Короли драмы

      Разбираясь в шкафу, он с приятным удивлением обнаружил, что все рубашки в плечах были ему малы, а штаны — коротки. Но он не собирался снова надевать форму гимназиста, прикреплять к жилетке круглый значок со старой эмблемой учебного заведения и брать с собой неудобную сменную обувь. Хоть все вокруг и говорили ему морально готовиться к выпускному классу и сдаче ЕГЭ летом, Юра знал, что одиннадцатый класс не закончит, а за одну парту со своими одноклассниками больше никогда не сядет. Да и одежду всю старую он в отсутствие матери выкинул.       Но не стоило думать, что Юра отказывался от получения новых знаний полностью и не собирался больше ничему учиться. Ему нравилось изучать английский язык на онлайн-курсах, слушать истории из прошлого, которые ему часто рассказывал Эрос, и углубляться в чужие культуры, будь то японская, корейская или греческая. Он не вёл никаких тетрадок, не покупал книги по интересующим его темам, но без новой информации все эти несколько месяцев не обходился: у него был постоянный доступ в Интернет и желание узнавать что-то новое каждый день. Это подковывало его, вселяло некоторую уверенность. Да и с привычным обучением в гимназии подобное саморазвитие нельзя было ставить в один ряд.       Зачем Синякину были логарифмы, если он планировал уехать в Токио и стать мангакой? Зачем ему химические формулы получения цикличных углеводородов, если единственная химия, с которой он сталкивался в жизни, это осветлитель для волос? Невероятное количество ненужной информации, устаревших понятий, и всё это преподнесено в убогом виде учителями «старой закалки» — он не собирался возвращаться в мир этих бесполезных, портящих детскую психику вещей.       Слушать каждый день проповеди о едином боге — православном боге, в его случае, — он тоже не стремился.       — Я пошёл, — он остановился у входной двери и, застегнув светлую короткую куртку, надел такого же цвета шапку. — Эй! — он повысил голос, чтобы разговаривающие между собой члены семьи обратили на него внимание.       София что-то решала с квартирой в Нижнем Новгороде, мать собиралась на работу — она теперь работала на полную ставку на каком-то заводе и по будням была занята не только утром, как раньше, а задерживалась там до девяти-десяти вечера. Будь Юра более смышлёным и смелым мальчишкой, он был испытал удачу и сбежал, но пока что со всех сторон ему уделяли слишком много внимания, а на улице стояли морозы. Да и за эти несколько дней Юра только успел встать на ноги.       — Ты уже пошёл? — встревожилась Варвара Алексеевна, с шарфом в руках выбегая в прихожую. — Ой, мне ведь тоже уже пора. Опаздываю на работу. А тебе не рано? Уроки только через час начинаются, а у вас встреча с Св….       — Поболтаю с любимыми одноклассниками, — он льстиво улыбнулся, пряча руки в карманах. — Они ж по мне, наверное, соскучились. Может, нового парня себе найду.       И пока мать не успела дать ему заслуженный подзатыльник, Юра выскочил в подъезд и стал стремительно спускаться по лестнице, а музыка в наушниках заглушила все грубые слова, посыпавшиеся ему вслед.       И хоть вышел из дома он в половину восьмого, остановился напротив ворот в гимназию ровно в десять часов. Румяный от мороза, с решительной, непривычной ему улыбкой, жуя мятную жвачку, отбивающую запах ликера, и даже без шапки. Он её снял практически сразу.       Через десять минут у гимназистов заканчивался второй урок — именно к этому времени его просила прийти школьный психолог. Была среда, он уже миновал допрос в полицейском участке — вышел он оттуда, правда, с обещанным диагнозом, без какой-либо надежды на счастливое будущее и в сопровождении жалостливых взглядов. И пока все вокруг его молча жалели, ему хотелось плевать им в лицо.       — Ты куда это, юноша? — охранник посмотрел на него краем глаза, больше увлечённый старой чёрно-белой газетой, словно они были в девяностых, а не в двадцать первом году двадцать первого века.       — Светлана Владимировна (так звали школьного психолога) должна была предупредить, что я сегодня приду, — подросток расслабил натяжение шарфа, размахивая шапкой. — Юрий Синякин, одиннадцатый «Б», — охранник поднял на него удивлённый взгляд, отложил газету и помолчал несколько секунд. — Так, я могу пройти? — он кивнул в сторону лестницы и зачесал назад вспотевшие волосы. — Или мне верхнюю одежду снять? Проверять ещё что-нибудь будете? Вы ж меня, вроде, даже помнить должны.       — Да помню я тебя, — отмахнулся охранник, оценивающе смотря на подростка. — Иди так, раздевалки закрыты уже, — охранник неуверенно пожал плечами. — Только ноги от снега обстучи, чтоб Гальке меньше грязи вытирать. А то натоптали тут!       — Ага.       Юра неспешно шёл по школьным коридорам, понимая, что в прошлый раз, проходя среди тех кабинетов, он был совершенно другим человеком. Раньше, даже когда никого не было рядом, он боялся поднять голову, мало говорил, а его плечи всегда были напряжены. Тогда на нём была неудобная форма, натирающие ботинки и тяжёлый рюкзак за спиной, мешающий вдохнуть полной грудью. Находясь в Петербурге, в совершенно новой для него среде, он не чувствовал этой разницы, этого преображения: он стал ступать уверенней и больше не сутулился, особенно, в присутствии Эроса; его мысли прояснились, и он теперь улыбался чаще. Он стал больше контролировать свою жизнь, больше доверять себе и своим чувствам.       А когда он учился в гимназии, всё его ограничивало: и форма, и расписание звонков, и иерархия в классе, и даже красные линии в тетрадках. Теперь же он, хоть и не так решительно и смело, как Эрос, мог зайти на эти когда-то неприступные поля.       Он остановился напротив кабинета его классной руководительницы — она просила зайти к ней перед посещением психолога, поздороваться. Ему не хотелось прерывать урок и врываться в класс на последних минутах, поэтому он оперся на стену напротив и, достав телефон, стал ждать звонка. Прямо над ним висела одно из изображений святых, имена которых ещё в первом классе заставляли учить наизусть, однако на Юру они не произвели никакого впечатления — только непричастность и отвращение, оставшиеся у него после воскресного похода в церковь. Ему хотелось, чтобы у Эроса были столь же богатые и популярные храмы, ведь он, в отличие от бога-с-большой-буквы, по-настоящему заслуживал таких почестей. Правда, думал так один только Юра.       — Ты сделал алгебру?       — Да какая разница, её все равно не проверяют.       — Так у нас контрольная, дебил, сказали ж готовиться, — десятиклассник вытолкнул из кабинета своего друга спустя несколько секунд после звонка.       — Контра? У нас же вчера была летучка! Ты гонишь?       — Как будто ты не знал, что ей на нас насрать.       — А ответы есть? — его друг поправил полупустой рюкзак и, заметив стоящего напротив кабинета Юру, остановился прямо перед ним. — Блять, это ж Синякин из одиннадцатого, — названный оторвал непричастный взгляд от телефона и натянул улыбку.— А чего пришёл?       — Да какое нам до него дело? — он обхватил друга за плечо и повёл в сторону лестницы, чтобы спуститься в столовую быстрее всех. — Или ты тоже пидор?       В коридор начали высыпаться и остальные классы, среди которых подросток с фиолетовыми волосами, одетый в розовую толстовку и яркие носки, сильно выделялся. Он был красочным пятном в чёрно-белой палитре гимназистов, у которых самым ярким элементом были рюкзаки и сумки. И хоть некоторые старшеклассники не полностью соблюдали требования к форме, Юра всё ещё отличался ото всех.       — Здравствуйте…       — Юра, ой, ты не представляешь, как я рада тебя видеть! — классная руководительница натянула доброжелательную улыбку, вначале сильно удивлённая внешним видом подростка. — Ты так вырос, — она положила ладони ему на плечо и повернулась к оставшимся в кабинете десятиклассникам, которые не спешили выходить в коридор. — Смотрите, кто к нам пришёл.       — Блудный сын вернулся домой, — пошутил кто-то из учеников, но широкая улыбка Юры, контрастирующая с его недовольным взглядом, заставила с робостью опустить взгляд.— С возвращением. Твой класс, наверное, очень по тебе соскучился.       — Я тоже так думаю, — подхватила классная руководительница и, кивнув на дверь, вслед за Синякиным вышла в коридор. — Не хочешь с ними встретиться?       — А что мне им говорить?       — Ну, поздороваться хотя бы. Они же, право, по тебе скучали. Вон, с Матвеевым ты вообще с первого класса дружишь. Он всё про тебя спрашивал.       — Спрашивал? — переспросил Юра и засмеялся. — Знаете, я сюда пришёл не за этим, — он остановился посреди коридора, игнорируя направленные в его сторону взгляды. — У меня нет желания находиться здесь дольше, чем требуется. Вы что-то хотели сказать мне? Поздороваться хотели? Ну, поздоровались, славно, можно мне идти? — вокруг учительницы и вернувшегося в гимназию подростка, о котором ходили самые разные слухи и писали все местные СМИ, образовалась молчаливая, но жадная до подробностей толпа средней школы.       — Ну, Светлана Владимировна тебя уже ждёт.       — Ладненько, — он спародировал интонацию Эроса.       — Какой ты неблагодарный, Синякин, — возмущенная его дерзостью, женщина слегка покраснела. — Надеюсь, отдых и семья помогут вернуться тебе к прежней жизни, — это у неё получилось крайне заботливо и неискренне. — Бедный мальчик, — и с гордым видом она вернулась в кабинет.       — Уж кто бы говорил, что я бедный, — совсем неслышно прошептал он и, окинув взглядом заинтересованных гимназистов, по обе стороны коридора смотревших на него, сдержанно улыбнулся и зачесал назад чёлку. — Идите на свои блядские уроки, — и он недовольно закатил глаза.       Он шёл дальше на третий этаж молча, но ему хотелось смеяться каждый раз, когда на знакомых лицах учеников при виде его вместо презрения появлялась зависть и настоящий шок. Кто-то даже сфотографировал его со спины, и все вокруг громко перешёптывались. Один его парень из параллели, румяный после урока физкультуры, столкнулся с ним на лестнице. Это случалось и раньше, ведь гимназист совершенно не смотрел по сторонам, но в этот раз Юра не опустил взгляд и лишь попросил его в следующий раз «быть аккуратнее».       Да, Юра едва сдерживался, чтобы не рассмеяться на всю гимназию! Он чувствовал себя победителем, чувствовал, что каждый его ровесник в тайне ему завидовал, хотел тоже пожить в Петербурге с любовью всей жизни и стать таким же популярным, получать деньги из воздуха, ни в чём себе не отказывать и по несколько раз в день брать себе комфортабельное такси. А ведь это они издевались над ним последнюю пару лет, они превратили его учёбу в Ад, а теперь, словно серые мыши, отходили к стенке при его виде.       Он привык к этим долгим и внимательным взглядам в торговых центрах, на улице и в зале — но эти взгляды никогда не выходили за что-то большее, пока он жил в Петербурге. И Синякин, больше полугода проведя вне гимназии, уже и забыл, что за такую индивидуальность в обществе можно было получить не только никчёмную колкую шутку вслед, но и вполне ощутимый подзатыльник.       — Твоему любовнику уже подготовили место на зоне, — прямо перед ним остановился его одноклассник: рыжий, спортсмен, в чёрной рубашке, за которую его всегда ругали.       — Ты как был шкафом, так им и остался, — прошептал он, оценивающе оглядывая Никиту Матвеева, того самого, что присутствовал в его жизни все десять лет в гимназии.       — Чего сказал? Думаешь, сбежал в этот свой пидорский Питер и всё? Стал человеком? Да ты как был слабаком, так им и остался, — Юра отвёл взгляд в сторону. — Что? Нечего ответить, да, Синякин? Горло болит? Натёр?       — Нет, я просто жду, когда ты закончишь, Никит, — он поднял голову и попытался выдержать с ним зрительным контакт — впервые за одиннадцать лет учёбы.       — Ты чего это такой дерзкий?       — Да иди ты на хрен! Отвали, — не сдержался Юра, но одноклассника это не устроило.       — Чего сказал?       Никита толкнул его в грудь, заставляя отойти на несколько шагов назад. И уверенность в карих глазах подростка вдруг улетучилась, а всё тело от испуга напряглось — он снова почувствовал себя беспомощным мальчиком, за спиной у которого все перешёптывались и которому в коридоре не боялись поставить подножку. Он мог ответить дерзостью на словах, но поднимать руку на другого человека никогда бы не осмелился. Даже защищая своё имя, даже защищая репутацию Эроса, даже если бы на кону стояла их любовь. Он не мог ударить неприятеля, слишком уж он был мягок.       Он думал, что справился со страхом осуждения и неодобрения, но, вновь столкнувшись с ним в гимназии — там, где этот страх и зародился, — Юра не мог себя контролировать. Ему захотелось развернуться и убежать, спрятаться в туалетной кабинке или в том лесопарке, куда он сбегал дважды в неделю по вторникам и четвергам. Но огонёк смелости, с которой он зашёл в гимназию, не испарился полностью. Хоть и разгореться ему было не так-то просто.       — Смотрите, он всё также боится. Сейчас заплачет, — Никита указал на него пальцем и громко засмеялся, привлекая внимание других учащихся. — Говори всё, что угодно, но ты как слабаком был, так им и остался, — Юра попытался взять себя в руки и до боли сжал ладони в кулаки, а Никита снова толкнул его, прижимая к стенке. — Давай, ударь меня! Попробуй!       — Я не собираюсь драться с тобой, — Юра громко выдохнул и отвернулся, не желая вновь соприкасаться с его брезгливым, противным взглядом.       — Да? А чему тебя твой парень научил? Неужели, ты так и не научился драться? Только на коленях стоять, да?       — Ой, а ты так этим озабочен. Завидуешь?       — Матвеев! — с другого конца коридора крикнула Светлана Владимировна и, расталкивая собравшуюся вокруг подростков толпу, подбежала к ним. — Что ты тут опять устроил? Ни одного спокойного дня с тобой! Тебе перед Господом-то не стыдно? Что происходит?       — Ничего необычного, — ответив за одноклассника, Юра ускользнул в сторону и заправил прядь за ухо, выпрямляясь. — Не обращайте внимания. Как вы и раньше не обращали, — опустившись до шепота, он прошёл мимо пары кабинетов и остановился возле двери со старой табличкой «Педагог-психолог». — Давайте… быстрее закончим с этим?       — Да, а потом вали отсюда, — не сдержался Никита. — Тебе тут не рады, пидор!       Светлана Владимировна не стала делать замечаний Матвееву, лишь наградила его неодобрительным взглядом и подошла к своему кабинету, пропуская вперёд Синякина. Он молча сел на мягкий диван прямо напротив её рабочего стола и спрятал руки в карманах толстовки. Вокруг него лежали детские советские игрушки: мишки да зайчики, а под ногами — зелёный коврик с нарисованными трассами и городком для младшей школы.       Победное чувство сменилось обидой, на щеках по-прежнему теплился ранимый румянец — Юра надеялся, что он был несильно заметен гимназистам. Как и лёгкий оттенок алкоголя. Заявиться в гимназию, выпив перед этим двести грамм ликера «Baileys», что до сих пор играл во рту сливочным оттенком, было до чертиков плохой идеей, но по-другому Юра даже рядом с её территорией пройти боялся.       Вот кто-то в детстве боялся дома-монстра из одноимённого мультфильма, а Юра до слёз боялся этой гимназии…       Он спрятал жвачку под языком и стиснул зубы.       — Не хочешь рассказать о том, что сейчас произошло в коридоре? — Светлана Владимировна села в своё удобное кресло и положила руки на стол.       — Ничего. Это я его спровоцировал. Как всегда, — он поднял капюшон своей толстовки, как бы пытаясь закрыться от её внимательного взгляда. — Видимо, ему розовый цвет просто не понравился. Буду иметь в виду.       — Да, ты сильно выделяешься, — после этих слов Синякин, окончательно потеряв надежду найти поддержку у взрослых, поджал губы. — Ещё и твой новый цвет волос… ты сам решил сменить имидж?       — Нет, — вырвалось у него, и Юра тотчас же пожалел об этом.       — Это тебя Эрос заставил? Я могу называть его имя? Это не задевает тебя? — осторожничала Светлана Владимировна, а Юра медленно покачал головой. — Может, нам стоит поговорить о нём?       — Нет, пожалуйста, — Юре не хотелось обсуждать подробности его личной жизни со школьным психологом, ведь детали таких разговоров быстро разлетались по всей гимназии. — Я уже поговорил об этом и с полицией, и с психотерапевтом, и….       — Да, вчера нам передали всю информацию.       — Только не напоминайте об этом, а… — он недовольно скрестил руки.       — Тебе больно об этом говорить, верно? — женщина вдруг сделала более проницательный взгляд, а Юра резко поднял на неё голову, не зная, что ответить.       Он мог соврать, но истину прочитали бы по его глазам и растерянному выражению лица, нервным движениям кистей и румянцу. Он мог сказать правду, но в его чистую любовь бы не поверили — назвали бы подростка жертвой, а Эроса — извращенцем, который подкупил его и внушил всякие гадости. Но нельзя было молчать — внимательные глаза психолога прожигали в нём дыру.       — Я ещё не разобрался, — Юра громко выдохнул, а женщина что-то черкнула у себя в блокноте. — Мне говорили, что со мной хотели обсудить детали… учёбы. Типа, директор там…       — У них сейчас важное совещание. Я сама могу сказать тебе всё насчёт выпускного класса и всех его тонкостей. Но сначала я должна убедиться, что ты готов к возвращению к учёбе, к классу…. — она выдержала напряжённую паузу. — Как ты сам считаешь?       — Я не собираюсь продолжать учёбу, — всю жизнь, наверное, Юра мечтал сказать эти заветные несколько слов.       — А как же военкомат? А высшее? Ты ведь понимаешь, что тебя могут забрать в армию уже на весеннем призыве, если ты нигде не будешь числиться?       — Я всё понимаю. Но это совсем не то, что я хочу, — Юра закрыл лицо руками и зажмурился, чувствуя, как защипало глаза. — Можно мне время подумать? Я хочу сначала решить вопросы с судом…. — уголки его губ задрожали, а голос стал тише, обиженней. — На меня столько всего свалилось сейчас. Неужели вы не понимаете? — он отвернулся от неё и вытер слёзы рукавом толстовки. — Мне очень сложно адаптироваться. Я просто не верю, что всё это произошло.       Он говорил не про «похищение», про которое сразу подумала Светлана Владимировна, а про невыносимую, тоскливую разлуку с Эросом и принудительное возвращение в родную гавань, где родным его как раз никто и не считал. И он плакал не из-за «травмирующих» воспоминаний о минувшем полугодии, проведённом в Петербурге, а из-за того, что ему суждено было провести следующие месяцы за непонятными учебниками, в тесной зелёной комнатке и с требовательной, капризной матерью за стенкой.       И, увидев столь чувствительную реакцию подростка и даже не желая разбираться в ней, Светлана Владимировна посчитала необходимым сообщить о состоянии подростка полиции, чтобы они усилили меру наказания для Эроса. Они там и так все знали, что Юра из-за обвиняемого был сильно травмирован, но следовало пустить ещё одну весточку — самопровозглашенного бога должны были посадить на пожизненное заключение.       — Нужно двигаться дальше, понимаешь? — он поднял на неё тоскливые, умоляющие карие глаза, но не нашёл и капли поддержки в холодном, утомлённом взгляде женщины. — Можешь начать вести дневник, чтобы справиться с мыслями и воспоминаниями было легче. Справедливость восторжествует, когда-нибудь ты забудешь обо всём и снова станешь таким, как все. А теперь иди, — она снова похлопала ресницами. — Думаю, тебя уже ждут дома. Мама с сестрой по тебе, наверное, очень соскучились. Проводи с ними побольше времени, это поможет тебе восстановиться, — он медленно кивнул, уже не чувствуя, как по щекам катились слёзы. — Ой, не переживай ты так. Всё уже нормально, отпусти эту ситуацию, — она махнула рукой и усмехнулась. — Всё скоро вернётся на свои места. Всё будет как прежде, Синякин. Сдашь экзамены, поступишь в институт наш, найдёшь себе девушку, ещё на свадьбу своих одноклассников позовёшь…       И Светлана Владимировна даже не догадывалась, что только что в красках описала самый страшный для Юры кошмар. И в тот момент он впервые задумался над тем, что это всё могло стать реальностью. А самое страшное — он не мог от этой реальности убежать.       — Надеюсь, больше с тобой проблем не будет. Я поговорю с директором насчёт возможных путей твоего обучения. С экзаменами, конечно, ты в пролёте, но мы что-нибудь придумаем. А теперь давай иди умывайся и домой. Приводи мысли и свой внешний вид в порядок. До встречи.       Обиженно поджав губы, он медленно кивнул и покинул кабинет. Начался уже третий урок, а он до сих пор торчал в гимназии. Ему хотелось поскорее избавить себя от давления этих стен, выйти на улицу, но он проявил глупость, неосторожность и забежал в туалет — умыться, восстановить дыхание, съесть, наконец, оставшуюся половинку той шоколадки, которую купил вместе с ликёром в «Магните». Там у него запросили документы, и он без зазрения совести показал им фотографию своего поддельного паспорта — и ему поверили.       И иногда ему по-настоящему хотелось оказаться на месте этого загадочного Юки Кима девятнадцати лет, которым он был на протяжении нескольких месяцев. Оставалось только выучить корейский и…       — Я ж знал, что ты у мозгоправа реветь будешь, слабак, — Юра вздрогнул, когда Матвеев захлопнул за ним дверь.       Это был рыжий, обладающий запоминающейся внешностью парень. Высокий, но сутулый, в старом потускневшем пиджаке, который придавал ему важности и визуально делал плечи ещё шире. Его большие зелёные глаза соблазняли девочек из соседнего подъезда, а свобода движений и неспешная, горделивая походка, дерзкая улыбка делали из него идеального хулигана. На правой руке — два отцовских перстня из серебра, а под мятой черной рубашкой — сделанная в пятнадцать лет татуировка. И Юра её хорошо помнил.       Он пригубил сигарету, не боясь угроз директора, что сидел на этом же этаже. И казалось, будто он не просто курил эту несчастную сигарету, он её как будто обсасывал, перебирал губами, впитывал в себя. Поистине мерзкое зрелище: по мнению Синякина, Эрос и курил элегантней, и выглядел при этом аристократично, и от запаха чудесным образом умел избавляться. А Матвеев только отталкивал от себя.       — И зачем ты пришёл? Я, правда, не хочу с тобой драться, — Юра сжал лямку шоппера, утёр лицо рукавом толстовки и выпрямился. — Оставь меня.       — Ты ещё благодарен должен быть за то, что живой тут ходишь, — Матвеев подошёл к нему вплотную, горделиво поднимая подбородок. — Ты мне так надоел. Ты ведь знаешь, что провоцируешь. Сам, блять, перед глазами мельтешишь. Всегда так было, — одним точным движением он выкинул сигарету в раковину. — Пидор чертов. Опять как девчонка оделся. Не стыдно? Вот сегодня ты один в розовом придёшь, а завтра вся гимназия. Какой ты пример подаёшь? Раз так любишь, когда долбятся в твою задницу, так не показывай это никому, — Никита опустился до злого шёпота.       — А ты прямо нравственный идеал.       — Ты чего мне дерзишь? Смелый такой? Или глупый? — Матвеев окончательно взбесился и схватил его за крашенные волосы. — Нравится жестко?       Он ударил его кулаком по лицу, заставляя жалобно пискнуть, потом ещё раз и с сердитым выдохом отпустил. Синякин рухнул прямо перед ним, на колени и ударился о холодный пол — он громко, тяжело задышал, а боль словно обожгла его.       — В прошлый раз вроде понравилось. Хочешь ещё?       — А самому уже не терпится, да? — Юра сплюнул кровь на белую плитку и утёр нос, из правой ноздри которого потекла яркая алая струйка. — Тоже «долбиться в задницу» нравится? Ты этого ждёшь? Ты для этого меня подкараулил, да? Девчонки-то не дают!       — Фу, блять, ещё бы! Я не хочу от тебя чем-нибудь заразиться.       — А чего тогда ты от меня никак не отстанешь? Как я тебе жизнь-то испортил? Это всё ты! Это ты всё испортил! А ни в чём не виноват, — он повысил на него голос, но сразу же получил звонкую пощечину. — Как будто нельзя было нормально поговорить?       — С такими, как ты, не разговаривают, — Никита наградил его высокомерным взглядом и спрятал руки в карманах. — Ты ведёшь себя как девчонка и выглядишь тоже. И одеваешься так, как будто хочешь, чтобы тебя трахнули. Ты бы ещё серёжки нацепил, как этот твой любовник. Извращенец. Тебе как будто тогда не понравилось, не ври себе, — Матвеев наклонился к нему с лукавой улыбкой; от него воняло куревом. — А как ты стонал! Лучше любой девчонки.       — Отстань от меня, — у него из глаз потекли слёзы, которые раздражали Матвеева ещё больше. — Я больше никогда не появлюсь в этой гимназии, сделаю всё, что угодно…. Только отстань от меня. Я ведь ничего… плохого тебе не сделал, — Юра наклонил голову так, чтобы растрёпанная чёлка скрыла его слёзы. — Я хочу уйти. Выпусти меня, — внизу он почувствовал тянущийся из открытого окна мороз.       — И правильно. Ты тут больше не появишься. У нас в гимназии геи не учатся, — Матвеев с наслаждением смотрел на то, как Синякин утирал мокрые дорожки на щеках. — Но сначала отработай своё звание гея. Потом уйдёшь.       — Нет, отстань, — Юра вскочил с пола и рванулся к двери, но Никита поймал его за капюшон толстовки и притянул к себе.       — Дерзишь? Не боишься? Я ведь попросил по-хорошему. Твоего парня-то рядом нет. Тебя никто не защитит. Хотя этот пидор с серёжками, наверное, тоже слабак.       — Не говори о нём так!       — А что ты мне сделаешь? — Матвеев не дал ему выбраться и прижал щекой к стене.— Каким же ты смелым стал, лучше бы так и сидел на последней парте и молчал. И, знаешь, если сейчас плохо отсасывать будешь и я не кончу, то всю эту смелость из тебя выбью, — и когда в глазах Юры промелькнул страх, его бывший одноклассник лишь самодовольно улыбнулся.       Нужно было уйти оттуда до конца урока, пока его никто не заметил, но Синякин никак не мог собраться. Оставшись в туалете в одиночестве, он боялся издать лишний звук, хотя какие-то пять минут назад его ещё рвало. В какой-то момент он даже забыл, зачем в тот день пришёл в гимназию. Но из новых болячек у него появилось только две: разбитая бровь из-за удара об стену да синяк на щеке. Больше его не били.       В произошедшем он винил себя одного. Это он был такой бесхарактерный и слабый, что не смог дать отпор. Это он был виноват в том, что все вокруг его не любили. Это он всех провоцировал своим поведением и внешним видом — если бы он выглядел иначе, если бы вёл себя так же уверенно, как Эрос, ему бы вслед не смеялись, на него бы не поднимали руку, его бы не унижали.       Юра в очередной раз взглянул на себя в заляпанное зеркало. Его плечи вздрагивали, губы блестели от спермы и слюны, а дыхание было прерывистым и тяжёлым, будто он задыхался, — к нему подступала истерика. Он несколько раз умылся, прополоскал рот от переборовшей все другие вкусы желчи — но больше не рвало, желудок был пуст и иногда болезненно сокращался, а туман в голове начал постепенно рассеиваться. Хотелось пить. Воды.       Он отвлечённо взглянул на плитку, на которой вместе с разводами алела его кровь, и снова приложил руку к носу — кровотечение прекратилось, ему следовало умыться и приложить к синякам что-нибудь холодное, может, даже снег. Его шоппер валялся у стенки, телефон давно выпал из кармана, и по его стеклу пошла тонкая паутина трещин.       «Хочу домой, — Юра повернул голову к открытому окну, за которым сгущалась снежная буря, и проверил время на умных часах. — Надо бы вернуться…. Но дома Софа, блять. Я же не могу так прийти». Он повернулся к своему жалкому отражению. И больше всего его расстроили не красные, распухшие губы и не разбитая бровь, а испачканная толстовка светло-розового цвета, которую они вместе с Эросом купили в Петербурге. На рукавах и воротнике краснели капли крови, белые разводы: они уже впитались, но Юра не упустил шанса замочить их.       — Горячая или холодная? — он растерянно посмотрел на водопроводный кран и на страх и риск решил включить воду погорячее, подставляя под слабый поток рукава. — Не отмывается, — он стал тереть сильнее. — Блять, не отмывается! — он встряхнул руками, снова разочарованный взгляд на зеркало.       Румяное лицо, щёки с высохшими дорожками от слёз немного распухли. Он попытался привести в порядок причёску, но волосы совершенно его не слушались, а из-за попавшей на них воды с пальцев только потеряли в свежести.       Он взглянул на светлую куртку, валяющуюся на полу, отряхнул от грязи её и надел. Накинув капюшон, вышел из туалета. И, вытащив, наконец, тот неоконченный шоколадный батончик, со слезами на глазах стал заедать произошедшее.       Нужно было скорее забыть всё это. Радовало, однако, только то, что Матвеев сдержал своё обещание и, получив удовольствие, всё же отпустил его — невредимым. Но ничего хорошего в этом на самом деле не было.       На улице в метель Юра несколько раз столкнулся с прохожими — он шёл с опущенной головой, боясь, что кто-то из знакомых узнает в нём того популярного парнишку с фиолетовыми волосами, про которого, не переставая, рассказывали в новостях. Смелость его окончательно покинула, к сердцу подступила тревога.       Он едва не поскользнулся на перекрестке — дороги у них не чистили. И он был бы рад в тот момент попасть под машину — это навсегда утешило бы его боль и отвращение к себе. Лучше бы Никита его до смерти избил, нежели, усмехнувшись, похлопал по щеке, взял за подбородок и похвалил. Как отменную шлюху. И Матвеев знал, как эти слова были неприятны.       Ранку над бровью щипало от ветра и летящего в лицо колючего снега. Юра дотронулся до неё замёрзшими, дрожащими пальцами — он так морщился из-за бури, что кровь пошла вновь. Губы затвердели, и когда он сжал их, по ним скользнула трещинка. Противно, жалко. Ещё и рукава толстовки были сырыми, холодили кисти.       — Юр? — только он закрыл за собой дверь, отходя от холода, из гостиной выглянула София.       — А кто ещё? — он сухо покашлял, губы заболели сильнее.       — Всё в порядке? — она облокотилась на дверной проём, сверля его спину взглядом, пока он нехотя стягивал куртку и развязывал шарф.       — Ты ведь знаешь, как этот вопрос меня бесит, — он вытащил телефон из куртки и, взглянув на его разбитый экран трезво, громко выдохнул. — Отстой, — на мгновение он даже забыл про наблюдавшую за ним сестру.       — Ты выглядишь…. — она подошла к нему и обхватила его холодные ладони — кажется, он шёл домой по морозу в два раза дольше, чем следовало, словно потерялся где-то по пути. — Что случилось? — её взгляд упал на ранку над бровью, синяк и разводы на толстовке. — Ты подрался с кем-то?       — Какая тебе разница? — он грубо отстранился от неё, закрыл часть лица капюшоном и включил свет в ванной комнате. — Отстань.       — Да что случилось? — ничего не ответив, Юра закрыл за собой дверь на замок и снял испачканную кровью и спермой толстовку. — Эй, братишка, ответь….       — Не называй меня так! — он кинул толстовку в старую стиральную машинку. — Ты мне не сестра. Больше нет. Это всё из-за тебя произошло. Если бы не ты, я сейчас тусил бы в Питере!       — Да что произошло? — она настойчиво постучалась к нему, а он заметил на ключицах размазанное пятно крови — благо, собственной. — Ты же всего лишь был в гимназии. Тебя кто-то обидел? Да что там могло произойти? Это же гимназия, там дети, — София громко вздохнула. — Я не собираюсь общаться с тобой через дверь. Никакого уважения, — замок щёлкнул, и Юра с опущенной головой показался на пороге. — Ты с кем-то подрался? Только вернулся и сразу подрался?       — Да как ты не понимаешь… — он поднял на неё умоляющий взгляд, и от его проницательности София опешила. — Да, конечно, я подрался. Сам напросился на драку с Матвеевым. Я ведь так хорошо дерусь, да? — он попытался уйти к себе в комнату, но девушка его остановила. — Чего ты хочешь? Почему бы тебе не порадоваться за меня? Я ведь дома. И душа моя спасена. И всё равно, что в гимназии…. Я не вернусь туда больше. Никогда. Умру, но не вернусь. Это унизительно. И убого.       — Ты не говорил мне, что тебя там так… не любят, — голос Софии дрогнул, а она прерывисто вздохнула. — Это было и раньше? — Юра истерически засмеялся.       — Это было последние два года. Но ты же уехала в Нижний, открыла свой салон. Ты ничего этого не видела. И ты даже слушать не хотела, что меня там обижают, что меня там бьют и…. Это же православная гимназия, да? Там ведь другие порядки, да? А дети-то такие же! — набрав полные лёгкие воздуха, он сжал кулаки от обиды и зажмурился. — Ты просто не хотела слышать ничего о моих проблемах. Тебе было всё равно. А теперь… почему вдруг заинтересовалась? Даже когда я признался тебе, что я гей и что ты единственная, кто об этом знал, ты перевела стрелки. Тебе было всё равно, — уверенней повторил он.       — Почему ты так вообще решил?       — Тогда ты продолжила рассказывать про своего Костю и про детей, которых вы хотите завести, и про твой салон, и про эту твою квартиру. Тебе всегда было на меня плевать. И не прикидывайся, что это не так, — он ненароком вспомнил моменты из детства, когда она по-настоящему заботилась о нём, и от обиды заплакал. — Ты мне не сестра. Ты больше не та Софа, которую я любил, — он оттолкнул её от себя, желая пройти в коридор, но она притянула его к себе и, не давая выбраться, крепко обняла. — Отстань. Отстань! Я ненавижу тебя! — подросток начал сопротивляться, но София его так и не отпустила.       — Зачем ты это всё делаешь? — он уткнулся лицом в её пышную грудную клетку. — Ты издеваешься надо мной?       — Прости, — её глаза были наполнены страхом, растерянностью.       Она ведь и вправду никогда не пыталась выслушать его, всегда перебивала, говорила о себе. Ей хотелось, чтобы всех интересовали только её проблемы и переживания, чтобы она одна была в центре внимания и чтобы все о ней заботились. Всё детство она отдавала заботу младшему брату, но теперь, когда она была нужна ему как глоток воздуха, забыла о нём: о его ранимости, нежности, робости, которые в жизни только мешали.       Она помешалась на себе и подвергла Юру опасности — своего любимого, единственного младшего брата, который раньше мог надеяться только на неё и который в первую очередь обращался за помощью именно к ней. Она предала его ради недостижимого идеала любви — и она надеялась, что после такого он продолжит любить её? Даже его терпение было не вечное.       — Зачем ты наговорила на Эроса? Он же… ничего плохого не сделал, — он закрыл глаза, но обнять её в ответ ещё не мог. — Что он такого сделал тебе? — она виновато отстранилась от него и скрестила руки, зажимаясь. — Вы ведь с ним поссорились? Мне никто так ничего и не сказал. До сих пор.       — Он сказал… — София поджала губы и зажмурилась. — Он такой придурок, что сказал правду. Лучше бы утешил. И внушил бы какую-нибудь сладкую ложь. Я не хочу пересказывать всё, что он мне наговорил, но…. — они столкнулись взглядами. — Я жила в иллюзии, а он её развеял. А послевкусие у иллюзии такое неприятное.       — Но это не значит, что его нужно сажать в тюрьму! — его голос звучал, на удивление, строго. — Ты ведь не ему одному жизнь подгадила. И… что вообще за история с ангелом? Что он там тебе такого наговорил? Какая ещё меня опасность ждёт в России? Меня уже и насиловали, и били, и похищали, — давай, скажи что-нибудь оригинальное, — она хотела ответить, но опешила, а Юра не останавливался. — Будет легче, если я скажу, что это всё произошло в одном этом отстойном городе?       — Ты мне никогда такого не говорил.       — Потому что ты бы, как и все вокруг, сказала бы, что это я… я всех спровоцировал. Ты бы не поверила даже.       — И сейчас…       — Нет. Он сказал, что если я ему хорошо отсосу, то он меня не тронет, — Юра поднял руки вверх, давая сестре осмотреть его туловище. — Как видишь, новых синяков нет. С заданием я отлично справился. И мы с ним сошлись на том, что я больше не появлюсь в гимназии. Никогда. Я и не собираюсь. Но, вот это неожиданность, меня могут забрать в армию уже этой весной, если я не буду числиться ни в каком учебном заведении. И мне придётся вернуться на учёбу в эту лицемерную гимназию, чтобы в армии этой за год не сдохнуть. Там порядки ещё жестче. А к этим придуркам я уже привык.       София молчала — никакие слова не могли передать её сожаления, вины и отчаяния. Она просто смотрела на него с застывшими в уголках глаз слезами.       — Спасибо, Софа. Отличный подарок на совершеннолетие. И раз уж ты так любишь меня, то неужели… это всё — всё, что со мной случилось, — можно назвать плодами этой любви? Ты этого хотела? Неужели есть что-то хуже? Что-то хуже, чем мысли, что вся округа тебя ненавидит и может избить в ближайшей подворотне. Что-то хуже, чем разговор с психотерапевтом, который говорит, что мои чувства к Эросу вредны мне и противоестественны. Что-то хуже, чем осознание того, что мне предстоит всю жизнь провести здесь, под надзором мозгоправов, полиции и мамы? — она закрыла рот ладонью, не в силах сдерживать слёзы. — А ты спрашивала ещё, почему я плакал во сне, — его голос задрожал, он отвёл взгляд. — Я даже спать нормально не могу.       — За такое не прощают, я знаю, но…. — она сделала шаг навстречу. — Я просто хочу, чтобы ты знал, что я… сожалею. Честно. Всей душой. И мне больно осознавать, что всё это дерьмо с тобой случилось. И что я… не могла тебе помочь как твоя сестра, — признание давалось ей с трудом. — Я ведь в детстве обещала всегда защищать тебя. Ты же такой… ранимый. Но я тоже запуталась. Я ведь даже у тебя не спросила….       — Забери заявление из полиции, — Юра сказал это почти неслышным шепотом. — Это всё, что ты можешь сделать для меня сейчас. Если ты заберёшь заявление… — он хлюпнул носом, пытаясь восстановить дыхание, — тогда Эроса не посадят. И мы с ним уедем отсюда. И больше ничего плохого не случится, — София подошла к нему и осторожно обняла, вновь прижимая к себе. — Пожалуйста, Соф, пожалуйста. Я так по нему скучаю.       — Прости меня, пожалуйста, — он соединил руки у неё за спиной.       — Я хочу, чтобы ты была рядом. Всегда. Но сначала…       — Я сделаю всё, чтобы… ты жил нормально. Я поговорю потом с мамой, мы обязательно заберём все документы из гимназии. Никто тебя больше не обидит. Я даю честное слово, — она протянула ему мизинчик, как в детстве, и Юра слабо улыбнулся. — Я попытаюсь всё исправить. Слушание будет четырнадцатого, мы успеем.