Злодей: Его судьба

      Кацуки второй час сидит в комнате Изуку, смотря неотрывно на его кровать и представляя, что он вот-вот вернётся домой и скажет, что просто заблудился, телефон разрядился и он почти два часа сидел в каком-нибудь торговом центре, заряжая телефон. Но по спине бегут мурашки, а руки, сцеплены в замок между трясущимися коленями. Кацуки совсем не уверен в том, что омега вернётся домой. Он чертовски, мать вашу, в этом не уверен. Он почти убеждён, что Изуку уже нет на свете. Это предчувствие, возможно, похоже на то, что называют «связью истинных пар». Оно настолько сильно долбит по голове, что ты практически веришь этому. Но какая-то слишком рациональная часть Кацуки пытается отринуть это чувство, загасить, пока яростный огонь не затопил весь разум юноши и не заставил пойти на необдуманные поступки.       Полиция, вызванная отцом, в лице инспектора Горо Такэда приняла заявление о пропаже и почти через десять минут после звонка сообщила, что камеры засекли Изуку в районе пляжа Дагоба, но помимо него, полиция сообщила, что камеры засекли одну машину, постоянно следовавшую за ним. Правда, это всё, что они сообщили. Лишь уверили, что свяжутся позже, когда будет какая-то новая информация.       Мать, которая по укрепившемуся мнению Кацуки за много лет жизни с ней, способна лишь злиться и смеяться так, будто тебе втащит, периодически плачет настолько горько, что у Кацуки что-то щемит внутри. Ему кажется, что он даже пару раз слышал, что она срывающимся голосом выпрашивала прощения у тёти Инко за то, что не уберегла её сына. Это…жутко.       Отец же, кажется, превратился в скалу. Он будто бы окаменел, в его взгляде нет обычного, человеческого, спокойствия. Есть что-то иное, какая-то странная смесь спокойствия и напряжения на кончиках пальцев, которое буквально пропитывает воздух вокруг него. Кацуки никогда не видел отца таким и потому в голове сразу же возникла простая установка не подходить к отцу.       И пока Изуку нет дома, пока полиция пытается найти его, Кацуки не может успокоиться, не может покинуть комнату. Сейчас он может лишь надеяться и верить, что Изуку вернётся, игнорируя все те странные чувства и ощущения, подсказывающие, что с его омегой далеко не всё в порядке.       Но он скоро сорвётся.       «Вернись домой, Изуку».

***

      То, что он увидел там, на пляже Дагоба, никак не хочет исчезать из его головы. Невозможно же быть таким чудовищем, чтобы так навредить совсем юному омеге. Или же возможно? Скорее всего, да. Отец является именно таким чудовищем.       Когда у Шото проявились обе причуды от родителей, Старатель полностью изолировал мальчика от своих братьев и сестры. Почти каждая минута жизни маленького Шото была подчинена тому, чтобы сделать из него совершенное оружие, которое свергнет с пьедестала Символа Мира Всемогущего и Тодороки легко взойдёт на него.       Тойя помнит эти дни прекрасно. Однако, по какой-то странной причине, в его голове намертво отпечатались пять дней, которые стали спусковыми крючками к рождению злодея Даби. Каждый из этих дней знаменовал новый виток ненависти, который постепенно уничтожал героя Тойю Тодороки.       В первый день всё шло наперекосяк. Пламя плохо поддавалось контролю, хотя день назад мальчик заверял отца, что теперь сможет не наносить себе вреда, используя квирк. Какие-то приёмы вышли ещё более-менее неплохо, но на последних, копиях отцовских сильных атак, напряжение внутри Тойи достигло апогея и он потерял контроль над пламенем. Разумеется, что мама потушила его, но мальчик получил очередные ожоги на ногах и руках. Во взгляде отца, смотрящего на сына, который лежал на футоне в своей комнате и отходил от боли во всём теле, читалось презрение. Тойя был на грани нервного срыва, был почти готов принять предложение отца оставить геройство, если бы папа не смотрел таким взглядом и не сказал то, что мальчику так не хотелось слышать. «Ты жалок. Ты — ничтожество.» Всего четыре слова. И мальчик, едва сдерживающий слёзы от физической боли, всё-таки заплакал, не в силах перенести душевную боль. В первый день Тойя возненавидел себя.       События второго дня произошли уже когда родился Шото и когда ему исполнилось пять лет. У Тойи были хорошие отношения с Нацуо и Фуюми и, увы, не слишком ладились отношения с Шото. Старатель всячески изолировал его после случая, когда Тойя попытался убить новорождённого брата. Подросток, разумеется, давно уже извинился перед мамой и младшим, стараясь ради искупления своей вины помогать матушке во всех делах дома. Однако, авторитет мамы падал, ведь Старатель не упускал возможности унизить её, если она как-то мешала ему заниматься тренировками Шото. В тот день он услышал звуки ссоры, когда ещё подходил к дому после школы. Он чётко слышал плач младшего брата и его крики «Мама! Мама!». Ворвавшись в дом, он застал достаточно жуткую картину: мать прижимала к себе плачущего брата, который был в бинтах после очередной ебучей тренировки с отцом. Шото плакал навзрыд, зовя маму. А она кричала: «Оставь его в покое! Ему всего лишь пять!» А отец, соорудив из огня эту свою сраную маску, ответил грозным рёвом: «Ему уже пять!» Тойя, видя плачущего брата и маму, видя, как он от животного страха прижимается к ней, ища защиты, хотел вмешаться и защитить маму, помочь ей дать отпор отцу. Но произошло то, что сломило веру в Рей Тодороки — отец со всей силы ударил её по лицу и буквально вырвал мальчика из её рук, потащив, видимо, на очередную тренировку. Во второй день Тойя потерял веру в мать, в тот день она стала для него никем.       С событий второго дня прошло почти полгода. Тойя вернулся домой с очередной тайной тренировки на Пике Секото и застал во дворе плачущего Шото. Парень прекрасно знал, что к младшему никому, кроме мамы и отца, нельзя было приближаться и как-то взаимодействовать с ним. Но он просто не мог пройти мимо него, ведь очевидно, что малой нуждался в помощи. В ходе короткого разговора Тойя всё же выяснил, что младший очень боится своего огня, что огонь у него ассоциируется с отцом, от которого Шо иногда уходит с ожогами. И что-то дёрнуло Тойю попробовать изменить мнение братишки насчёт этого. Парень присел на одно колено перед младшим и сказал, положив ладонь ему на плечо: «Ну же, Шото, всё в порядке, не плачь. Смотри». Он убрал руку с плеча ребёнка и повернул её так, чтобы всё ещё хнычащий младший смотрел на ладонь. В одно мгновение в ладони появился весело пляшущий огонь. Малой некоторое время смотрел и даже улыбался, видя, что Тойя не испытывал никакого дискомфорта. А затем старший взял аккуратно ладонь брата и помог ему создать собственный огонь. «Видишь? Огонь не всегда так страшен», — и пока Шото любовался собственным квирком и привыкал к нему, Тойя заметил идущего вдоль перил на втором этаже дома отца, остановившегося в один момент и смотрящего вниз с явным гневом на его огненном лице. Обменявшись взглядами со Старателем, юноша пришёл к выводу, что лучше отнести малого к маме. «Давай, дружок, я отведу тебя к маме. Тебе лучше не оставаться здесь», — и он взял брата на руки, не желая встречаться лишний раз тут с отцом. И пока они шли, подросток в голове закончил свою фразу: «Огонь не всегда так страшен, но я превращу его в Ад!» В третий день Тойя впервые ступил тёмную сторону геройства. Но шанс у семьи Тодороки всё ещё оставался.       Четвёртый день прозвучал ещё одним громким аккордом слома Тойи Тодороки. В тот день он открыл способность своего пламени менять цвет и становиться сильнее от его эмоционального состояния. И, возвращаясь домой, по своей детской наивности, Тойя рассчитывал поделиться этим открытием с папой и отвести его на Пик Секото, чтобы показать свои результаты. Но едва стоило ему заикнуться об этом, как Старатель задрал его футболку и увидел чёртовы ожоги. И снова мальчик пытался доказать отцу, что он не отступит от пути героя, что стоит дать ему шанс и прийти на чёртов Пик Секото. Но отец будто бы заткнул уши берушами и в следующие несколько секунд мальчик услышал и увидел, как отец подымает руку на мать, как бьёт его по щеке, как кричит на неё, что она не смотрит за старшим сыном. Настолько яростного отца Тойя, кажется, не видел никогда. И мальчик сбежал на Пик. Там он ждал отца, чтобы показать свою силу, чтобы, наконец, получить одобрение от него. Но Энджи Тодороки не пришёл. И мальчик, из-за переполняющих его чувств, потерял контроль над собственным пламенем. Тойя сгорал заживо, в его голове почти не было мыслей о спасении собственной жизни, лишь ненависть к отцу за его предательство, ненависть к Шото, ставшим для отца любимчиком, ненависть к матери за неспособность защитить Шото и Тойю. Просто ненависть. Но почти в этот же день, спустя три года, когда Тойя обнаружил, что он жив, наступило признание своей вины. В четвёртый, очень долгий день, юноша потерял всё. Он почти сломался.       Но окончательный слом, уничтожение Тойи и становление Даби случилось немногим позже, на пятый день. Можно сказать, всё прошло тихо, без громких аккордов, что, несомненно, пугает. За время, проведённое в убежище, своеобразным приюте, Тойя всё-таки восстановился, отказался обучаться дальнейшему развитию своего квирка и сбежал из этого приюта, отправившись домой. Он думал, что там его ещё ждут, что его примут обратно и простят все его грехи. Но всё ещё наивные мечты разбились о жестокую реальность. Семья постепенно рушилась. Отец продолжал насильственно делать из Шото своё совершенное орудие. Мама находилась в психиатрической клинике из-за того, что облила кипятком мальчика, ведь он так напоминает своей пламенной стороной отца. Старшие дети ненавидели отца. А самого Тойю все считали мёртвым и даже не пытались найти. Они даже воздвигли в честь него алтарь в бывшей комнате, чтобы оставить его позади. И стоя перед своим алтарём, подросток наконец принял то, что он неудачник. Смирился с тем, что он умер для своей семьи. В пятый день произошло то, что должно было произойти — Тойя умер и родился Даби, одержимый местью Старателю и желанием уничтожить всё, что этот герой-отброс создал.       «Воспоминания о тех днях до сих пор будоражат до дрожи, блять, — Даби открывает глаза, возвращаясь к реальности. Он полуголый, в одних боксерах бордового цвета, стоит на балконе одной из квартир, принадлежащих «Восьми Заветам», и смотрит с него на муниципальный пляж Такоба и залив Суруга, погружающиеся постепенно в объятия ночи. — Полиция только сейчас прибыла туда. Видимо, приёмные родители Мидории подняли-таки тревогу. Только ничего они там не найдут. У Старателя слишком длинные руки, чтобы оставлять там не то, что раненного Изуку, даже его труп. Этот старый ублюдок точно нашёл бы способ моментально избавиться от тела. Скоро я сам избавлюсь от тебя, Старатель».       Позади с лёгким скрипом открывается дверь.       — Эй, как ты? — и практически сразу на спину Даби ложится тёплая ладонь одного конкретного якудзы. Его пальцы осторожно скользят по целому участку спины чуть ниже лопаток, задевают скобы и ещё более осторожно, даже нежно, касаются обгорелой кожи, стремясь к талии, где этот участок заканчивается. — С мальчишкой всё хорошо. Доктор Гараки сказал, что к трём ночи займётся транспортировкой мальчика в больницу. Не в Джаку, а тут, в Мусутафу.       — А сам ты как думаешь, Кай? — Даби не поворачивается к нему, пусть и с некоторым трепетом ощущая непозволительно горячую ладонь парня на своей спине. — То, что случилось с Изуку, напомнило мне моё детство. Парнишка для этого старого ублюдка просто отработанный материал, как и я когда-то. Я хочу уничтожить этого пламенного ублюдка как никогда в жизни. Я хочу спалить всё, что этому уроду дорого. Хочу уничтожить его совершенное творение, — Даби ощущает, что пламя вот-вот вырвется наружу и потому очень медленно и глубоко вдыхает, чтобы потом резко всё выдохнуть и хоть как-то успокоиться.       — Да, я понимаю, — как ни странно, но голос Чисаки тоже в какой-то степени является своеобразным успокоительным для беты и он мысленно благодарен, что Кай решил не ехать сегодня в резиденцию «Восьми Заветов». — То, что твой…отец сделал, не достойно даже якудза, не говоря уже о героях. Я сам преисполнен ненависти к нему, ведь Изуку, можно сказать, часть моей «семьи», моего клана.       — Тогда мы можем помочь друг другу, — Даби с лёгкой усмешкой разворачивается на месте, скользя босыми ногами по прохладному кафелю и тут же не без удовольствия прижимается к холодным перилам балкона, которые, увы, не в силах охладить бушующее внутри пламя. Парень смотрит голубыми глазами на собеседника, мысленно отмечая, что чёрные облегающие рубашки очень сильно идут Каю. Ладонь Чисаки ложится на грудь бете и слегка проскальзывает вниз, замирая на животе. Даби даже не старается скрыть короткую дрожь и ему кажется, что золотые глаза Чисаки моментально загораются, становясь похожими на два Солнца. — Мы можем напасть на одну из фирм отца, — ладонь Чисаки снова скользит вниз, минуя участок обгорелой плоти и скобы, и замирая вновь непозволительно близко к резинке боксеров, ткань которых, впрочем, уже натянута пока ещё слегка возбужденным от, казалось бы, простых касаний членом. — Думаю, мы почувствуем его ярость даже, — Кай пальцами своей безумно горячей руки аккуратно поддевает резинку боксеров спереди и очень медленно спускает их до начала члена, при этом смотря сияющими золотыми глазами прямо в глаза Даби, — здесь.       — Пойдём. Сейчас у нас есть дела куда более важные.