делу, — адвокат чуть повысил голос. — На понедельник у тебя повестка. На допрос. Подготовься к этому как следует.       — Если всё, что я скажу, будет использовано против Эроса, то я лучше дам обет молчания. Да, слышал, что-то такое нам в гимназии говорили. Видите? Я хоть что-то да учил там.       — Тогда наши эксперты, к которым ты в обязательном порядке пойдёшь тогда же, сделают вывод, что он нанёс тебе психологическую травму. Стокгольмский синдром, посттравматический синдром, например. Очень наглядно: тебя похитили, и ты теперь влюблён в своего похитителя, хотя до этого был обыкновенным подростком. Мне говорили, кстати, что на следующей неделе ты идёшь к психологу в вашей гимназии. Не так серьёзно, конечно, но думаю, он сможет подтвердить этот диагноз. И направить тебя на конверсионную терапию. Там тебе вернут прежнюю идентичность и ясность ума.       — Идентичность? Подождите, вы думаете, что я… болен? Из-за Эроса? Типа, это он…. Вы совсем не понимаете, что такое ориентация? — подросток подался вперёд, кладя руку на солнечное сплетение, а потом указал на сестру. — Вы хоть знаете, что она сама говорила мне сделать первый шаг? Она помогала нам. Она была в курсе. Я пришёл к ней сразу после того, как я «официально умер». А теперь… — он разочарованно помотал головой и стиснул зубы. — Ты предательница. Я больше никогда не буду рассказывать тебе о своих секретах.       — В любом случае, это поправимо, — юрист прервал изречения подростка и обратился уже к его матери. — Он снова станет нормальным мальчиком. Профессионалы исправят его, — снова раздалась мелодия домофона, и Юра вскочил с места, голодный до колик в желудке и возмущённый до румянца на щеках.       — А вот вас уже ничего не исправит, господин адвокат дьявола, — он ответил на звонок курьера и, облокотившись на дверной проём, повернулся к ним спиной. — Я удивлён, как такие невежды ещё остались, — миловидно улыбнувшись и расписавшись в чеке, он забрал пакет с едой и попрощался с ним. — А теперь ваша очередь уходить, дорогой юрист. Ваша помощь больше не требуется, — он кивнул ему на дверь, а сам направился в комнату.       — Как ты себя вообще ведёшь? — возмутилась София, пытаясь остановить его.       — А как я себя веду? Может, именно так, как хочу? И люблю того, кого я хочу, да? Так нельзя в этом доме? В этой стране? — он рывком повернулся к ней. — Какое-то средневековье, так дайте ж мне застрелиться на дуэли, раз уж я не человек для вас. Могила у меня, к счастью, уже имеется.       — Но я не говорила, что ты не ч…       — Но ты поддерживаешь тех, кто хочет меня исправить, превратить меня, меня настоящего, Софа, твоего младшего брата, в кого-то другого. Точнее, в настоящего, блять, натурала. Может, мне уже сейчас начать девушек домогаться? Вам же такое нравится, а, Соф? Так ведь все настоящие мужчины делают, да? Издеваются над теми, кто слабее, да? — его зрачки бегали из одного угла комнаты в другой. — Раз уж меня ждёт эта ваша конвфс… хрен знает какая терапия, дайте мне хоть сейчас спокойно яой почитать. И не мешайте мне, прошу.       Юра захлопнул за собой дверь и прислонился к ней спиной, а уставшие карие глаза предательски защипало от слёз. Он обхватил голову, пальцами зарылся в ряды непослушных фиолетовых прядок и со всей силы сжал их. Было страшно — он совсем не узнавал себя и боялся той неизвестности, в которую вела любовь к Эросу.       В кого он превратился? В инфантильного подростка, который требовал от жизни добра и почестей? Был ли он таким раньше? Неужели мать и вправду его не узнавала?       Как он мог так грубо разговаривать с людьми, если раньше не решался даже голос поднять и своё мнение высказать? Может, из-за того, что долгое молчание превратилось в бомбу замедленного действия, в зёрна кукурузы в микроволновой печи, таймер которой с каждым оборотом становился всё ближе к нолю?       Почему он прислушивался к ярости и обиде, вспыхнувшим в его сердце, а не к рациональности разума? Где было его чувство самосохранения? С каких пор для него всплески гормонов стали важнее здравого смысла?       — С того момента, как пропал, Юрочка так изменился. Это всё началось ещё с той бесполезной поездки в Грецию, где он сломал руку, — послышался голос матери, и Юра в комнате тихо посмеялся, утирая слёзы. — Лучше бы он вообще туда не ездил, зря я его тогда отпустила.       Но один только Юра понимал, что, если бы не та встреча в Греции минувшим летом, могила с его именем на кладбище была бы настоящей, как и причина смерти, указанная в документах. Он до сих пор помнил, где «отец» хранил своё оружие.

***

      Юра до самого вечера просидел в комнате, пытаясь спрятаться в выдуманных историях, но каждая фраза влюблённых друг в друга главных героев, каждый их поцелуй отдавались болью в груди. Он сразу вспоминал о том, как страстно и нежно, и медленно, и прерывисто целовались они с Эросом. Вспоминал, как, подобно паре в сопливых любовных романов, съездили на каникулы в Италию, остановились там в роскошном номере — настоящее любовное путешествие. Вспоминал, как он носил его на руках, как укладывал на кровать. И как спустя некоторое время инициатива переходила в его собственные руки.       Мысли об этом наполняли его лёгкие и не давали спокойно дышать — словно отёк или воспалившийся эпителий, они делали каждый его вздох тяжелее.       Он не мог нормально лежать: ни у себя наверху, ни на кровати Софии, от которой она тактично отказалась, переместившись в гостиную. Воротился, иногда ловил порыв возбуждения, с недовольным стоном утыкался лицом в подушку, пытался обнимать одеяло, поджимал одно колено и всё равно по итогу переворачивался на спину и смотрел в потолок, с которого чудесным образом ещё не сыпалась краска.       Жёлтое постельное бельё с каким-то глупыми узорами пахло пылью и холодом, а не одеколоном Эроса и, тем более, не его любимым гелем для душа. Матрац скрипел и был узким, нельзя было вытянуться. Подушка — тонкой и в единственном экземпляре.       Хотелось скрыться от всего, что его окружало. Изменить он ничего пока что не мог, а переживал сильно. Надеть бы ему розовые солнечные очки — те самые, которые Эрос носил почти всё лето, пока случайно их не поцарапал. Выпить бы что-нибудь покрепче, включить бы на всю улицу музыку и…. И Юре было плевать, что алкоголь вредил организму. Плевать, что можно было поискать и другие способы решения проблемы. Только Эрос, градус и сладкое возвращали его к приятному восприятию жизни, и пока первый находился в СИЗО, Юра вполне себе мог купить остальные два составляющие.       В доме под вечер запахло горелым. Как обычно пахло каждый вечер. Юра тогда стоял в ванной комнатке, смотрелся в зеркало и пытался завязать шарф так, чтобы не было видно половины его лица. София была в Нижнем Новгороде — причину отъезда не сообщила, да и брату знать о её жизни не хотелось.       — Открой окно, — Юра заглянул на кухню, уже надевший верхнюю одежду.       — И без тебя знаю, — фыркнула его мать и, отчаявшись перевернуть подгоревший, прилипший блин, резко выключила газ, потом стукнула сковородой по плите и отошла к подоконнику, неаккуратно отдёргивая шторы. — Лучше бы помог, раз такой умный и самостоятельный вырос.       Пальцы Юры уже коснулись ручки входной двери, но так её и не открыли. «Сходи в магазин и купи выпить. Не обращай на неё внимания. Сходи в магазин и купи выпить. Станет легче», — крутилось у него в голове, и он зажмурился, опуская голову. Ему было жаль мать. Может, и не слишком уж искренне, может, он просто хотел показаться ей хорошим сыном и снять с себя все подозрения, но от двери он отошёл, а кроссовки — снял. Он ведь всегда помогал людям, не уж то его мать — не человек?       — А что ты готовишь? — насупившись, Юра отвёл взгляд в сторону.       — Блины, не видишь что ли? — Варвара Алексеевна указала на остывающую старую плиту и, закрыв лицо ладонью, села за стол. — А ты куда собрался-то? На ночь глядя? Проблем тебе не хватает?       — Ты села прямо под окно, тебя продует, — он выдержал секундную паузу и, стиснув зубы, продолжил: — Собирайся. Тоже.       — Дел у меня как будто других нет. Зачем? — она махнула на него рукой. — Иди уже, гуляй.       — Ты сама предложила тебе помочь, — Варвара Алексеевна с некоторой опаской и растерянностью посмотрела на сына. — Меня уже, блять, бесит то, что у нас на кухне происходит. Этими сковородками только по башке бить…. — он долго подбирал слова, пытаясь совладать с желанием уйти из дома сейчас же и больше никогда не разговаривать с этой женщиной и не видеть её. — Прими это, не знаю, хоть как подарок на НГ. Но соберись, пожалуйста, и поехали в магазин.       — И на какие шиши ты собираешься…       — Мам, пока ты тут мою смерть оплакивала, я тысячи в день начал зарабатывать. И без вашей пресловутой корочки.       Юра не стал уточнять, что, на самом деле, не считал свои доходы от приложения и рекламы и с самого начала совмещал их с деньгами Эроса. У них был общий семейный бюджет, никто ни в чём себе не отказывал и на цифры на счете не смотрел. И Синякин всё ещё мог свободно распоряжаться тем, что у него было на карте.       — И это подарок. Как бы. Давай уже, собирайся. Я хочу на улицу уже.       И он снова сказал не всю правду, утаивая то, что на самом деле ему хотелось сходить в магазин в одиночку и избавить себя от наставлений матери. Но, упомянув бы это хоть вскользь, он бы только рассердил её — и тогда их разговор ничем хорошим не закончился бы.       Он не знал, что чувствовала мать в тот момент, и старался об этом даже не думать. Ни на лестнице в подъезде, ни в такси, ни среди высоких и длинных рядов сотни кухонных принадлежностей, названия которых, казалось, знать мог только Эрос. Всю дорогу он отвечал коротко, всегда хмурил брови и никак не мог расслабить ни плечи, ни мышцы живота, ни челюсти — зубы всегда были стиснуты, а он этого даже не замечал.       Они могли бы поехать в какой-нибудь узкоспециализированный магазин посуды, побольше узнать у продавцов-консультантов, поразмыслить над ценовой категорией, но ни Варвара Алексеевна, ни Юра проявлять инициативу не захотели. Нужно было просто купить что-то хорошее, хотя бы выше среднего. Потому что то, что осталось дома, даже порог «плохо» не переходило. К тому же, подросток знал, что в «EUROSPAR» постоянно крутилась какая-то надоедливая акция, связанная с посудой, — и хоть ни на какие скидки мальчишка уже не вёлся, он решил, что искать в девятом часу ночи что-то другое было бессмысленно. А домой без этих несчастных сковородок и качественных ингредиентов возвращаться не желал — ещё раз организовать такую поездку с матерью он бы не осмелился.       — Зачем ты добавляешь масло и эту химию? — пока Варвара Алексеевна отмывала старые сковороды, Юра готовил тесто по памяти. — И какие у тебя пропорции? Ты на глаз что ли? Шеф-поваром стал за полгода?       — Во-первых, — тактично начал он, тщательно перемешивая молочно-кремовую смесь.— Масло нужно для того, чтобы они лучше снимались. Во-вторых, ванилин — не химия. Это натуральный ванильный экстракт, специя. А пропорции… — ему пока не хватало смелости упомянуть в их разговоре Эроса. — Сама всё увидишь.       И дальше они снова ничего не говорили — только мать тихо бурчала что-то себе под нос, переставляя тарелки с места на место. Но в какой-то момент и её недовольные замечания прекратились.       Стоя рядом с сыном и наблюдая за его готовкой — не самой умелой, конечно, но с копной усилий, — она вдруг нашла спокойствие, поймала его за тонкую ниточку. Казалось, будто любое слово, любой лишний вздох могли нарушить эту ненапряженную тишину между ними. На кухне. Там, где всегда кричали и били посуду.       Только тонкие блинчики с хрустящей хрупкой корочкой потрескивали на новой светлой сковороде.       — Они спят? Да рано ж ещё, — оказавшись в квартире, София тихо закрыла за собой дверь, стряхнула снег с ботинок и осмотрелась. — Везде свет горит, — она заглянула на кухню и опешила прямо на пороге.       Юра, который грозился сбежать сегодня утром. Юра, который в глазах матери всегда был разочарованием. Юра, который не стеснялся ругаться матом при взрослых. Этот Юра стоял с матерью в одной кухне и, выдавливая взбитые сливки себе на тарелку, молча макал в них уголочек блинчика. Румяного, нежного, совсем не подгоревшего блинчика. А Варвара Алексеевна выключала газ на плите — из старого слабо посвистывающего чайника струйкой шёл горячий пар.       — Вкусно… пахнет, — София почувствовала, как от запаха, окутавшего квартиру, в животе вдруг заурчало, оставила куртку в прихожей и в суете вернулась на кухню.       — Сделано с любовью, как говорится, — как будто с насмешкой ответил Юра, затолкал в рот последний блинчик и, продолжая жевать, поставил свою тарелку в раковину.       — А ты это, ну, готовил? — растерялась София и, взглянув на мать, получила от неё сдержанный кивок — казалось, будто и она до сих пор находилась в замешательстве и не могла поверить в это. — Спасибо, — София наклонилась к тарелочке со стопкой ровных блинчиков, от которых пахло ванилью. — Я обязательно угощусь…. Спасибо, — она снова попыталась выдать улыбку, но была слишком удивлена происходящим.       — Нет, не надо меня благодарить, — Юра тщательно умыл рот, руки и вытерся о неприятное застиранное полотенце, висящее на шатком крючочке. — Благодарите Эроса. Да-да, именно его, — к нему вернулась утренняя неприязнь ко всему происходящему. — Это я у него научился.