В прощальном письме пятнадцать запятых

      У меня кривые ноги и кривые руки. Когда нужно качаться из стороны в сторону, я напоминаю дерево во время урагана. В детстве меня явно не обучили, где право, а где лево. Странно, что бог даровал мне ступни, но абсолютно не объяснил, как ими нормально шагать. Поразительно, как можно прокручиваться под ладонью с таким лицом, словно я на американских горках и меня сейчас блеванёт… Это только малая часть того, что я наслышалась от тебя за время наших дражайших репетиций. Иногда, когда ты мне ничего не говорил, а попросту злобно глядел, мне хотелось кричать, но не от радости, а с дикой, почти истерической просьбой дать больше грязи в мою сторону. Та злоба, что снизошла от тебя первого сентября, даже рядом не стояла с тем количеством боли, которую я испытала, и тем количеством гордости, которую я попросту затупила ради класса и предстоящего праздника. Если же ты раздражал меня крайне сильно, то я в обязательном порядке устраивала какие-то маленькие пакости, не замеченные никем, но явно поганящие тебя и твоё настроение. Твои затоптанные ботинки, и случайно дёрнутый рукав пиджака, и чуть ли не вывернутые пальцы — чудесные случайности, которые хоть как-то радовали чертей в моей голове. Мне казалось, что это мы. Настоящие. Но только не те, что нажили себе воспоминания за пять лет дружбы, а те, что только познакомились и тогда вместе ставили простой танец на банальный конкурс. Я старалась убедить себя, что я всё придумала: все годы, нашу дружбу. Старалась представить, что я попросту сошла с ума, и в тот момент, когда я закричала на весь класс, заявив, что ты лучший, впервые отыгрывая проигрыш за наш с тобой «спор», ты не улыбнулся и не ринулся за мной следом. Что потом мы снова стали одноклассниками, изредка пялящиеся друг на друга, из тех, которые подсчитывая кого же нет в классе, даже не могут вспомнить банальное имя. Банально твоё имя я и начала забывать, каждый раз, когда начинала играть музыка. Теперь моя главная задача — попросту не запороть движения, чтобы не услышать множество нелестных отзывов о своей внешности, что только-только начала мне симпатизировать. Кстати, согласись, забавно: из-за тебя она начала мне нравиться, и из-за тебя же я разубедилась, что она хоть на толику привлекательна. Ха-ха. Обхохочешься. Когда до нашего выступления оставалось меньше двух недель, к нам решили поставить новую пару. Так как абсолютно никто не хотел их оставаться обучать, Уля тут же предложила гениальную идею, от которой мне хотелось запустить ей вилку в глаз. — Давайте, одна пара станцует, вы запишите это на видео и выучите? — произнесла она своим счастливым полу визгливым голосом. — Герман, Арьяна, станцуете? В это мгновенье у меня из головы шёл только мат, но и отказать я не могла. — Может, кто-то другой? — спросила я. — Мы станцуем, — ответил ты, злобно глядя на меня. Чёрт знает, что тебя именно разозлило. Тот факт, что я пыталась отказаться, либо то, что тебе вновь придётся танцевать с кривоногой дурочкой. Скорее, второе. — Отлично! — воскликнула наша староста, а я прям видела, как она радостно трёт ладошки, радуясь, что её не блестящий план так удачно выстрельнул. — Герман, можно твой телефон? У тебя там хорошая камера… С минуту ты сидел на месте, а потом, слегка улыбнувшись, протянул ей свой мобильный, и, получив своё скромное «спасибо», двинулся ко мне. Хладнокровно протянув мне руку, чтобы совершить выход, ты невольно хохотнул. Музыка заиграла, и мы отправились в пляс, следуя плану, не сбиваясь ни на секунду. Когда заиграл второй куплет, а я, по-прежнему, ни на секунду, ни на шаг не ошиблась, я посмотрела точно к тебе в лицо, ища в глазах что-то знакомое и родное, и мгновенно наткнулась на это. Родной необоснованный блеск, от которого сотрясалось внутри. Я почувствовала себя сильнее, не смелее, а именно душевно крепче. Твои озёрные глаза были столь же поразительно ослепляющее, как и тогда на пляже, и мне казалось, что мой кофе без молока установил с ним чёткую крепкую связь. Потому что теперь взгляды ни на секунду друг от друга не отводились, изредка сопровождаясь твоей скромной полуулыбкой с такими близкими сердцу ямочками. Видно, это нам и помогло, потому что вальс отличался отметкой «восхитителен», словно отточенный до идеала механизм. На конце второго припева должна ставилась поддержка, когда ты обязан схватить меня за талию, и немного покружить. На ней мы всегда лажали, отчего я была убеждена, что мы не справимся. Но даже её мы выполнили настолько идеально, что где-то в зале наши одноклассники начали свистеть и хлопать в ладоши. Ни на секунду, не отвлекаясь от твоих очей, я столь же отточено и безупречно, точно в ритм, продолжала двигаться. Когда пошла тихая музыка, на которую мы ещё не выбрали движения, ты просто встал подле меня, готовясь к шагам в обнимку, основным шагам вальса, и, мягко держа в своей ладони моё запястье тихо дышал, ожидая начала последнего припева. При этом твои пальцы касались меня уже не так привычно, как всегда во время репетиций. Тогда мерещилось, что тебе тошно, и ты стараешься как можно сильнее отгородить себя от контакта со мной. Здесь же иначе. Ты будто вовсе желал, чтобы каждый миллиметр твоей ладони находился в прикосновении с частью меня. Будто мечтал находиться ближе, что лишь подтверждало расстояние между нами. Ни разу за все часы тренировок, я не находила тебя настолько недалёким от себя. Я слышала бит твоего сердца, грезящийся столь быстрым, что я не успевала его считать. В какую-то секунду, прямо пред началом финишной линии нашей пляски, ты одними глазами, от которых я всё ещё не смела отлучаться, указал на камеру и произнёс: «Что-то напоминает». Тут же музыка, необходимая нам полилась, и ты, приобняв меня за талию, поскакал по сцене, словно на ней и потом будем только мы вдвоём. Столь размашисты и красивыми мерещились твои движения, что казалось, ты готов оккупировать даже зрительские места для того, чтобы эти повороты стались ещё более сногсшибательными. Наконец, моя кривоватая личность дала о себе знать и, начала отставать, тем самым приводя в дисбаланс пляску. Я настолько сильно опаздывала, что, в конце концов, споткнулась, но не успела рухнуть, потому что мои ладони тут же узлом скрепились на твоей шее, а твои крепко обвили мою талию, разрушая пик тишины и благого спокойствия. Я не рухнула вниз, словно мешок картошки, но зато улеглась оловянным солдатиком в десятках сантиметров от пола, держась лишь за счёт твоих рук, которые почти что душили меня. Столь сильно ты обвил мою талию. Мелодия завершилась, предрекая нам неудачный финал видео и миллионы будущих комментариев мне, о которых я тогда не помышляла вовсе. Предприняв попытку привстать, я ощутила, что ты не отпускаешь меня, будто вовсе не воспринимаешь факт того, что я хочу лишиться твоих ладоней. Очи с упоением продолжали глядеть на личико, уста чуть распахнулись, точно, как и мои, а ты, возможно, мне показалось, но сильнее сжал руки. — Герман, я встану, — прошептала я. Ты приподнял глаза на меня и снова повторилось то же самое, что и тогда на пляже под знакомые мелодии: я потонула в твоей мордашке и заботливых глазах. В тихом ритме твоего сердца и громком, хорошо слышимом дыхании. Только теперь под о мной нет песка. Там бетонный пол, но казалось, что я растворяюсь в нем, подобно пыли, что оказывается в водах океана. А ты… Мой друг, это последняя запятая. Здесь этого будет много. Не знаю, что в то время вертелось твоей голове, но эти поражённые очи, которые находились будто где-то не здесь, глядя на меня, попросту окончательно выбили меня из себя. — Спорим, — попыталась выдавить из себя я, говоря слово сдавленно, — Я поднимусь сама? Ты скромно улыбнулся, отведя их прочь. — Со своими кривыми ногами? — нагло сказал ты. — Очень сомневаюсь. Аккуратно подняв меня вверх, именно как нечто крайне ценное, великое, ты встал подле, продолжая придерживать свои ладони на моей талии, а глазами изучать мимику ныне онемевшего лица, заворожённого твоими весьма дискорректными подвигами. Ты не хотел отходить, а я оказывалась не против такого действа. Опять же… Тело знало больше, рассудок или что там… Может, я экстрасенс вообще! Но чувство, что нельзя отходить, лишаться этого, обитало у меня на подкорке, продолжая игру в бездвижие. Такой ты, добрый и обеспокоенный, надобен моему организму… Да нет! Надобен телу, мозгу, сердцу. Безмерно надобен мне. Остановилось всё лишь тогда, когда к нам подбежала Уля, радостно нахваливая танец и протягивая тебе обратно твой телефон. — Великолепно, — пищала она, когда ты, отстранив руки от меня забирал у неё мобильный. — Хорошо, — скромно ответил ты, мгновенно убрав с лица улыбку, и тут же пошёл к портфелю, чтобы покинуть зал. Я провожала тебя взглядом, с упоением, будто ожидая чего-то иного, дополнительно. Но, естественно, не получила, потому что ты просто ушёл. Когда постепенно начали покидать зал люди и остались лишь парочку наших одноклассников, моя подружка подобралась ко мне поближе и заговорила, мне кажется, впервые в жизни серьёзно. — Что такого произошло с Германом? — спросила она. — Мне бы знать, — спокойно ответила я, складывая сменную обувь в портфель. На тот момент ещё ничего не было известно и, чтобы ты просто знал, рассказала мне Мила ровно тогда, когда твоё очередное обзывательство вызвало во мне такую волну негодования, что я почти ворвалась в квартиру к твоей бывшей девушке, требуя объяснений. Это свершилось за три недели до последнего звонка. Вы вынашивали эту тайну ровно девять месяцев. — Слушай, я не знаю почему, по какой причине и как так сложилось, что вы теперь общаетесь настолько… — в попытках подобрать нужное слово, она начала жестикулировать, но, так и не сумев его подобрать, решила показать его руками, как комок грязи. — Что в один момент он срёт тебя и всё, что в тебе есть, а потом смотрит так, как будто всё то, что обосрал, готов расцеловать, но одно я знаю точно… — Что же? Та улыбнулась и, одарив меня своим сумасшедшим взглядом, шёпотом рассказала мне то, что узрела в телефоне, который я в глаза не видела уже долгие месяцы. — На обоях тебя нет, но ты есть в галерее. И тебя там очень много. Альбом mine Aryasha насчитывает 13 тысяч файлов, и мне даже спрашивать не хочется, чего там так много. Все мои факи, маты, танцы, селфи, шутки и споры. Тринадцать тысяч казалось мне маленьким числом. — Я не думала, что он сохранил альбом… — Значит, ты знала, что он есть, — тут же радостно поняла Уля. — Тогда почему ты до сих пор не веришь, что он в тебя влюблён? — Потому что влюблённые не делают того, что делает Герман сейчас, — мирно ответила я. — Они делают всё то, что Герман делал раньше. И да, я всё ещё не поняла, что я тебе нравлюсь. Ещё нет. Зато я страдала от боли, что ты приносил мне каждый день, разглядывала себе в зеркале, искала ответы в переписках. Делала много всего, считая какой-то неправильной себя. А потом уже страдала от осознания того, что ты наделал, стараясь максимально избегать тебя в любых ситуациях и обходить на километр. Пыталась найти оправдание тому, что считаю тебя невиновным, хотя ясно, как чудный день, что это не так. «Бывают ошибки, последствия от которых исправить сложно.» Эта вещь, вне всякого сомнения, считалась твоей самой главной ошибкой из всех. Конечно, узнав это, я вышла в шок. Почти всё время, каждую божью секунду, когда ты находился подле или может далеко, когда прикасался ко мне или вновь обсирал, я не слышала и абсолютно ничего не замечала. Казалось, что я в какой-то абстракции, из которой нет выхода. Сила характера, о которой я некогда говорила, ушла, оставив после себя лишь смущение и страх. Страх оттого, что это в действительности произошло с тобой, и, что хуже, ты стал не жертвой, а виновником этого бардака. Мне до безумия хотелось с тобой поговорить и, к счастью, мне досталась такая возможность. За неделю до последнего звонка, в очередной раз, когда ни на одно твоё замечание я ничего не ответила и даже не повела глазом, ты не выдержал. Мы начали расходиться по домам. Молчаливо я побрела в раздевалку со своими вещами, надеясь не встретить там тебя, но, видимо, небесная канцелярия решила обделить меня удачей в этом году. Ты сидел на стуле подле стены и пялился в телефон. Почему-то именно в эту секунду я осознала, что прямо на моих глазах всё это время шли реальные судебные разбирательства, в то время как я беспокоилась о том, что теряю друга. Увидев лежащую на одном из столов свою сумку, я поспешила к ней, стараясь не поднимать свой взгляд от пола и, схватив её за ремешок, столь же поспешно отвернувшись, быстрым шагом направилась к выходу, пробормотав быстро тебе своё скромное: — Встретимся на репетиции! — Арьяша! — позвав меня фирменным прозвищем, ты тут же аннулировал все мои шансы на уход. Я не столько остановилась, сколько застыла. Замерев в дверях, я медленно обернулась к тебе, и даже знание, что я не увижу твоих голубых глаз, а вновь буду пялиться на чёртов хохолок, не успокаивало меня. — Может, поговоришь со мной? — О чём? — тревожным голосом сдерживая волнение, спросила я. Получилось как-то агрессивно-вопросительно. — Вот и мне интересно, чего такого произошло, что ты боишься на меня смотреть, — говорил ты, своим типичным слащавым голоском, которым только что произносил речь на сцене. — Помимо того, что ты без причин обсирал меня с самого начала года?! — обиженно воскликнула я, сжимая ремешок сумки сильнее. — Ты из-за этого обращаешься со мной, как с пустым местом?! В твоём голосе появилось явное возмущение данным положением дел, эти агрессия и злоба, смешанные вместе с разочарованием, которые обязаны исходить от меня, но в итоге снизошли от тебя, заставили меня посмотреть на тебя впервые за все эти долгие недели. Мне в глаза бросились мелкие детали твоего лица, которые я ранее никогда не замечала. Так, например, твои брови того же цвета, что и волосы, и оттого они терялись где-то среди лица, но хорошо прятались за этим чёртовым хохолком. По обе стороны от твоих висков красовались прыщи, красные и маленькие, но многочисленные, какие ты явно старался совсем не замечать. А ещё, я впервые узрела лак, которым ты укладывал своё петушиное достоинство, он сделал волосы у лба похожими на старую солому. «- Герман не идеален, Арьяна, — говорила Мила, когда я пришла к ней в тот день. — Он не святой и не волшебный. Но и поверить в то, что я сейчас расскажу, ты точно не сможешь». Но ты, о удивительно, всё ещё, был ты. Тот, с кем я дружила, кого знала много лет, кем дорожила и кого любила. И этот образ сейчас нисколько не соединялся с тем, что выдала мне моя лучшая подруга. Словно той личности в тебе нет, да и никогда не находилось. Но я ей верила. И даже мои надежды на лучшее не заставили меня прекратить попытки узнать правду. — Я просто обращаюсь с тобой также, как ты с той девчонкой, что стала куклой для твоих утех, — постаралась без истерик произнести я, не отворачивая от тебя глаз, которые, то и дело, старались скоситься и начать рассматривать пресловутую исписанную школьную стену. — Хотя, она не являлась пустым местом, скорее весёлой добычей. Твой рот поражённо раскрылся, а зрачок резко уменьшился. По психологии, все признаки на лицо. Да нет. Это бред. Закрой его обратно, верни очи в прежние размеры. Это не может быть правдой. — Или, может, ты скажешь, что это — ложь? — еле слышно звучал мой сдавленный голос. — Что это — неправдивые сказки о тебе?! Что мне просто лапшу на уши навесили?! Ты знаешь, я молилась, чтобы ты всё опроверг. Тараторила самой себе: «бога ради, только не это». А ты молчишь и ничего не говоришь. Лишь медленно, с каждым моим тяжёлым вздохом, сдерживающим подкатывающие слезы, опускаешь свою голову ниже и ниже, будто узник, принимающий участь в виде гибели, и пред о мной вместо противного хохолка предстаёт твоя макушка. Уж лучше хохолок, ей богу. «- Что сделал Герман? — кричала я, требуя объяснений. — Может, присядешь для начала?! — предложила твоя бывшая девушка, выдвигая для меня компьютерное кресло. — Нет! — злостно выдавила я. — Мне не нужно ваших, «потом узнаешь» или «он расскажет», или ещё что-то, что нихера не ответ, а просто отговорка! Мне нужен грёбаный ответ на грёбаный вопрос! И всё! — Арьяна! — Мила, ответ! Я двигалась на неё, как опасный хищник, словно готовясь напасть и разорвать на кусочки. Она держалась до последнего, отступая и отступая от меня, пока, в конце концов, закрыв глаза, не сумела дать адекватное объяснение всему. — Он переспал и бросил девушку, которая потом пыталась покончить собой!» — Скажи мне хоть что-нибудь! В ответ лишь скупое холодное душащее молчание. Диалог совсем не радует меня, и, пусть мой мозг уже смог принять происходящее и признать полученную информацию за истину, я по-прежнему хотела услышать с твоей стороны внятное объяснение. Может, оправдание. Хоть какое-то… Мне было это нужно. Тогда мне пришла простая идея воспользоваться извечным оружием, которое, вне сомнения, вывело бы тебя на диалог. — Спорим, ты сможешь подобрать свои яйца с пола и, как нормальный пацан, рассказать мне всё?! — злобно процедила я, давясь каждым произнесённым словом. С три секунду ты молчал, а потом, тихо усмехнувшись и, слегка приподняв голову, облокотившись на стоящую позади парту, произнёс: — Этим словом никогда ничего хорошо не заканчивается, — ты встал и начал медленно расхаживать по комнате, а твой голос, наконец-то, принял любимый из всех возможных проявлений — не актёрский и нежный. Хоть на данный момент тот еле подрагивал. — Мила рассказала? — Какая разница кто?! — сдерживаясь из последних сил, вскрикнула я. Мне было уже абсолютно безразлично, что там, где-то в зале, ещё остаются ребята, которые могут услышать нашу перепалку. — Главное, что не ты! — Это был спор! — громко выдал уже ты. — Простой дурацкий спор, постоянно проходящий в лагере золотых деток! Это делается ежегодно старшими отрядами, и это казалось нормальным! — Тут ключевое слово «казалось»! — вытащив вперёд указательный палец, словно желая им ударить тебя в грудь, я преодолела расстояние, разделяющее нас наполовину, а потом, вспомнив продолжение истории, застыла, сделав бесшумные два шага назад. — Из года в год всё было хорошо! Мы не ожидали, что кого-то сексуальное домогательство может довести до того света! — А стоило подумать! После последних сказанных слов ты посмотрел на меня с каким-то отвращением и злобой, будто я имею какое-то значение в этой истории. Точно таким же взглядом ты одарил меня в первый день одиннадцатого класса. — Не смотри на меня так, будто я — дьявол, сошедший из ада, — удивительно спокойно, но при этом агрессивно начал говорить ты. — Я — просто ошибившийся паренёк, на котором система гадостей дала сбой! Поразившись такой наглости, твоими попытками наехать тележкой проблем на меня, я опешила, но, быстро вдохнув в лёгкие больше воздуха, отыскала внутри садов сарказма новые слова для сказания. — Видимо, кто-то свыше решил, что данный обуз гавна и вины полноценный сундук сокровищ для тебя! — процедила яростно я. — Твои оправдания мелочны, и то, что ты сделал, позволяет мне смотреть на тебя так, как я хочу и так, как я смотрю! Споры несут последствия, и это то, что ты за годы дружбы со мной должен был запомнить! В эту секунду комнату пронзил громкий, почти истерический смех, исходящий от тебя. Ты настолько сильно хохотал, что твоё лицо стало красным, а голос хриплым. — Да, последствия дают, но, увы, не ожидаемые, — прошептал ты, постепенно успокаиваясь. — Твоё падение, к примеру, стало коварной ошибкой, явно невходившей в мои планы. Замолкнув, я выпучила глаза, поражённо дожидаясь объяснений. — Да, Арьяша. Максим не солгал, — спокойно рассказал ты. — Я действительно подговорил его тогда поставить тебе подножку, но я точно не думал, что твои травмы будут столь катастрофическими. — Пара голубых глаз поднялись на меня и виновато начали лезть прямо в душу. — Прости меня за это и за то, что я сразу не сказал правду. — Прости за ложь, спасибо за правду, — прошептала я, вспоминая, как когда-то так говорил мой папа, когда солгал маме, что уходит не в Португалию к своим мечтам, а к любовнице. Переваривая информацию и мирясь с тем, что даже самые светлые моменты оказались очернёнными, я окончательно озверела и, вытащив наружу все воспоминания с самых больных фрагментов нашей дружбы, стала совсем не избирательной в подборе слов. — Мне последствия от твоих споров итак жизнь изрядно испортили! — выдавила я из себя, ярко жестикулируя руками. — Самооценка na bunda, дружба с девчонками na bunda, личные отношения na bunda! — Хочешь сказать, я испоганил тебе жизнь?! — улыбаясь, молвил ты, слушая меня заинтересованно, но с явной насмешливостью. — Мне всегда казалось, что ты делаешь мою жизнь лучше! — твёрдо заговорила я. — Но, на самом деле, ты опускал её в полное убожество, скатывал к самому отвратительному месту, а потом посыпал всё блёстками и притворялся, что всё отлично! Мгновенно усмешка испарилась с твоего лица, и голос стал таким медленным и печальным, будто выговаривать каждое слово значится адской и мучительной пыткой. — Вау, как быстро ты очернила нашу дружбу, сравняв неё с грязью! Да ещё и пытаешься убедить меня, что я специально старательно её поганил, хотя я всегда оценивал её дороже всего, что у меня было, — я смотрела прямо на твою физиономию, пред о меня крутился твой противный хохолок, но я его совсем не замечала, слушая речь, чьё окончание меня выбило из колеи. — Вот такая она. Безответная любовь. Клянусь, я дышать перестала в это мгновенье. Мой рот слегка приоткрылся от шока, руки сами по себе опустились вниз, опрокинув сумку на грязный пол, а зрачки, я почти уверенна, уменьшились. — Что? — с большим усилием выдала я. — Что именно ты не услышала?! — ты склонился над столом и, подобно Шерлоку, сложив руки в замок, начал глядеть прямо на меня, не отводя взора. — Любовь, — выхватив слово, будто вырезав его из книжки, из каждой слишком нафталиновой песни и сформировав в единый комок гадкого, пропитанного муками, я кинула это тебе в лицо. Облик тут же скривился, будто улыбка непроизвольно съехала сама по себе вниз, превратив твою мордашку в то подобие со знаменитой картины «крик». — Арьяш, ты серьёзно никогда не знала, что я тебя люблю?! Опа. Удар по лёгким. Или это сердце? Скорее лёгкое, потому что мне снова стало трудно дышать. — Откуда мне нужно было это знать?! — поражённо запищала я, набирая кроткими вдохами воздух, стараясь наладить разбушевавшейся, ударяющий в уши, сумасшедший пульс. — Я сотню раз тебе это говорил! — ты встал со стула, и столь же шокировано, как и я, начал двигать руками и тяжело дышать. Потом, придя домой и собрав будто пазл звуки, произнесённые твоим ртом, я вобью в переводчик фразу на английском, которую очень часто слышала из твоих уст в мою сторону, и, увидев перевод, я сразу же пожалею о том, что настолько сильно избегала английского языка, что даже не знала, что же означает самая банальная фраза из всех. — I love you, — пропищала я, глядя в пол, на котором валялась моя сумка. — И на русском я тоже говорил, — рассказал ты. — Помнишь, когда тебя грузили в носилки после падения на физкультуре? Пробежав по воспоминаниям, я и вправду вспомнила этот крик, пред тем, как пропасть в небытие, и, приложив все усилия, наконец-то восстановила эти слова в своей голове. Твою же мать. Пристально разглядывая меня, словно стараясь по лицу определить, и впрямь ли я никогда не зрела то, что замечали абсолютно все и на что годами пытались указать мне, ты тут же приложил ладони к лицу, всхлипнув пред этими со словами: «О господи!» Моя тупость тебя уничтожила. — А как давно? — прошептала я, желая узнать истину, посреди твоих бешеных взвизгов, признающих меня конченной идиоткой. Все твои выражения за этот год в ту секунду оказались правдивы. — Я не знаю, когда это произошло. Мне не ясно, — ты сделал паузу, актёрски посмотрев на экран своего телефона, в котором отыскал мгновенную точку отправки. — После танцев точно, потому что я до сих пор помню, как многочисленное количество раз пересматривал твоё видео, пытаясь выучить пляску, рыча проклятье в твою сторону, пока не понял, что нахожу твои движения поразительными, как и саму тебя. Я думал, что это минует со временем, но это стало только хуже. Видео уже давно не смотрелось, а я обнаружил, что начал слышать нашу песню, потом танцевать, а потом ты начала постоянно мерещиться моей голове! Прозвучало это не только проникновенно, а прямо-таки болезненно, с дикой горечью. — Ты плясала на моих мозгах! И ты плясала, и плясала, и плясала, и всё ещё пляшешь! И я не могу от этого избавиться! Но оно так не звучало, а таким воистину являлось. Тебя невообразимо губило знание того, что ты влюбился, и не просто в кого-то, а в меня. В человека, не замечающего ничего годами. — Пять лет назад?! — крикнула я, будто вбивая информацию в свой мозг. — Да, где-то так. Произнеся это, ты снова поднял голову на меня, и глаза наши встретились. У меня сердце в пятки ушло, от понимания, что мы чувствуем одно и то же и что теперь нас разделяют всего пару шагов и… Чёртова стена из преступления, что ты исполнил, какое я не в состоянии принять. — Почему?! — пропищала я. — Почему тогда ты вёл себя так весь этот год?! Зачем?! — Это тяжёлая система, — буркнул ты. — Попытайся объяснить. Немного ссутулившись, ты поправил уложенные волосы, и, повернувшись ко мне, заговорил. — Спор прост и вечен, как жизнь. Бедная девочка, верующая в сказку и богатый мальчик, который может это воплотить, — я всегда знала, что ты красивыми репликами описываешь что угодно. Но не сексуальное же преступление! — Но, то ли никто и впрямь никогда не читал оригиналы сказок, то ли все сами сделали это столь романтичным, но они позабыли, что никакой любви там не было. Только похоть, наглость и глупость. Из этого получилась наша игра. Мне было глубоко безразлично на эту историю, но я знала, что за красивыми сказанными тобою строчками всегда лежит мораль, которую сейчас ты должен вытащить откуда-то из любого слова и преподнести как самую важную мысль. — Я — «старичок», — продолжил говорить ты, произнося речь с травмирующей, изливающейся в каждой писке и движении, болью. — И, чтобы доказать, что я один из них, мне нужно было поиграть с девчонкой, повстречаться с ней, довести до секса, а потом бросить. «- Идиотизм то какой, — выдала я. — Он лез на уголовное преступление без какой-либо причины?! — У них там был приз, — тихо шептала Мила. — Какой?! Вкусная еда в тюрьме для несовершеннолетних?! — истерично начала шутить я. — Что же он выиграл?! — Защиту адвоката.» — Но для неё это стало сильным ударом, и она попыталась убить себя. Вау. Какой обрезанный конец! А где же мораль? — К чему ты это рассказал? — спросила я, чувствуя, как по лбу стекает капелька пота, от царившего напряжения и тяжести данного диалога. — Знаешь, почему она пыталась покончить с собой? — стукнув по столу ладонью, вскрикнул ты. — Не потому что я её потрахал, а потом бросил. Нет! — истерично водя руками пред о мной, ты, казалось, ещё немного и разревёшься. — А потому, что она меня любила, а я ею лишь воспользовался! Она чуть не умерла от чёртового поломанного сердца! — ты вздохнул, посмотрев в полуразбитое зеркало, что стояло в раздевалке, на своё отражение, а потом вновь развернулся ко мне. — И пусть хоть кто-то ещё скажет, что это не разрушительно! Люди с ума от него сходят! От этой чёртовой боли… — При чём тут я? — тихонько вымолвила я. Ты обернулся ко мне всем телом и одарив каким-то разъярённо заботливым взглядом, объединив вообще не объединяемое, процедил сквозь зубы. — Ты слишком много раз разбивала мне сердце, Арьяна, — вот и мораль подъехала. Шаг ближе ко мне, указывая пальцами в сторону моего слабого дрожащего тельца. — Тебя любить, когда ты этого не замечаешь — боль просто адская! Эти глаза полные горечи, пережитых лет сломленной надежды и, в конечном счёте, её полнейшей потери, впились мне в память, наверное, навсегда. Я никогда не видела моря, но теперь я точно знала, как выглядит его пучина во время шторма. Столь же бешено, как и твои зрачки в тот момент. Капитаны теряли веру в жизнь, а ты в благое, и меня убило это понимание сильнее всего. Ладно тогда, в седьмом классе, мы были детьми… Но миновало пять лет, и ты по-прежнему оставался приверженцем своей симпатии, что совсем уже не пахло секундным влечением. Ты являлся вечным влюблённым в меня почитателем, и, попутно с этим, обладателем не подающегося под лечение разрушенной души. — А что насчёт моего разбитого сердца?! — громко выпалила я. Слова произвели необычную реакцию, потому что гамма удивления смешалась с явной радостью и тут же… С неверием? Сейчас то я понимаю, что признать такое за правду после стольких лет отворотов-поворотов попросту грезилось для тебя невозможным. — Ты… Влюблена в меня? — произнёс ты медленно, чуть ли не по слогам. — С того танца на песке в июле, — проговорила я себе под нос, чувствуя, что оправдываюсь, как маленький ребёнок. У меня не имелось эпичного и длинного ответа, как тот, что заявил ты. Я оказалась парализована твоей правдой, избита откровениями и оказывалась совсем не в состоянии слагать лиричное и возвышенное. Как будто я когда-то это умела. Возможно, стоило бы описать это здесь, но я не вижу в этом никакого смысла. Куда более пышного ответа, чем досконально исписанные листы о нас существовать попросту не может. На твоём лице возникла слабенькая улыбка, не столько радости, а, скорее, попытки признания, когда ты принуждал организм мириться с возможностью некогда надуманных идей. От этих выступивших ямочек мой голос вновь пошатнулся. Как же сильно меня ломали эти слегка изогнувшиеся губки, понять и представить попросту невозможно! — Но это не имеет никакого значения, потому что это — конец. После этого мне представилось, что кто-то внутри меня начал кричать, а потом, следом за болезненными окликами, последовали маты на португальском. Моё счастье в двух шагах, и оно абсолютно бесспорно и чисто, что даже подумывать о «нереальных чувствах» нельзя. Пять лет ты коптил себя в симпатии ко мне, всегда глядел и относился, как к драгоценности, и даже сейчас, узнав правду о моих чувствах, изливал наружу эту безумную сумасшедшую симпатию. Где-то в воображении пролетали мысли о том, какой мы могли бы быть парой, как бы проходили вечера, как бы это всё выглядело, и я реально сотрясалась от того, как сильно мне этого хотелось. Но это невозможно. — Почему? — разрушаясь, спросил ты, и сам догадываясь до ответа. — Потому что твой поступок — это действо, чуть не породившее смерть, — выговорить такое после признания оказалась гораздо труднее. — Я не могу это принять, прости. На глазах возникали слёзы, а руки сцепились в кулаки, себя сдерживая. Отказываться от тебя оказалось куда более трудным занятием, чем я могла представить когда-либо. — Арьяша… — Нет, — медленно поднимая сумку, я начала поворачиваться в сторону двери, сверля тебя, и твоё умоляющее лицо, просящим взглядом. — Пожалуйста, нет. Дойдя до двери, я была готова покинуть помещение, где пять лет дружбы поставили свою точку, но твои шаги и голос поймали меня прямо в проходе. — Спорим, ты не сможешь так просто уйти? Чуть-чуть обернув голову назад, я увидела тебя стоящего посреди комнаты, кусающего свои же губы, опечаленного и взволнованного. Попытка поиграть по старым правилам грезилась неплохой, и даже как-то убавила мою уверенность. Добрый акт дежавю, но только ты говорил совсем без азарта, своим обыкновенным простым голосом, без лишнего актерствования. Моим любимым голосом. — Не спорим, — кротко выдала я, вновь повернувшись к выходу. — Мы оба уже проиграли. После этого я, не оглядываясь, вышла из актового зала, и только придя домой и, сев пред своим столом, с трудом не сдержав себя, я начала плакать. Остановилась я лишь когда домой явилась мама, при которой мне совсем не хотелось показываться слабой, это и привело к тому, что вместо платков я вооружилась листами и ручкой. Это довело меня до того, что, в конечном итоге, я расставила пятнадцать запятых нашей дружбы или нашей любви. Наверное, стоит тебя оповестить, что же будет дальше: после последнего звонка, ты получишь этот конверт с исписанными моим не очень аккуратным почерком рассказом о наших очень корявых отношениях. Я попрощаюсь с тобой, а потом навсегда улечу в другую страну на заработок и учёбу, удалившись из всех возможных социальных сетях. Хотя, долой драму, я сижу лишь во Вконтакте. Хотя, всё это и пахнет дешёвым драматическим романом, купленным где-нибудь в подворотне, но я, видимо, люблю такую гадость, и хочу всё это закончить именно так. Напоследок: ты — Кен, а я совсем не Барби. Возможно, это то, почему мы так и не стали парой. Мне хочется в это верить, потому что это как-то сдерживает меня от помысла, что я лишилась того, чего точно не была должна. Но знаешь, я рада, что мы были друзьями. Верными партнёрами и товарищами. Я бесконечно благодарна, что у нас были эти чёртовы пятнадцать запятых, и, увы, очень больно, что уже сейчас мы ставим точку. Но это единственный путь, каким это всё может закончиться. Удачи тебе во всём. Eu te amo. Относительно твоя, Арьяша.