Короли драмы

      Юра немного опаздывал — из-за непогоды он простоял в пробке на мосту не меньше получаса. И в необходимый ресторан в торговом центре он забежал с задержкой в десять минут. Был вечер, все столики в главном зале были заняты, и Юра растерялся. Его, наверное, уже все заждались. «Как некрасиво с моей стороны, ужас…»       — Здравствуйте, вы кого-то ищите? У вас был забронирован столик? — к нему подошла обаятельная и добрая на вид девушка в белом фартучке.       — Съёмочная группа. Я её ищу. Мне сказали, что тут будут проходить съёмки. В вашем… заведении, — он замялся, глазами выискивая хоть какую-нибудь компанию в зале, походящую на съёмочную группу, которую он никогда в жизни не видел. — Вас, наверное, предупреждали? Мне сказали, что с вами заранее договорились…       — Да, конечно. Меня предупредили. Это вам сюда. Это отдельная комната, локация. Вот, пройдёмте, — она подозвала его к себе.       «Значит, они уже пришли. И ждут всё это время меня. Отстой, какой же я не пунктуальный! Знал же, что пробки…» — винил он себя, но когда официантка вежливо открыла перед ним дверь и предложила зайти, успокоился. Съёмочная группа, состоящая, впрочем, только из двух человек, была ещё не готова: парень в рубашке с закатанными рукавами с увлечённым видом расставлял свет и регулировал кадр, а девушка крутилась перед маленьким карманным зеркальцем и прикрепляла к блузке петличку. И оба были румяные — точно с мороза.       Юра хлюпнул носом и взъерошил вспотевшие под шапкой фиолетовые волосы — надо было перед съёмками освежить цвет или вовсе сменить. Но это было последнее, о чем он думал тогда, — страх перед неизвестностью охватил его с головой: стоило ли это делать, сможет ли он обо всём рассказать, примет ли его правду общественность? Приход на интервью спустя несколько дней после того инцидента в гимназии был словно прыжок в бездну.       За эти несколько дней, проведённые в Дзержинске, ему однажды даже позвонил Ян, и он был весьма обеспокоен его состоянием. Раньше, в Петербурге, им приходилось понемногу пересекаться в общих компаниях, и каждый хотел бы наладить разорванное общение, но неприятный осадок после ссоры до сих пор затуманивал разум. Но Шорохов как чувствовал, что мальчишке нужна была поддержка. И ему хотелось стать этой поддержкой, опорой. Но сказать ему всё он так и не решился.       Ян тогда спросил у Юры, всё ли с ним было в порядке — прямо так и спросил, первым же словом. И Юра, конечно, ответил в позитивном ключе, хотя у него уже глаз дёргался от подобных вопросов.       Нет, у него не всё в порядке. Нет, он не ел достаточно и вскоре вообще потерял аппетит. Нет, он не спал нормально, каждую ночь, каждый час, просыпаясь от кошмаров, в слезах, весь вспотевший и дрожащий. И да, он жутко скучал по Эросу и плакал несколько раз на дню. Хотя даже плакать уже не хотелось — слёзы не утешали.       В такие моменты Юра задавался вопросом, почему людям сначала позволяют любить, а потом заставляют ночами не спать и ждать — бесконечно долго ждать встречи. Ведь если бы он не любил, он бы не сидел каждый вечер на полу и не плакал, тоскуя по нежным касаниям. Он бы не ждал с нетерпением возможности снова услышать беззаботный голос Эроса. Он бы не пересматривал их совместные фотографии перед сном. Он бы не вздрагивал от чужих случайных прикосновений — они казались ему настолько чуждыми, что хотелось откреститься от всех, кто нечаянно мог дотронуться до него: в кофейне, когда он перехватывал горячий стакан, в очереди в магазине, на улице, слегка столкнувшись в незнакомцем.       Но он ни на что бы не променял это трепетное чувство в груди и внизу живота, появляющееся каждый раз, когда его губы получали очередной поцелуй с утра. Потому что он знал, каково это быть окруженным черствыми, словно засохшие деревья, людьми и испытывать один лишь страх, постоянно. А за страхом — пустота, которая по мере взросления поглотила бы и этот страх. Пустота не доставляла дискомфорта, не мучила, не заставляла идти на необдуманные поступки — она просто была и затягивала в себя весь свет, что появлялся в жизни. И тьму она тоже затягивала. Пустота — это не ничто. Это отсутствие чего-либо.       И всё-таки Юра был уверен — пустота хуже томного одинокого ожидания и царапающих сердце шипов, что распустились вместе с бутоном любви. Было больно, но ведь потом должно было стать легче. И он был готов ждать это «потом» хоть всю жизнь. «Это можно пережить, — наивно думал он. — Я ведь люблю его». И он не хотел опускать эти чувства, постоянно возвращаясь к ним.       Но что же это были за съёмки такие, и почему Юра вообще на них согласился?       Вечером пару дней назад Синякину позвонила Саша. Но он взял не с первого раза: он был так расстроен безвыходным положением — и себя, и Эроса, — что отказывался от любого общения. И хоть уже на следующий же день после того, как извинилась, София побежала в полицейский участок забирать заявление, правоохранительные органы отпускать подсудимого не намеревались — факт преступления был доказан, пострадавший — найден, и уже в понедельник должен был состояться суд. Она была бессильна против законодательной системы и мечтала вернуться в прошлое, чтобы послушать совет Эроса, вернуться в Петербург, на работу и попытаться побороться с проблемами, а не убегать от них. Но было уже поздно — никто снимать «браслеты» с Эроса не планировал, и даже его адвокат говорил о неизбежности заключения.       — Вика хочет с тобой поговорить, — София тогда заглянула в его комнату и не сразу обнаружила, что он спал на втором этаже и, укутавшись одеялом, свесил одну руку вниз.       — Что? — Юра испуганно поднял голову с подушки, зажмурился, борясь с головокружением, и взглянул на сестру. — Что случилось? — он лениво потёр глаза, пытаясь сообразить, сколько часов проспал и какое было время суток.       — Вика тебе звонила. У неё там какое-то дело. Ты не отвечаешь.       — То Вика, то Саша, то Ян…. Если они звонят спросить, как у меня дела, то ты можешь сама им всё рассказать. Ян мне написывает постоянно, уже надоело. Они как будто не понимают, — он громко выдохнул и подпёр щеки ладонями. — Зачем она звонит?       — У неё есть к тебе одно предложение. Это срочно, — она протянула ему телефон, а потом шепотом уточнила. — Ты ужинать-то будешь? — он помотал головой, проводил её сонным взглядом и, перевернувшись на спину, приложил телефон к уху. — Привет. Я не знаю, сколько сейчас времени, — широкий зевок. — Но в любом случае не доброе утро. Можешь покороче, пожалуйста, — и тогда Виктория поняла, что ещё никогда не видела подростка настолько расстроенным.       Она тогда долго пыталась собраться, не знала, как подобрать слова. Начала издалека. Она ведь чувствовала, слышала — подросток, которого и так могло ранить любое неосторожное слово, разбит. И под конец она решила просто процитировать слова адвоката: «Нам нужно, чтобы общественность поверила в невиновность Эроса, иначе ему не выбраться».       — А ты единственный, кто знает правду, — продолжила она. — Один канал, жуть популярный, может, ты о нём тоже слышал, приглашает тебя на интервью. Саша мне написала. Ну, ты её знаешь. Она сказала, что не хотела тебя отвлекать, но должна была убедиться, что ты….       — В порядке? Пускай сама придёт и убедиться в обратном, — он недовольно фыркнул. — А что вообще за канал? Чего они хотят?       — Узнать, где в этом деле истина.       — А что мне говорить? — отказывался тогда Юра. — Я не смогу переубедить их. Что я вообще могу? На допросе все мои слова использовались против Эроса. У меня теперь есть блядская справочка с двумя расстройствами. Представляешь?       — Это, конечно, дерьмово. Это реально хреново. Но тут должна сработать сила общественного резонанса, понимаешь? — не унималась Виктория. — Людям уже всё равно на то, что сказала полиция. Им важны только твои слова. Ты ведь до сих пор не дал никакого официального комментария. Почему ты решил уйти с Эросом, почему не хотел возвращаться? Расскажи об этом. Как сказал адвокат, нужно пролить свет. Эрос ведь тоже надеется на тебя. Может, лично он о таком никогда не попросил бы. Но ему сейчас точно нужна наша помощь.       — Мне придётся рассказать всё? — его голос дрогнул.       — Всё, что поможет оправдать Эроса в глазах общественности. И неважно, что на деле он невиновен.       И Юра не мог отказаться — судьба Эроса зависела от этого интервью, их общее будущее зависело от этого интервью. Конечно, Синякин мало понимал, как это могло сработать и как за неделю изменятся факты, записанные в протоколе, но верил, что всё обязательно обойдётся и совсем скоро они вернутся в Петербург. Вместе.       — У нас тут небольшие технические неполадки. Мы тоже немного задержались, — девушка, ведущая канала, помахала ему и протянула руку в знак приветствия. — А ты пониже, чем я думала…. Что ж, ты раздевайся. Может, тебе заказать что-нибудь? Кофе? А потом я тебе микрофон, ну, петличку приделаю, — Юра ещё ни слово ей не сказал, а она уже общалась с ним, как с лучшим другом. — И немного припудрим тебя, а то в кадре совсем бледный будешь.       — Спасибо, — подросток ещё несколько секунд осматривал студию, стоя на пороге.       — Ты чего стоишь? Растерялся? — она вопросительно изогнула бровь.       — Задумался просто, — он почесал затылок, смущенно улыбаясь. — А мы будем долго?       — Всё зависит от тебя.       — А, ну, ладно, — между ними повисла неловкая пауза, и Юра стал медленно расстёгивать куртку, не понимая, почему ведущая так снисходительно ему улыбалась.       Внешне он показался ей невероятно милым, а его стеснение и осторожный голос только поддержали это мнение. В социальных сетях было не понятно, как Юра вёл себя на людях и как разговаривал. Там не показывалось, как он застенчиво отводил взгляд, поправлял волосы или как покрывался румянцем. Его улыбка на фотографиях не была такой же искренней, как в реальности, — и Евгения это сразу уловила. Перед ней был не тот открытый молодой человек, смело целующийся со своим парнем и смеющийся за кадром любого его видео, а робкий подросток, который, вероятно, очень мало спал и ел.       Кадр был чарующий, и Евгения упомянула об этом ещё в самом начале. Они сидели в небольшой комнатке и через высокие сплошные окна, сквозь тонкие белые жалюзи наблюдали за заснеженным городом. Мягкий неоновый свет подсвечивал их лица вместе с холодными лампами, и они пили кофе из красивых больших кружек на разноцветных блюдечках, развалившись на полукруглом диване. Вот только тема их интервью была не такая красивая и волшебная, как атмосфера вокруг.       — Ещё раз повторюсь, что я рада встретиться с тобой лично. Изначально мы хотели позвонить тебе и просто спросить твой мнение по телефону, но я сказала, что мы не уместимся в наш десятиминутный выпуск новостей, и поэтому, собственно, мы тут, — Евгения говорила быстро и уверенно, не запинаясь, и Юра еле поспевал за ней.       — Ну, мне наш менеджер посоветовала сразу извиниться за то, что я буду немногословен. И у меня ещё много слов паразитов, — он тихо усмехнулся, задумчиво обводя пальцем донышко кружки. — Так что простите.       — Да ничего страшного! Кстати, ты сюда один приехал? За тобой не следят сейчас родители? Ну, мало ли.       — Нет, я один. Мне не очень доверяют, конечно, но я всегда на связи. Я тут не потеряюсь, надеюсь. Мы были здесь летом, я немного ориентируюсь.       — А ты очень самостоятельный? — эти слова заставили его засмущаться.       — Ну, да. Приходится, — Евгения сделала более заинтересованное лицо, как бы прося его продолжить. — Но это не так важно.       — Хорошо, тогда задам более важный и прямой вопрос. Можешь рассказать, почему это всё вскрылось только сейчас? Ну, то расследование. Как так получилось вообще? Это как-то связано с нахлынувшей популярностью или есть другие факторы? — Евгения вопросительно изогнула одну бровь. — Тебя просто кто-то узнал или….       — Я не могу сказать точно, почему это произошло. Много факторов. Да и я был неосторожен, не стоило так… показываться людям. Нас же теперь знают миллионы. Не хочется думать о том, почему это произошло. Нужно это как-то… решать, — он очень осторожно подбирал слова.       — Давай тогда вернёмся к тому времени, когда вы ещё не были связаны с судом. Как вы начали разработку приложения вообще? Вы ведь с этого начали.       — Мне ведь, типа, стоит рассказать вам историю полностью? Эрос уже что-то рассказывал на том фестивале, но раз уж всё так вскрылось, стоит дополнить историю и другими подробностями, да? — Юра снова замолчал, поджимая губы и потирая костяшки пальцев.       — Да, хотелось бы услышать всё от твоего лица. А ещё очень интересно твоё детство и школа. Может, то расследование много всего преувеличило и у тебя всё было не так сладко? — не прерывая зрительного контакта, Евгения пригубила разноцветную трубочку, посасывая горячий капучино.       — В том расследовании, признаюсь вам честно, Евгения, правда только про моё имя и учёбу. Да, я Юра Синякин, мне семнадцать, и да, я сбежал из дома летом прошлого года вместе с Эросом, и да, я как бы учился в первой православной гимназии в Дзержинске. Всё остальное… вы можете забыть об этом.       — Да-да, но для начала, можно на «ты» и просто Женя, я всё-таки не сильно тебя старше, — она посмеялась. — А теперь я тебя внимательно слушаю, — Юра робко пожал плечами и кивнул, не убирая руки от кружки с нетронутым кофе.       Из-за того, что Евгения постоянно задавала уточняющие вопросы, они с трудом дошли до момента, когда Эрос предложил ему сбежать. Но девушка слушала его с восторгом и неподдельным интересом и не собиралась заканчивать съёмки, пока он не расскажет обо всём, произошедшим с ним вплоть до задержания на Подъездном переулке. И ещё в самом начале она предупредила зрителей, что это интервью будет длинным, на два часа точно, а сырого материала — часа на четыре, если не больше.       — И ты прямо так согласился? — Евгения уже допивала свой кофе, в то время как Юра к своему напитку даже не притронулся. — Тебе не кажется, что вот так сбежать от родителей… это некрасиво и эгоистично? Вы ведь потом подстроили твоё самоубийство. Это, наверное, был ужасный удар для них.       — Да нет, я же был потом на похоронах, — Юра опустил взгляд и, размешав кофе ложкой, впервые за всё интервью попробовал его. — Они не выглядели расстроенными. Для них я, типа, совершил грех. Как обычно. Снова. Я же всегда что-то делал не так. И мне кажется… так, конечно, неправильно говорить, но мне кажется, что я был для них грузом. И они были рады от меня избавиться, — Евгения сделала более проницательный взгляд и чуть наклонила голову. — Мы ведь семью не выбираем, да? И я не понимаю, зачем я им сейчас. К чему меня вообще вернули?       — А что заставило тебя так думать? Ну, что ты якобы нежеланный ребёнок и груз для своих родителей. Расскажешь? — Юра выдержал некоторую паузу, медленно помешивая пенку. — Я тебя не тороплю. Если не можешь, то перейдём к другой теме.       — Ну, я не знаю. Это ощущается. Вот здесь, — он осторожно указал на солнечное сплетение, а с его волос упал капюшон. — Я не могу сказать, что они меня прямо совсем не любили. Они, типа, старались для меня. Пытались, по крайней мере. Но они постоянно называли меня неблагодарным. За базовые вещи. Мол, это я их не уважал, не ценил…       — Приведи пример, пожалуйста.       — Ну, каждый раз, когда я просил у них что-то или недоедал, или рвал рубашку, или ещё что-то… «двойку» получил, например, — подростку чрезвычайно сложно было вспоминать эти моменты и родительскую реакцию на них. — Они постоянно называли меня неблагодарным, если я хоть слово против скажу. Я был им обязан. Просто за то, что родился. Должен всегда слушаться, хорошо учиться, помогать по дому, терпеть всякое… как плата за то, что родился в их семье. А я не раб — я ребёнок, — в его глазах промелькнула искорка страха. — Если честно, я впервые с кем-то об этом так говорю.       — Тогда спасибо за искренность. Это очень важно. Важно говорить на такие темы. И вообще… смелым поступком было прийти на интервью, — Юра сделал несколько больших глотков кофе и, незаметно облизав губы, прислонился спиной к фигурным подушкам. — Можно услышать поподробнее про твоих родителей? И про твоё детство. Конечно, оно у тебя формально ещё не закончилось, но ты себя уже по-другому ощущаешь, да?       — Есть такое иногда, да. И я сейчас часто дома один, мама на работе с утра до ночи. Но я и рад, если честно. Не хочу лишний раз пересекаться. Это сразу скандал.       — Мне интересно, а на какие деньги ты сейчас живёшь? — на лице у неё появилась заманчивая улыбка.       — Ну, наверное, я бы сказал, что это частично моя зарплата. Я не шарю в экономике и налогах. Но я же принимал участие в создании приложения, я полностью разработал весь дизайн, там.       — Да? Это твоих рук дело? — он одобрительно закивал. — В семнадцать лет… вау, это очень клёво. Но при этом ты не знаешь, сколько за это получил?       — Ну, какая-то доля должна же идти мне, верно? Я ведь что-то заработал? — Евгения смотрела на него с родительским снисхождением, понимая, что он что-то недоговаривал. — А вообще… этим всегда занимается Эрос. Занимался. Мы в тот момент уже начали встречаться, ну, когда прибыль пошла. И он перетянул эту ответственность на себя. Но у нас с ним просто один счёт, карточки, я как-то не думал об этом никогда. И сейчас не думаю. Я ведь ещё получал за рекламу, там, ещё за что-то…. Не знаю, я не считал деньги никогда, — он заметно засмущался и почесал затылок. — Получается, ну, Эрос меня практически обеспечивает. Ну, я живу за его счёт. Охренеть, я не думал, что это будет так звучать, — он приподнял уголки губ, однако взгляд скользнул вниз. — Шугар дэдди…       — Вот-вот. А ты об этом никогда не задумывался? — посмеялась ведущая. — Серьёзно? Ты такой простой.       — А мне не говорили думать и напрягаться по этому поводу. С самого начала такое было. Я как-то привык, если честно. Мы, ну, квартиру вместе обустраивали, на шопинг ходили. Вот, что хочешь, то и бери, — он с радостью вспоминал время, проведённое в Петербурге. — А мне много и не надо, — Юре было неудобно озвучивать такие подробности. — И ещё, типа, когда я сбежал, у меня ничего своего не было, и Эрос сразу сказал не волноваться об этом. Ну, я и не волновался. Первое время я жил у него, буквально ходил в его одежде. То есть, я ни вещи свои не собрал, ни чего-то ещё… это произошло довольно внезапно.       — Но я не думаю, что ты согласился сбежать только ради того, чтобы тебя обеспечивали, да?       — Да! И не думай так, — он положил руку на сердце и тихо усмехнулся. — Тогда… я был занят совсем другим. На побег были совершенно другие причины, и деньги тут последние, если честно. Нет, они вообще не играют роли.       — Так, что же заставило тебя сбежать? — мягко уточнила девушка, ещё не представляя, что её ожидало.       — Сложно сказать так вот, сразу… — Юра посмотрел на свои ладони, задумчиво перебирая пальцы и трогая ногти мягкими подушечками.       Синякин некоторое время молчал, и ведущая тактично ждала, когда он продолжит. А с его лица вмиг слетела та застенчивая улыбка, уступая место страху.       — Всё, что было раньше… это было невыносимо. Каждый день просыпаешься с мыслями, типа, когда это уже закончится? И ты ждёшь этого времени, но оно никак не наступает. Всё становится только хуже. И всё вокруг тебя так сжимает, — он изобразил свои ощущения руками и напряг пальцы. — И ты уже не можешь вырваться. Некуда потому что. Ты никому в этом мире не нужен, тебя даже дома не ждут, тебе даже в Аду место не приготовлено. И тебе так больно. И единственное, о чём ты думаешь, это как бы поскорее выбраться оттуда. Пока тебя вот так не захлопнет, — он медленно соединил ладони и поднял растерянный взгляд на Евгению, понимая, что увлекся метафорами. — И у всех вокруг также было. Ничего особенного: у всех вокруг тоже затяжная депрессия, значит, это нормально. Никто никому, правда, ничего напрямую не рассказывал. Вдруг, соседи чего не то скажут про твою семью? А это всё — приговор. И всем было нормально жить с такими правилами, устоями. А вот я просто не мог так жить, — Юра снова убрал руки под стол и опустил взгляд. — Блять, я не знаю, стоит ли рассказывать такое, — он вдруг вздрогнул. — И простите за мат.       — Не извиняйся и рассказывай всё, что считаешь необходимым.       «Необходимым для того, чтобы остаться с Эросом», — про себя добавил Юра, пытаясь подавить страх рассказывать о подобном на большую аудиторию. Раньше же нельзя было выносить сор из избы, и даже добрые бабушки не знали о том, что происходило с их внуками под родительским крылом.       — Это твоя история, конечно, но можешь рассказать про гимназию в первую очередь? Тебе ведь придётся вернуться туда?       — Я уже был там. И я собираюсь забрать оттуда документы. Я не хочу там больше учиться, даже заходить туда больше не хочу. И… я ведь в одиннадцатом классе как бы. Но какие мне экзамены сейчас вообще? — он разочарованно вздохнул. — Мне это не надо, — ему хотелось добавить, что единственный, кто ему нужен, это Эрос, но сдержался и вернулся к вопросу. — Вы… ты просила рассказать про гимназию, да?       — Да. Что там было такого, почему ты так хочешь забрать оттуда документы? И какая там вообще была атмосфера?       — Ну, это гимназия исключительно для парней.       — Вот как?       — Да. И отдавали туда или детей-паинек из религиозных семей, или хулиганов, которых нужно было исправить и «направить на путь истинный». Я вообще был тихим ребёнком. Из религиозной семьи. Но в какой-то момент и мои родители начали говорить, что гимназия должна меня исправить. Но она не исправила, — он отвёл взгляд и снова накинул капюшон на половину головы. — Подобные заведения не исправляют, — у него по телу пробежала дрожь. — Они ломают.       — Тебя будет не тяжело рассказать что-нибудь оттуда? Что заставило тебя так думать? Ты прямо уверен в этом…. У тебя были друзья там?       — Да, у меня были друзья. Два лучших друга. Думаю, мои одноклассники сейчас поймут, о ком я. Если, конечно, они посмотрят это интервью, — он выдержал паузу, собираясь с силами.       — Ну, им должна быть интересна твоя жизнь, многие дали комментарии насчёт тебя в том расследовании.       — Да, я его видел. Там был один из моих друзей как раз. Бывших друзей, — он обхватил ладонями колени, чтобы — не дай бог — не вернуться к привычке ковырять пальцы. — Я не буду называть его имени. Мы с ним дружили ещё с первого класса. Он с детства был очень громким, энергичным, мы были полными противоположностями. И мы классно дружили вдвоем вплоть до седьмого класса. Тогда к нам перешёл Макс, — он не стал давать комментариев насчёт того, было ли это имя настоящим или нет. — Вот. Есть этот одноклассник и Макс. Не запутайтесь. И у меня с Максом оказалось больше интересов, чем с тем одноклассником. Такое же иногда случается, это же нормально. И, понятное дело, я стал больше времени проводить с ним. Всё, что я сейчас люблю, я люблю благодаря дружбе с ним. Она очень много для меня значила.       — А ты с ними сейчас общаешься? Хоть с кем-то из них? — Юра выдержал паузу, но решил не торопить события.       — Я дойду до этого. Обязательно. Я просто…       — Да, собираешься с мыслями. Прости, — Евгения с нетерпением накрыла рот ладонью и откинулась назад. — Продолжай.       — Они хоть и не любили друг друга, общались между собой, казалось, только благодаря мне. Им, наверное, сильно хотелось дружить со мной, раз, типа, они так пересиливали себя. И, считая нас своими лучшими друзьями, Макс… он признался, что ему нравятся парни. Прямо в начале восьмого класса, мы тогда всё лето провели втроём. Но ты не думай, он не признавался никому из нас в симпатии, он не хотел ни с кем встречаться, мы были для него друзьями. Лучшими друзьями, — он вкладывал в это слово особый смысл. — Он просто сказал нам об этом. Открылся. А мы все поссорились из-за этого. Разошлись во мнениях. Я тогда сказал ему, что это… «ненормально». И ушёл на сторону того одноклассника, который тоже такое «признание» не оценил. Тупой был, конечно, просто отстой. Если бы я поступил иначе… — он ненадолго замолчал, а потом громко выдохнул, продолжая: — Так вот. Тот одноклассник имел вес в классе, в гимназии он был как бы самым популярным, начинал драки все…. Все его знали, и все с ним общались. И, воспользовавшись, наверное, такой «популярностью, он начал говорить о Максе всякое…. А я был рядом. Мы буквально за одной партой сидели. Поначалу Макс сам не обращал внимания ни на что. Я же не участвовал в травле, не поддерживал её, вообще никак не реагировал. Но не мог и подойти к Максу просто так, заговорить, остановить насмешки. А ведь ему нужна была поддержка. Нам ведь было по четырнадцать…. И, особенно, учитывая, какими были эти слухи.       — И какими же? — Евгения вопросительно изогнула одну бровь.       — Ну, тот одноклассник всем обо всём рассказал. Ну, о Максе. И все стали обзывать его из-за ориентации. И в православной гимназии это как бы «не ОК», как ты понимаешь. У нас «не учатся геи». Все постоянно говорили мне не общаться с ним, отдергивали от него. И тот одноклассник будто пытался меня спасти, он хотел, чтобы я был с ним всегда. И все эти, на самом деле, довольно безобидные слухи постепенно начали переходить в пинки, подножки. Драки…. И… — его голос дрогнул, а перед глазами промелькнул тот роковой день. — Это была зима, перед Новым Годом. Восьмой класс. У нас был урок физкультуры. И у них с Максом завязалась драка. Макс вообще ни с кем не дрался, но пришлось защищаться. А потом к ней подключился и весь остальной класс. Они просто избили его. Он уже лежал, он уже ничего не говорил, а они… избили своего одноклассника просто так. Он просто им не понравился, просто не разделял их глупые понятия, был другим, — он опустился до шепота, но микрофон всё равно записывал каждое его слово. — Я тогда был единственным, кто стоял в стороне и не принимал в этом участие. Просто мне было так страшно! Я боялся, что они потом набросятся и на меня. Это чувство… беззащитности и беспомощности, когда ты ничего не можешь сделать, — он стал дышать громче и прерывистее. — Я должен был помочь ему. Больно вспоминать жестокость, что царила в гимназии. И его гимназия не была исключением. Это могло затронуть каждого ребёнка — вакцины не было, этот возраст просто нужно было пережить. У детей ещё нет иммунитета к жизни, они болеют чувствами сильнее, чем взрослые, и они уязвимее ко всем вирусам, что поражают в первую очередь душу. Но это никогда не снимало с них ответственности за содеянное.       — И я тогда просто убежал. Я не смог за него заступиться. Я просто ушёл. Был единственным, кто мог помочь, но ушёл. И… на деле я не лучше, чем те, кто его избил тогда, — он обхватил себя за плечи. — Мне так стыдно. Я ведь должен был помочь ему. А я, блять, струсил.       — А учитель?       — А он его тоже не любил. Все учителя только поддерживали травлю или закрывали на неё глаза. Все взрослые так делают. Они просто не знают, как угомонить детей, не понимают их, хотя совсем недавно были такими же. И они просто оставляют нас выживать. Одних. Бросают в яму под названием «переходный возраст». И даже руку не протянут, только плюнут в лицо да посмеются. Кто-то из этой ямы выползает, а кто-то в ней тонет, — Юра стал говорить эмоциональнее. — И Макс не смог выбраться. Тогда он сказал родителям, что упал с лестницы. А на следующий день не пришёл на уроки, не отвечал на сообщения, — Юра закрыл рот ладонью, прикусывая губы. — Я весь день пытался ему дозвониться, ушел после третьего — и сразу к нему. Но я не успел. Там стояла полиция, «скорая», — прерывистый вдох. — Меня туда не пустили, сказали, что мне такое видеть нельзя. А вечером мне позвонила его мама. Почему она позвонила именно мне? Может, Макс рассказывал ей обо мне? И я бы так хотел извиниться перед ним, но… спрыгнул с восьмого этажа. Прямо из своей комнаты, — он не стал говорить про записку, которую Максим подкинул ему в куртку за час до смерти, когда Юра ещё сидел на уроках. — И никто о нём даже не вспомнил. И на похороны меня не пустили. А я просто стоял в стороне в тот день в зале. Может, если бы я тогда помог ему…. Я должен был быть рядом. А теперь… теперь у нас рядом могилы.       — Ты ведь был его лучшим другом, — сочувствующее заметила ведущая. — Мне очень жаль, что так получилось. Правда, — в её глазах что-то блеснуло.       — И я думал, что ничего хуже уже не случится. Но… коллективу всегда нужно кого-то ненавидеть. Без этого коллектив распадётся. И не прошло и недели с его смерти, как вся параллель переключилась на меня. И старшие классы тоже не остались равнодушными. А всё из-за того, что я поссорился с тем одноклассником, сказал, что не стоило, блять, так травить Макса. И что… он умер из-за нас. Только из-за нас двоих. А он… решил, что раз я защищаю Макса, то значит, я тоже… гей. В общем, это как бы оказалось правдой, конечно, но всё равно обидно, — Юра недовольно, даже раздражённо вздохнул, хоть и чувствовал, как к нему коварными маленькими шажками подступал страх. — В гимназии знали, что мой отец работал в полиции, но им было всё равно. Они как будто знали, что я ничего не расскажу. Хотя, в этом не было смысла, — Юра сделал ещё несколько жадных глотков приторно сладкого напитка и часто-часто заморгал. — И мой отец… он погиб ещё этой осенью. Но мне… всё равно как-то, если честно. Ну, на его смерть, — он выглядел испуганно, но явно не тосковал по нему. — Я даже рад, что так произошло. Мир избавился от ещё одного ужасного человека. Теперь он больше не сможет делать всё, что сходило ему с рук раньше.       — А что же это было? — Евгения никогда ещё так не боялась продолжать интервью, как тогда.       — То, что остается в квартире в большинстве российских семей, Жень, — Юра посмотрел на ведущую, давая ей озвучить свою догадку.       — Домашнее насилие? — незаметный кивок, а уголки его персиковых пухлых губ вздрогнули. — И… боюсь спросить, на тебя и дома поднимали руку?       — Ну, типа того. Вот такое вот у нас цивилизованное общество. Но, знаешь, это было всегда за дело, — Юра стал говорить тише. — Обычно он был нетрезвый в такие моменты. Ну, отец. Я о нём. Он чаще всего это делал. Но и мама тоже бывало…. Типа, когда речь заходила о моём будущем или когда я заступался за себя или за маму, или когда говорил о том, что мне по-настоящему нравится. Пытался, по крайней мере, им что-то рассказать. В такие моменты, вот, и происходило это. Или… был такой момент: мама увидела мои рисунки и показала их отцу, чтобы он, как бы сказать, осудил меня. И чтобы сказал, что «настоящие мужики такой хренью не занимаются». Да, они всегда говорили мне быть мужественней и любить что-то более «мужское», брать пример с парней со двора, которые в футбол играли, быть спортивным, ответственным, сильным, — к его лицу вернулось растерянное выражение, и он вдруг неожиданно усмехнулся. — А я любил парней. Но сказать… не мог. Меня бы, мне кажется, убили. Это точно.       — Юр, подожди, вот ты говоришь, что заступался за маму. А почему? Как вы с ней сейчас общаетесь? У вас с ней были отношения лучше, чем с отцом? — он медленно покачал головой.       — Просто отец всегда ругался, что это она воспитала такого… ужасного сына. И винил её одну в этом. Типа, он говорил, что это её вина. И он не принимал меня как своего сына. Никогда. И день рождения мой мы с семи лет не празднуем.       — И твой отец сделал такой вывод на основании… чего?       — Ну, они оба русские, славянской внешности, а я… внешне совсем не русский, как видишь. Но я никогда у мамы об этом не спрашивал. Надо будет, но зачем… если мне всё равно скоро восемнадцать и я собираюсь валить обратно в Питер. Но раньше за это и мне, и ей доставалось. И я заступался за неё, потому что… ну, я понимал, что это неправильно. Так не должно быть. Она же моя мама. А он мой папа. Почему они дерутся? Из-за меня, — он положил ладонь на солнечное сплетение, а потом непроизвольно потёр предплечья. — Но в итоге я тоже получал. Он это ещё называл тренировкой по самообороне. Ему было весело. Типа, он говорил, что делает это, чтобы я научился давать сдачи в гимназии. В профилактических целях, так сказать. Помню, первый раз он такой сказал, когда я пришёл с уроков с фингалом под глазом…       — В школе тебя, значит, тоже не только обзывали, но и…. Боже мой, — теперь уже Евгения приложила руку к сердцу. — Какие же дети бывают жестокие! Кажется, как будто я живу в совсем другой реальности.       — Ну, я не знаю, как с этим дела в других регионах и в Питере, но у нас было так, — он перевёл дыхание. — Знаешь, тогда было тяжело ещё и потому, что все вокруг выросли. Начались вписки, драмы, гормоны… и все вокруг начали встречаться. Ну, не в самой гимназии, конечно же, но каждый должен был в общую тусовку привести свою девушку или рассказать о ней на переменке. Иногда кто-то вообще приводил их в класс, и они сидели на задних партах, пока учителя их не выгоняли. И тут ещё я с запятнанной репутацией, — Юра заметно засмущался и сделал внезапную паузу. — Просто, чтобы ты понимала масштабы…. У одного моего одноклассника была девушка, ей было пятнадцать. И она забеременела от него. Но никого это не удивило, вообще. Все говорили, что главное, чтобы ребенок родился в браке, закрепленном церковью. Вот такая вот нравственность. Типа, большинство моих одноклассников вырастила улица, а не Библия.       — Но у тебя православная гимназия, да?       — Типа того. Но это никак не влияло на людей, совершенно не влияло, я бы даже так сказал, — он сделал паузу, пытаясь вспомнить, на чём закончил. — Так вот, девятый класс. Мне так неловко сейчас, если честно. И тогда тоже так было. Потому что всем вокруг было до жути интересно, почему же меня эта вся «драма» не касалась. И почему я вместе со всеми пацанами в раздевалке не обсуждаю, прости, пожалуйста, Жень, сиськи старшеклассниц из соседней школы. Мы с ними пересекались постоянно, наши школы стоят просто друг напротив друга, рапсисание звонков такое же…. — он виновато отвёл взгляд. — Все думали, что у меня какие-то скелеты в шкафу, было много теорий, с кем я, и прочие подробности моей личной жизни.       — А ты не пробовал вступать в отношения в школе? — Евгения всегда называла его учебное заведение школой, а не гимназией, и Юра чувствовал, как в этот момент злился его директор. — Не пробовал с девушками? Ты ж симпатичный, — он смущённо поджал губки.       — Одна девочка сказала, что я ей нравлюсь. Подошла ко мне прямо после уроков в парке. Просто так и сказала: «Мы с тобой так часто пересекаемся по пути из школы. И, знаешь, ты мне нравишься», — они с Евгенией многозначительно переглянулись. — Я тогда офигел, конечно. И я не нашёл ничего лучше, чем прямо в лоб ей сказать, что она мне не нравится, — он закрыл лицо ладонями, весь красный. — Она ведь была симпатичная, а, наверное, подумала, что я сказал, что она некрасивая или типа того, — он повернулся к камере. — Девочка из парка, если ты посмотришь это интервью, то знай, что ты очень милая и что я не хотел тебя обидеть.       — Неловко, конечно.       — Не то слово, — Юра откинулся назад, скрещивая руки. — У меня тогда были заботы важнее, чем отношения. И вообще… мне кажется, я до сих пор ничего не понимаю в них. Ну, в отношениях, — громкий вздох. — Да и как я мог найти себе парня, даже, блять, в гимназии для мальчиков, когда у нас все даже «Instargam» считали, ну, зашкварным или типа того. Оффники. Люди совершенно другие, они просто не приспособлены к быстро меняющемуся миру. И… про толерантность я вообще молчу.       — Да, я как раз хотела спросить про… твою ориентацию. Ты кому-то говорил об этом? Понятное дело, что родителям ты сказать не мог. Но ведь был хоть кто-то, с кем ты мог поделиться своими переживаниями? Может, интернет-друг?       — Моя сестра знала. Я сказал ей об этом… года два назад, наверное. Как раз в девятом. Мы с ней часто болтали по телефону, она была в другом городе. И каждый раз, когда мне было тяжело, я мог позвонить ей. Спасибо ей за это, конечно. Но… и она тоже многого не знала. Я просто не хотел нагружать её своими проблемами. Я же — ходячая проблема, — он иронично улыбнулся, хотя ему было совсем не смешно.       — И… как это всё проявлялось в гимназии? Как вообще дети могут травить за… такое?       — А как может проявляться гомофобия в старших классах, где одна половина — главные авторитеты на районе, связанные с криминалом, а другая половина — тихие и незаметные, которые со всем соглашаются? — Юра поднял на неё встревоженный взгляд. — Над каждым твоим действием смеются, что бы ты ни делал. И смех это ещё цветочки, — он быстро замолчал, вспоминая прошлое. — Мне Софа на шестнадцать лет, кроме всего прочего, подарила просто охрененный набор с цветными носками. Десять пар, я о таком мечтать не мог тогда, — Синякин искренне улыбнулся, но ненадолго. — Проблема в том, что все они, за исключением одной пары, до сих пор лежат в моём шкафу. Нетронутые. Потому что классу не понравилось то, что один раз я пришёл на физкультуру в ярких оранжевых носках… — его голос дрогнул, а уголки губ снова задергались. — Почему это я, понимаете ли, отличаюсь от остальных? Это даже физрук заметил. Нельзя так, Юра, ты что как девчонка, ты пидор что ли? Ха-ха, как смешно. Иди в другую школу, тут девочки не учатся, — он близко передал интонацию насмешек в школе и стал часто моргать, чтобы не заплакать. — Я ведь для них сразу становлюсь ужасным человеком. Из-за блядских носков, — он чуть повысил голос. — Меня заставили сначала минут двадцать бегать по парку на оценку и без остановок, а потом считали, сколько раз я подтянусь. И с того дня физрук каждый день меня подкалывал. И всем было так смешно, они просто наслаждались этим, упивались!       Евгения не могла поверить в рассказанное подростком, но он говорил это с такой обидой и искренностью, что обвинить его во лжи было просто непростительно. Он жадно глотал воздух, пытаясь подобрать нужные слова, делал напряжённые, длинные паузы и иногда встряхивал головой, отгоняя навязчивые мысли.       — Я хотел сквозь землю провалиться и больше никогда не ходить на эту физкультуру. И в гимназию вообще. Но мои родители за этим строго следили. Я вообще уроки не прогуливал. Только когда болел. И то мне болеть «разрешалось» только в феврале. Как раз на свой день рождения. Это был для меня лучший подарок. И все остальные дни приходилось пересиливать себя и идти к этим… я не знаю, как их назвать. Как можно назвать тех, кто смеется над другими? Тех, кто любить отбирать личные вещи у одноклассника только из-за того, что он просто не похож на других? Тех, кто ведёт себя… так неуважительно к другим. Как так можно вообще? — он громко сглотнул, набираясь смелости. — Ещё и моя внешность. Меня постоянно называли узкоглазым, корейцем или китайцем, но это было не так обидно. Мне вообще нравится азиатская культура. Но то, как они это делали…. Это всё-таки были далеко не комплименты.       Он выдержал напряжённую паузу, давая воспоминаниям промелькнуть в памяти и снова уколоть ранимую душу. Раньше он хоть кому-нибудь рассказывал об этом? Нет, он всё держал в себе и боялся даже представить, какая реакция будет у родителей. Они ведь совсем не отличались от гимназистов. А теперь его историю собирались показать на многомиллионную аудиторию. Но пути назад уже не было, и пришлось вспоминать каждую деталь, проживая всё заново.       — Я же был в гимназии недавно. Вот, когда вернулся. Точнее, когда меня сюда вернули, — он задумчиво взглянул на осадок воздушной пенки на дне глубокой кружки. — Я думал, что справился с этим, принял себя. Я ведь жил последние месяцы как в Раю, честно. Я был так уверен в себе, когда заходил в гимназию. Но…. — он прерывисто вздохнул. — Я вспомнил всё, что там было. Мне захотелось просто убежать оттуда. Навсегда. От этих людей, из того города. У меня ведь один раз уже получилось.       Он с осторожностью взглянул на ведущую, как бы спрашивая, можно ли было ему продолжать, — а Евгения молча, с сочувствием смотрела на него. Брови были сведены к переносице, губы поджаты. Она поражалась смелостью подростка, его выдержкой. Но она даже не могла представить, как сложно ему было вспоминать обо всём, что вынудило его сбежать и даже подстроить собственную смерть.       — У меня сейчас такое ощущение, будто я делаю из мухи слона и преувеличиваю. Драматизирую сильно.       — Нет-нет, я тебя слушаю. Все хотят услышать про это. Если тебе не комфортно, ты можешь не продолжать, но… ты сам решаешь, сколько правды мы должны знать.       «Они даже не сомневаются в моих словах, как так? — промелькнуло у Синякина в голове. — Лучше сейчас сказать всё и не держать в себе. Иначе и дальше буду убиваться. Может, хоть это поможет? Хоть что-то ведь должно помочь».       — У меня в раздевалке могли отобрать наличку. Поэтому я всё начал носить с собой, но это никого не остановило. За мной следили больше, чем за кем либо. И я просто не понимаю, почему это делали парни-натуралы. Ну, они все себя так позиционировали. Я бы на их месте лучше заглядывался на девчонок. Им же так не нравились геи, чего они ко мне привязалась? — он пожал плечами. — Я ведь даже не мог тетрадку себе купить такую, какая бы мне нравилась. Ну, не такого противного зелёного цвета, не классическую, а любую другую, так как она бы сразу всем не понравилась. И её бы порвали и смыли бы в унитаз. Со всеми рисунками. А у всех при этом были такие красивые яркие тетрадки! — Юра на секунду подался вперёд, а потом со вздохом откинулся на спинку дивана и надул розовые губы. — Это такая мелочь, Жень, знаю. Но… мне было так неприятно. И такое было просто повсеместно. Вот, что бы я ни делал, всегда одна реакция, — он опустил голову так, чтобы чёлка прикрыла заслезившиеся глаза. — И ты молчишь всё это время, держишь всё в себе. И каждый день одно и то же — нужно улыбнуться и идти в гимназию, как будто это Рай для тебя. А у тебя нет никого, кто мог бы стать твоей стеной, твоей крепостью. Нет совершенно никакой помощи. Ты один, — продолжил он совсем тихо. — А ты ребёнок, ты беззащитен. В этом блядском жестоком мире, — он запрокинул голову назад, чтобы не дать слёзам показать себя, но мокрая дорожка всё равно мелькнула на щеке. — Блять, — шепотом выругался он, опустил голову и усердно вытер глаза рукавом кофты. — Простите, пожалуйста.       — Не извиняйся, прошу. Юр, правда, очень печально, что всё так произошло, — Евгения тяжело дышала, и было видно, что она тоже нервничала. — Я… могу взять тебя за руку в знак поддержки или обнять? Могу сейчас сделать хоть что-то?       Он хотел отказаться и отстраниться от неё, вспоминая, какую неприязнь испытывал при любом чужом касании. Но дал себе время подумать.       Совершенно не знакомый Юре человек ни с того ни сего растрогался, и это было для него удивительным. Он поджал губы и, выглядывая из-под чёлки, посмотрел на ведущую. И он кивнул ей, даже несмотря на подсознательный страх — страх, что и она начнёт над ним смеяться и воткнёт нож в спину. Но когда она мягко обхватила его ладонь, он с облегчением выдохнул, опуская плечи. Ему хотели помочь, его слушали, его поддерживали — просто так, просто за то, что он существовал. И никто не говорил ему, что нужно заслужить это внимание и помощь.       И хоть он и пережил за последние месяцы многое, он до сих пор оставался ребенком, нуждающимся в любви и заботе.       — А когда я встретил Эроса… — он улыбнулся сквозь слёзы. — И Эрос спросил, что он может для меня сделать. И не хочу ли я избавиться от этой жизни…. Да, он спрашивал меня, ему было важно моё согласие. Обратите на это внимание. Я сам этого захотел. А суд подумал, что он подкупил меня, похитил. Он просто был добр ко мне, — прикусив нижнюю губу, Юра обиженно отвёл взгляд. — Он всегда хотел только лучшего для меня, он никогда, никогда не желал мне зла. И тогда….       — Тебе даже выбирать не пришлось, — подхватила его слова Евгения.       — Да. И я совсем не жалею, что тогда сбежал. Вот только, если бы не я, Эрос сейчас был бы на свободе, — он тихо хлюпнул носом. — Я бы пожертвовал нашими отношениями, лишь бы он был свободен.       — А расскажи немного о нём, пожалуйста. Как о парне, как просто о человеке. Мы пока что знаем только, что он красивый и обворожительно улыбается, — Юра застенчиво приподнял уголки губ.       — Ну, типа, я даже не знаю, что сказать. Так много всего. Он очень открытый, помогает людям. Когда мы только познакомились, он часто занимался волонтерской деятельностью, например. Ещё что? — Юра посмотрел в камеру и засмеялся. — Я теряюсь немного, прости. Я не знаю, с чего начать. Я столько всего… чувствую к нему.       — Ой, ну, я предположу, что Эрос — твоя первая любовь? — эти слова тронули подростка, на его лице расцвел румянец, и он мягко кивнул. — Ты никогда раньше не влюблялся?       — Мне кажется, это не просто влюблённость. Влюблялся я в выдуманных персонажей, а тут…. Я сначала тоже так думал. Типа, да, Эрос краш, безусловно, но я не думал, что это выйдет во что-то большее. Я тогда вообще ещё боялся его. Он ведь такой открытый, смелый, да. Я боялся его непредсказуемости. И того, что я испытываю к нему симпатию. Типа, парни же не могут любить парней! Я думал, что это он меня в себя как-то влюбил. А потом… — Юра набрал в лёгкие побольше воздуха и, уверенно выпрямившись, положил руки на стол. — Я просто решил, что это нормально. И что я не могу без него, — его мечтательный взгляд скользнул в сторону. — Он научил меня любить. Вообще, ну, показал, как это — когда тебя любят, когда ты незаменим для кого-то. Я никогда такого не чувствовал, если честно. Он всегда даёт мне выбрать, слушает моё мнение. Я бы даже сказал, что он заботится обо мне. Да, так и есть, — он не знал, куда деть руки, и робко поправил фиолетовые волосы.       — А можно узнать, у вас есть какие-то уменьшительно-ласкательные имена? Или это совсем личное? — Юра немного задумался. — Много вопросов таких, на самом деле, насчёт вас.       — Ну, я его по имени называю всегда, ничего другого за собой не замечал. А он называет меня «солнце».       — Это очень… мило, — Евгения положила руку на солнечное сплетение. — И то, как ты это рассказываешь, так трогательно. Я думала, Эрос такой… весь брутальный, горячий, немного самовлюблённый и, можно сказать, смотрит на всех свысока. Независимый, неэмоциональный и всё такое.       — Нет, это точно не про него, — удивился Юра. — Максимум, может быть, он иногда капризничает. Особенно, насчёт социальных сетей. А так… я не могу сказать о нём ничего плохого. Он всегда поддерживал меня, ни в чём не отказывал. Нет, это не совсем правда. Он не понимает иногда, зачем мне нужна манга в печатном виде, если можно в электроном виде её прочитать. Но это всё такие мелочи, — он замолчал и немного задумался. — Я научился выражать свои чувства. Немного, конечно, но я сейчас совершенно другой человек, как мне кажется.       — Выражать свои чувства? Что ты имеешь в виду?       — Я, типа, не могу это объяснить, — он сжался и застенчиво улыбнулся. — Прости.       — Ты ведь скучаешь по нему?       — Конечно, — на него нахлынула паника только от мысли, что они с Эросом могут больше не увидится. — Я так боюсь, что…. Я просто не могу смириться с этим. Он ведь ни в чём не виноват. Меня к нему не пускают, понятное дело, и это просто убивает. И мои слова ничего не значат.       — Хотя, казалось бы, ты — главный свидетель.       — В деле я значусь как «пострадавший» или «потерпевший». Но психиатр поставил мне посттравматическое расстройство и стокгольмский синдром, и мои слова не приняли всерьёз. Типа, Эрос мне запудрил мозги и, типа, делал это всё против моей воли. Но Эрос не преступник! Да, мне ещё нет восемнадцати, ну и что? Неужели у меня нет выбора? Почему я должен свидетельствовать против него? — он опустил голову. — Он для меня самый близкий человек сейчас, а у меня нет права не свидетельствовать против него, потому что…. Нет такого закона. Парни не могут любить друг друга в нас. И вот почему парней, которые встречаются с пятнадцатилетними девушками и спят с ними, не хотят посадить на двадцать лет, а Эроса хотят? — он недовольно сложил руки между собой. — «Связь с несовершеннолетним». А ничего, что у нас вообще существует программа «Беременна в 16»? Почему несовершеннолетних девушек тогда это не касается? Точнее, их вполне совершеннолетних парней? Почему они могут спать со своими парнями, а я — нет? Я не знаю, как работает это законодательство. Это нечестно! Да, мы нетрадиционной ориентации, но… как будто это что-то меняет. Мы же тоже люди.       — К сожалению, по законодательству это многое меняет.       — Да, знаю, — Евгения не стала закидывать подростка вопросами, давая немного подумать и окончательно принять собственное положение. — Неужели нам нельзя любить? Почему мы не можем связать свою жизнь…. — он снова не стал договаривать, испугавшись. — Почему нам для этого нужно уезжать заграницу? Я, конечно, не горю желанием прожить всю жизнь в России, но ясно же, что права ЛГБТ жутко ущемляются. А почему? Неужели вокруг все такие необразованные? И неужели…. Ой, это уже политика. Не люблю её. Ни говорить, ни слушать. Эрос многое бы сейчас сказал, он в этом понимает лучше, чем я. Просто хочется надеяться, что всё обойдётся. И что мир изменится. Я искренне в это верю. Просто это единственное, что мне остаётся.       И они ещё долго разговаривали о любви, прошлом и будущем. И Юра сказал ещё много проницательных слов, не зная, какое большое впечатление они произведут на Эроса — какое впечатление произведёт вся его откровенность в том интервью. И сколько подростков найдут в этих словах себя — сидя в тесной коммуналке или в частном доме в селе, пытаясь в наушниках скрыться от ссор родителей или же запить стресс от экзаменов.       Его история была одной из многих, из тысяч таких же несправедливых, жестоких историй — и о них, правда, дети боялись говорить даже своим лучшим друзьям. Но проблемы от этого никуда не исчезали, они лишь отравляли невинную детскую душу, царапали её гнилыми когтями, а иногда — ими же и вовсе вырывали из тела. Тогда был конец.       Ему нужно было ехать домой, в Дзержинск. Мать была на работе в тот день до одиннадцати — у него оставалось полтора часа до её возвращения. Не хотелось устраивать скандал на пустом месте, но и ехать в другой город на ночь глядя было небезопасно. Ему казалось, будто за ним постоянно следили и будто каждый прохожий видел в нём скандального мальчика-гея. Может, таковым он и являлся, но видеть эти осуждающие взгляды не хотелось.       И он обратился к сестре, как делал всегда в непонятных и сложных ситуациях, — позвонил ей ещё на спускающемся вниз эскалаторе в торговом центре, попросил встретить у подъезда, обещал купить что-нибудь к чаю. И тогда, убирая телефон обратно в карман, он столкнулся взглядом с компанией подростков. Они впритык смотрели на него, показывали пальцем, кто-то навёл в его сторону камеру — Юра опустил голову и спрятался за синим шарфом.       Встретив на улице, всего замерзшего и задумчивого, но с пакетом пирожных из кондитерской «у Палыча», София обняла его и, поправив выпавшую из прически светлую прядку, улыбнулась.       — Ты что-то долго.       — Я шёл пешком. От «Неба» досюда не так уж далеко. Потом ещё был на Гордеевке. А там магазин был уже закрыт, пришлось потом в «SPAR» идти…       — Мог так не стараться. Не в минус пятнадцать же, — она погладила его по плечу и завела в хорошо освещённый подъезд. — Выглядишь уставшим.       Да, он выглядел уставшим, а чувствовал себя опустошённым, с голой душой. Его пугала открытость и сказанные на камеру слова — ничего из этого он не согласовал ни с командой, ни с Сашей, ни с адвокатом. Всё это было спонтанно. Он боялся, что из-за этого их с Эросом отношениям точно придёт конец, и Юру тоже обвинят в чём-то, от него отвернуться, посадят. Хотя, казалось бы, от него уже и так все отвернулись. Но он с робкой улыбкой вспоминал, как Евгения после интервью обняла его, погладила по спине. Ему были приятны её слова поддержки и то, с какой добротой она смотрела на него.       Мир был не без хороших людей — и Юра хотел, чтобы все хорошие люди были услышаны.       — Типа того, устал, — он стянул шапку, зевнул и, только подождав несколько секунд, начал разуваться. — И я очень хочу спать.       — Придётся немного подождать — у нас гости, — Юра взбодрился и осмотрелся: вешалка была закрыта несколькими незнакомыми ему куртками, а в гостиной слышались голоса, совсем разные голоса. — Мы не хотели тебя беспокоить, знаешь, и тревожить. Решили, что лучше сделаем всё сами. Это интервью ведь тоже очень поможет нам…       — В чём?       — В освобождении нашего любимого Эроса, конечно же, — услышав голос подростка, Антерос вышел с кухни в прихожую и широко раскинул руки для объятий. — Давно не виделись! — Юра опешил и сделал нерешительный шаг вперед, чтобы разглядеть и других гостей.       В гостиной в приглушённом свете сидела Саша и двое похожих друг на друга мальчишек: один почти что ровесник Юры, другой — лет одиннадцати, может, даже младше. Они увлечённо обсуждали что-то, смотря в телефоны, что подсвечивали их лица голубоватым светом, и богиня с активно жестикуляцией рассказывала им про тонкости социальных сетей, видеоигр. Мальчик, что был помладше, первый оторвал взгляд от экрана — посмотрел на стоящего в проходе Юру, растерянного и румяного от мороза. Толкнул сидящего рядом брата — тот тихо выругался, будто тот отвёл его от чего-то важного, и тоже посмотрел вперед.       — Юра! — Саша вскочила с дивана, оставляя мальчишек на диване, и обняла его. — Я так рада тебя видеть. Как ты себя чувствуешь? — она обхватила его холодное лицо руками, а ровесник Синякина, разлегшийся среди подушек, усмехнулся, но промолчал.       — Отстой, если честно, — Юра с нерешительностью выглянул из-за её плеча. — А вы… Данила и Егор, да? Я вас помню.       — Мы тут не долго, можешь не запоминать наши имена, — Данила почесал затылок и, прикладывая телефон к груди, вздохнул: — Не обращай на нас внимания, иди вон с батей поговори. И его имя тебе следует запомнить, парень. Потому что это он вас спасать будет, случись чего.       — А… — Юра в нетерпении заглянул на кухню — там с ноутбуком и кружкой крепкого, сильно пахнущего кофе сидел Михаил, тот самый журналист-филолог, давний друг Кости. — Вы с ним вместе? — глупый вопрос, и Синякин это сразу понял.       — Нет, мы просто так заявились к твоей сестре. По приколу. Тебя увидеть, ага, конечно, — Данила пожал плечами, закатил глаза. — Саш, ты чего-то нам там говорила, иди сюда, пожалуйста-а-а! Ему всё этот кучерявый объяснит.       — Меня зовут Антерос, молодой человек, — ворвался в их разговор белокурый бог любви. — Будь аккуратнее с языком, — и, обхватив Юру за плечо, увёл его на кухню. — Признаться честно, мы хотели провернуть это всё за твоей спиной — волноваться тебе сильнее не стоит, твоя душа и так настрадалась. Но раз уж ты пришёл, то стоит тебя немного просветить в нашем деле. Не полностью, конечно, подробностей тебе раньше времени знать не надо, но — общими словами, — он усадил его за стол и указал на Михаила. — Это Майкл, вы должны быть знакомы. Мы с Сашей нарыли кое-какую очень интересную, если так можно выразиться, информацию, которая сможет вытащить Эроса из тюрьмы. Не прямым путём, конечно, а путём шантажа…. — Антерос вдруг лукаво ухмыльнулся.       — А если шантаж не поможет, то я выпущу свою самую громкую статью за всю карьеру. И я жду этого сильнее даниного дня рождения! — смеясь, Михаил откинулся назад и потянулся, потом поправил горло у тёмной водолазки. — Так что, если что-то пойдёт не так — я могу в любой момент опубликовать всё… это, — он тяжело, даже слишком уж тяжело вздохнул.       — Я ничего не понимаю, — Юра закрыл лицо руками, даже не пытаясь показаться смышлёнее перед малознакомыми людьми. — Я ведь только что дал интервью — неужели этого не достаточно? Или это было ненужно? Я там столько всего наговорил, я так старался…. — Антерос присел перед ним на корточки, нежно взял за руки и улыбнулся — именно так, как ему всегда улыбался Эрос.       — Милый мой, интервью нужно, чтобы убедить людей в том, что мой брат и твой парень не виновен. Людское разочарование хуже пуль для него, пойми. Чем больше людей считает его виновным, какой бы ни была воля полиции, тем больнее ему. Особенно, если это его бывшие фанаты, — Синякин поджал губы и тихо кивнул. — И нам нужно снять с него оковы людского презрения.       — А вот это… — Михаил показал ему блеснувшую в свете люстры флешку. — Это нужно для того, чтобы убедить в его невиновности полицию. Потому что наша полиция — это нелюди, малой.       — Всё образумится, если нам никто не помешает. Мы обещали приглядывать за тобой, если что, — он погладил его по волосам. — Ой, не волнуйся ты так, милый, я ещё напьюсь на вашей с ним свадьбе. Всё ещё будет.       На следующий день он проснулся после полудня — никогда бы он не подумал, что сон в обнимку со старшей сестрой в столь тяжёлое время станет для него верным успокоительным. Гости все ушли ближе к полуночи — силы Юру покинули ещё раньше. Боги долго рассказывали про уже знакомое Синякину устройство мира, Саша показывала настоящие магические фокусы: Данила снимал всё на телефон, а его младший брат лишь ахал и охал, блестящими от радости глазками смотря на происходящее. Юра даже не попытался с ними познакомиться — почти весь вечер просидел на кухне, отвлечённо слушая разговоры взрослых. И он всё думал о сказанном на интервью и о том, как будет оправдываться перед матерью: хоть София и позвонила ей, предупредив о том, что Юра останется с ней с ночевкой, конфликта было не избежать.       Ночью дома стало так тихо — только шум широкой дороги под окном отвлекал его от мыслей и тяжелого усталого чувства, клонящего в сон. Первый раз Юра попытался заснуть на диване — сестра заметила, что ему было некомфортно, и в тишине, при выключенном свете села рядом. Он слабо подался вперёд, а она обняла его, давая положить голову на плечо. Он не плакал, они не говорили. Просто сидели так, обнимаясь, несколько минут. Его грело её тепло и забота, а она и рада была оказаться нужной. Как в детстве.       Летними ночами в деревне у бабушки на речке он боялся гроз. В конце мая и начале июня их было особенно много, они нещадно гремели над лесом, небо всё сверкало лиловыми пятнами, а молнии вонзались в землю золотыми копьями. Об окна бились ветки яблоньки, сквозь маленькие трещинки в стенах в комнаты пробирался свистящий ветер. И Юре казалось, будто вместе с этим ветром в комнату к ним заползали нехорошие силы: тогда он поджимал ноги, прятал голову под одеялом и боялся лишней тени, что покажется в окне при очередной белой вспышке. А в стуке капель о крышу он слышал шаги: топ-топ, топ-топ, кто-то подбирался к ним в комнату.       — Ты меня достал уже, иди спи, — фыркала на него София, когда Юра оказывался у подножья её кровати с игрушкой в руках да страхом в карих глазах.       На нём нещадно висели пижамные штаны, широкие рукава кофточки обнажали тонкие запястья. А ровная чёлочка торчала во все стороны.       — Не могу, — протягивал он и подавался вперёд. — Мне страшно.       — В последний раз такое! — громким шёпотом отвечала София и отодвигалась ближе к стенке. — Только никому не говори! — но какой бы недовольный голосок ни делала, она была искренне рада тому, что за помощью братик всегда обращался к ней.       Ей тогда шёл десятый год, ему было шесть, уже начали шататься молочные зубы. И через три месяца они должны были пойти в разные школы. И тогда они были уже «взрослые», чтобы спать вместе и бояться грозы.       А спустя двенадцать лет, когда они стали взрослыми по-настоящему, хоть гроз они бояться перестали, всё равно заснули вместе. Юра как всегда боялся спать один, а София как всегда пыталась унять его страхи.       — В гостях хорошо, а дома лучше, да? — Варвара Алексеевна остановила их на пороге и скрестила руки на груди.       После побега сына женщина сильно изменилась, её было буквально не узнать. Пропажа сына и его «самоубийство» не смогли объединить его враждующих под одной крышей родителей — даже общее горе не могло соединить столь разных людей. Отец долгое время не появлялся дома, пропадая с друзьями рядом с обкуренными барами и магазинами, а потом Варваре Алексеевне пришло известие, что он скончался в больнице, перед этим устроив драку на улице.       Потом новость о «воскресшем сыне», что тоже плохо сыграла на её психике: она, и так с головой ударившаяся в работу, стала искать всевозможные способы вернуть бедного Юру, постоянно ходила в участок, отмахивалась от вопросов соседей. Смерть мужа, стресс, капризный подросток под боком, трудности на рабочем месте и повышение цен в магазинах — Варвару Алексеевну было не узнать. Она стала нервной, заметно похудела, однако продолжала носить растянутые вещи, стала пить таблетки для сердца. У неё были красные от слёз глаза, под ними — полукруги-синяки. Руки сильнее огрубели, она начала выполнять всю работу по дому сама: хоть муж раньше мало помогал ей, его отсутствие всё же сказалось на быту.       Варвара Алексеевна делала всё, что было в её силах, каждый вечер молилась и просила о помощи, но этого всё равно было недостаточно: Юра отказывался говорить с ней и много времени проводил вне дома, все знакомые с неприязни к Эросу переключились на неприязнь к нему, к её сыну, напоминая о его ориентации каждый день на работе, а у Софии, кроме матери и брата, были ещё заботы с работой. Ей хотелось вернуть всё на свои места, вновь завоевать доверие сына, но она не понимала, что он никогда ей и не доверял, он никогда её не любил и всегда мечтал жить вдали от родительской опеки.       — Ты выглядишь очень болезненно. Пожалуйста, одевайся теплее.       — Думаю, Юра и так нормально одевается. Он достаточно взрослый, чтобы заботиться о себе сам, — его поддержала София и, не сдержавшись, громко вздохнула. — Мам, давай поговорим. Об этом. Обо всём.       — Да, — Юра отвёл взгляд в сторону и стянул с себя куртку. — Только, пожалуйста, выслушай меня.       — И о чём же вы хотите поговорить? О том интервью, на котором ты вчера был? Что ты там про нас наговорил? — Варвара Алексеевна поставила руки на пояс.       — Мам, послушай, неужели тебе самой не надоело постоянно упрекать меня? Неужели ты не хочешь, чтобы мы с тобой нормально общались? Даже после того, как я уеду? А я ведь уеду, мне будет восемнадцать, уже в понедельник, — женщина хотела возмутиться, но лишь сложила руки между собой.       — Ну, и что тебя волнует? Вас обоих? Идемте на кухню.       — Всё, — его глаза защипало, но на интервью он уже выплакал все слёзы. — Тебе ведь тоже это не нравится, — он сел на своё привычное место на табуретку в углу. — Нас всех это уже бесит.       — Да, потому что ты неблагодарный сын. Тебя вернули домой, а ты… ещё с недовольной миной ходишь. Чего тебе ещё надо? — она со вздохом оперлась на кухонный гарнитур. — У тебя всё есть. Лучшая гимназия в районе, крыша над головой…. Я даже твой телефон не отбираю, я даже в комнату твою уже не захожу. Что тебе терапевт сказала? Ну? Что ещё тебе нужно, чтобы ты стал нормальным подростком? — Варвара Алексеевна умоляюще на него посмотрела. — Отец твой ушёл, земля ему пухом, дома теперь спокойно….       — О нём мы ещё поговорим, — вдруг вспылил Юра.       — А чего тон какой недовольный?       — Мам, — София прервала поток претензий. — Выслушай его, пожалуйста. Он ведь хочет решить проблему. Поговорить. Это уже заслуживает чего-то, — женщина поджала и так тонкие губы.       — У меня на душе, мам, знаешь, на душе не спокойно. Вот именно тут. Меня это гнетет, я постоянно об этом думаю, — он приложил руку к сердцу. — Потому что ты считаешь меня ненормальным. Типа, всегда так было. С детства. Вы всегда с папой говорили, что, вон, смотри, какая у нас София, на неё надо равняться. Вон есть Матвеев, посмотрите, какой он спортсмен, а оценки какие у него прелестные! Да он сокровище, а не сын. А сын твоей подруги, этот Тимофеев, да он вообще в одном ряду со святыми. У него уже даже ребёнок есть, в свои восемнадцать, — Юра закрыл лицо руками и попытался восстановить дыхание. — А я всегда последний для тебя. Во всём. Как бы я ни старался тебе угодить, ты всегда была недовольна!       — Потому что ты занимаешься не тем. Вот что тебе твоё рисование и мультики дадут?       — Мам, я люблю это! Я создал своё собственное приложение. Это целый проект. Я в свои семнадцать уже мог сам зарабатывать. У меня был такой простор для творчества!       — Да это же всё несерьёзно, — усмехнулась Варвара Алексеевна, перебивая его. — Нужно найти нормальную работу.       — А куда «нормальная» работа привела тебя? Неужели это та жизнь, которую ты хотела? — вступилась за брата София. — Я, например, вообще без образования. И у меня крупная сеть салонов красоты в Петербурге, — что бы ни говорила, своё детище она так и не бросила, в столь тяжёлое время руководя им отдалённо.       — Благодаря Эросу, — напомнил Юра.       — Да. И, мам, неужели ты не хочешь для него лучшего? — девушка кивнула в сторону брата.       — Ладно-ладно, будь ты уже своим дизайнером, рисуй, пускай, но… меня больше волнует твой Эрос, — его имя она произнесла с пренебрежением. — Почему ты выбрал такое? Неужели тебе девушки, правда, совсем не нравятся? Это же неестественно. Это чушь какая-то, — наконец Варвара Алексеевна перестала наезжать на него, открывшись для адекватного диалога. — А как же семья? Вы ведь не сможете завести ребёнка.       — Мам, я ничего не выбирал. Но если бы у меня был выбор, ничего бы, наверное, не поменялось, — он притянул колени к себе и выдержал напряжённую паузу. — Ориентация — это не выбор. Я не выбираю, кого любить. Я просто люблю. Ты как будто не знаешь, что это такое…. — женщина ничего не ответила. — То, что произошло, уже не изменить. Я пока не знаю, что будет с Эросом. Никто не знает. Но если ты хочешь, чтобы я, твой сын, был счастлив и чтобы я был хоть где-то любим, то, пожалуйста, дай мне свободу. Ты совсем не знаешь меня, не знаешь, что для меня лучше. Ты не знаешь, какой у меня любимый цвет, какую музыку я слушаю и какая у меня мечта, — она громко вздохнула и закрыла рот ладонью, а от проницательного взгляда Юры ей стало ещё сквернее на душе. — Мы с тобой уже не сможем стать друзьями, момент упущен. Это уже не изменить. И, может, мы просто не будем врагами? Хотя бы не будем врагами? — тишина в квартире и голоса соседей делали его паузы невыносимее. — Ты не можешь принять меня, ладно, я это понял. Но хотя бы отпусти меня. Это лучшее, что ты можешь сделать, мам.       Юра говорил правильные вещи — Варвара Алексеевна это знала, она это чувствовала. Он впервые озвучил то, что тяготило её последние годы, что раздражало и губило её. Она всю жизнь пыталась приблизиться к сыну, подстраивала его под себя, но от этого они только отдалялись друг от друга. Ещё отец своей несдержанностью и зависимостью портил «семейное счастье». Юра уже не мог полюбить её, она не заслуживала прощения за всё то, что сделала с его жизнью. Но, погубив детство и юношество сына, она могла дать ему свободное будущее.       Варваре Алексеевне было сложно отпустить сына, перестать контролировать его и принять тот факт, что он уже мог сам распоряжаться своей жизнью, предпочтениями и интересами. «Ты не можешь принять меня, ладно, я это понял. Но хотя бы отпусти меня», — эти слова крутились в её голове с минуту.       — Но… Софа говорила про твою душу, — вдруг вспомнила она. — Про ангела. Я знаю, раньше ты верил в ангелов. Ходил в церковь.       — Одно дело верить в ангелов, другое — доверять им, — Юра отвёл взгляд в сторону. — Соф, кстати, расскажи поподробнее про Самандриэля. Напомни, что он там тебе сказал? И обещал?       — Я не хочу это вспоминать, если честно, — она опустила голову и сложила губки трубочкой. — Понимаешь, я хотела, чтобы… рядом был хоть кто-то. Я была готова сделать ради этого всё. И вернуть тебя домой тоже. Я была зла на Эроса, хотя он говорил вполне правильные вещи. А Самандриэль… он сказал, что тебя нужно спасать. Я ведь говорила уже. А я сделала только хуже по итогу, — она пожала плечами и виновато посмотрела на брата. — Он говорил, что твоя душа в опасности рядом с Эросом. Он же языческий бог.       — Вы сейчас говорите о настоящих богах? — уточнила Варвара Алексеевна и перекрестилась. — Он ещё и язычник?       — Мам, ты ничего не понимаешь. В мире всё устроено сложнее, чем ты думаешь. Просто не стоит доверять всем и каждому, — умно заметил Синякин. — Ты ведь веришь в единого бога? Так поверь и в языческих богов. Они все до сих пор существуют, живут среди людей, ведут бизнес. И Эрос тоже. Он настоящий бог. Бог любви из Древней Греции, — он снова повернулся к сестре. — А что там с моей душой? Как Эрос влияет на неё?       — Я не знаю.       — А он может влиять на его душу? — тихо уточнила Варвара Алексеевна. — Мне кажется, это сказано условно. Ангелам просто не нравятся язычники. Вот они и решили убрать Эроса таким вот путём. Ангелы эти… я им не доверяю. Они как будто что-то не договаривают, — Юра обхватил колени. — А ты, Софа, ему поверила! Ещё и с Костяном рассталась. Он там без тебя сам не свой. Ему дома нужна твоя жесткая рука. А то на работе он лидер, а в квартире у него срач дичайший.       — Я должна извиниться перед Эросом за всё.       — Да-да, слышала я, что ты забрала заявление, — Варвара Алексеевна сложила руки на солнечном сплетении. — Но я уже ни в чём не уверена. И, честно, уже хочу, чтобы вы вдвоём были счастливы. Просто счастливы. Где угодно, с кем угодно. А то мне уже больно за вас беспокоиться…       — Мам, я хочу кое о чём ещё спросить, — Юра выдержал напряжённую паузу. — У нас ведь с Софой разные отцы, да? Я не глупенький, чтобы этого не заметить, — его мать опустила взгляд, немного помолчала. — Расскажи хотя бы, как так получилось? Я ведь… никогда об этом не спрашивал. Расскажи, пожалуйста, — он положил подбородок на колени. — Кто мой папа? Кем он был? Где он сейчас? Я не собираюсь искать его, просто, мне интересно, — Варвара Алексеевна со снисхождением улыбнулась и вздохнула.       — Софа, наверное, уже не помнит. Она была тогда совсем маленькая, три года всего. Я так боялась тебя оставлять тут, думала даже отказаться. Меня с двумя сотрудниками нашего предприятия — оно тогда было ведущее в химической промышленности в регионе — пригласили во Владивосток на международный… то ли фестиваль, то ли форум. Меня туда взяли по чистой случайности — я ж особо на работе не отличалась ничем, муж только в полиции работал и был влиятельным. Решил вот меня порадовать. Что за времечко было…. Все факторы сложились волшебным образом просто, настоящее чудо, дети, что я вообще отсюда выбралась, хоть и на недельку всего. Давно было, фотографии оттуда в альбоме ещё есть, если интересно, — она пожала плечами и приложила ладонь ко лбу, отдаваясь воспоминаниям. — Было там море, сладости, много иностранцев, и все друг друга мало понимали, общались взглядами. Но все были такие молодые, Юр, сам понимаешь, не маленький. И не глупенький, — она впервые за много лет смотрела на него с такой теплотой. — Он был учёным, химиком. Собственно, других там и не было. Это всё, что я о нём знала.       — И у вас с ним закрутился рабочий роман, да? — Юра отмахнулся. — Как предсказуемо, мам. Можешь дальше не рассказывать, я всё понял, — он немного помолчал, несколько секунд из-за смущения не поднимая глаз. — А как его звали, ты не запомнила?       — Хуон Джун Со.