«Ведь злые преследуют добродетель сильнее, чем добрые ее любят»
— Мигель де Сервантес
Утро в Сеуле началось с распятого на парковке у здания суда мужчины с интригующе знакомым изгибом губ и прищуром будто смеющихся глаз. И Джошуа надеется, что странное чувство узнавания преследует только его. В отличие от прочих жертв, его тело осталось достаточно цело, даже не развалилось, привязанное сверху к фонарному столбу. На груди табличка, на которой что-то неаккуратно выцарапано, но тот, кто оставил это неразборчивое послание, будто в принципе язык знал плохо. Щелчки фотоаппаратов, возмущение скопившееся толпы, которую пытаются разогнать полицейские, что безуспешно. Тут же причудливый аромат матчи на миндальном молоке, из-за которого на языке привкус травы с паникой, - это рядом стоит Чхве Сынчоль, шипит, а потом сплевывает в урну рядом, но не попадает. Увидев Джошуа несколько минут назад в толпе, он тут же рванул к нему, как в кино проскочив под жёлто-чёрной лентой. Первый делом он тянется схватиться за него, но потом сконфуженно отдергивает руки. Наверное, не время для объятия, думает Чоль. Вряд ли оно вообще наступит, только кивает Джошуа. Старший ничего не успевает сказать, как Джошуа сам спрашивает: — Думаешь, его рук дело? Всегда ли детектив выглядел таким маленьким и незначительным, как сейчас, на килограммов тридцать тяжелее с угрожающе суровым настроением и спрятанным табельным у сердца. Такой одуванчик, окруженный колючей проволокой, однако ветер даже не поцарапает. — Не знаю. — у Сынчоля от бессилия кривится лицо. — Пожалуйста, не выходи на улицу ночью. — М? — вопросительно вздернув бровью, Джошуа повернулся на собеседника. По тому, как Сынчоль облизывает губы, видно, как неловко ему пытаться что-то объяснять: — Он, — все-таки решается озвучить детектив, кивая в сторону трупа, — чем-то напоминает мне тебя. Пожалуйста, будь аккуратнее. «Все-таки заметил. А в этом и суть, Чолли». Как и с той девушкой, глядя на светлое лицо мертвого парня, будто заглядываешь в искаженное зеркало. Но Сынчолю о этом киношном «чем-то общем» знать не нужно. Джошуа напрягается, чтобы ни в коем случае не улыбнуться, у него даже наоборот из-за сжатой челюсти выходит выглядеть обеспокоенным и напуганным. — Я буду, — говорит он, и все-таки детектив Чхве не выдерживает, сжимает чужое плечо и благодарно кивает. Это, оказывается, чересчур тяжёлый жест, и Джошуа торопится разбавить атмосферу. — Так что вам подсказывает ваша индукция? Сынчоль неловко хихикает: — Моя индукция подсказывает мне, что нам пиздец. И ведь он прав, полиция буквально расписалась в своём бессилии. Еще хуже, в день, когда планируется заседание по делу насильника, из-за которого и так проходили пикеты. Люди боятся, что как и многим другим преступникам, добрая судебная система в Корее поможет ему избежать справедливого наказания. Видимо, жизнь и правда нужна не для того, чтобы воспевать справедливость и равенство, - для этого существует смерть. С первой же все понятно, она эгоистка и в этом есть доля ее очарования. *** После обеда Джун заходил передать почему-то ещё живую еду для Тезауруса и сразу же ушел, жалуясь на проблемы на работе. Несколько оставленных им мышей носились по коробке, забавно дергали розовыми носами и перебирали лапками. Брови Джошуа сходятся на переносице, когда он открывает крышку и бережно, по одному, запускает тёплые пушистые комочки в террариум. Его новому соседу тоже нужно есть. Он же не виноват, что не может стать вегетарианцем, и приходится питаться всякими милыми зверьками. Змея не двигается, но уже чувствует страх и тепло добычи. Звонок отвлекает Джошуа от наблюдения за своим питомцем, и он задается вопросом, почему ещё не выкинул телефон? На экране горит «Чхве Хансоль». И это красный флаг. — Алло, Хансоль? Чешуя поблескивает от движения. — Хен, Джонхан-хену плохо, пожалуйста, — Хансоль делает паузу, будто у него перезагружается мозг, и Джошуа догадывается, что он пьян и встает с места. — Никто не берет трубку, забери нас отсюда, мы не можем уехать, Хен, ты слышишь? Вот, наверное, поэтому Джошуа при всем своём нежелании разговаривать с людьми, телефон все-таки не отключает. — Слышу, Хансоль, — зажимая телефон между плечом и ухом, Джошуа обувается. — Где вы? Черт… Чуть не сбил низкий шкафчик на пороге, пока разворачивался. — У Минхао, он не хочет нас отпускать, — бубнит Хансоль, и на фоне слышно как кто-то ругается. — Джонхан в хлам и он ему не даёт сесть за руль. — А он пытается? — резко даже для себя самого возмущается Джошуа. — Нет, но Минхао все равно орет. Он тоже в хлам. Я их уже давно не понимаю. — Вы в храме? — Нет, мы у Минхао дома. — У него есть дом? — Квартира у него рядом с парком, нет, не так, черт, — у Хансоля заплетается язык. И Джошуа решает, что ему нужен кто-то, кто сможет разговаривать даже будучи мертвым. — Передай телефон Минхао. *** Поле у футбольного клуба было гигантское, на них в принципе выделялась большая часть городского бюджета. Ближе к вечеру на лавочках собирались студенты и, когда матчи заканчивались, они дружно мигрировали в ресторан мексиканской кухни, находящийся рядом со студ. городком. Там готовили самое лучшее тако по мнению Джошуа, и он никогда не отказывался себе в удовольствие заказать двойную порцию. — Ему плохо не станет? — спрашивает у него дочь владельца и по совместительству официантка. — Твой друг совсем красный. Может, не нужно было столько перца добавлять? — Но я не просил его добавлять, — давится совсем вспотевший парень и хватается за стакан, чтобы запить диетической колой. Официантка закатывает глаза, потом кивает на Джошуа, который мирно жует свой тако. — Серьёзно? Джош, ты издеваешься? Тебе пять лет? — Что? — сдвигает брови Джошуа и машет перед его лицом заметно опустевшей перечницей. — Так намного вкуснее. Разве нет? — Я свой язык не чувствую. — Тебе не привыкать, — пожимает он плечами. — Ты просто завидуешь, придурок. — Было бы чему. Отрицает Джошуа, хоть и знает что врет. Ему многого недостает. *** На пороге вся обувь стоит ровно, будто по линеечке, и в единственной валяющейся в углу паре кроссовок Джошуа узнает черно-розовые найки Джонхана. Оглядывается по сторонам и не понимает, как с улиц современного Сеула переместился в английский будуар, чей хозяин обменял весь свой опиум на барахло с китайского рынка. Как вообще все эти вырезанные из дерева консоли, рамы и зеркала помещаются в стандартной для Азии квадратуре. Откуда-то из глубины слышится музыка и недовольный интонационный беспорядок хозяина квартиры о чужих вкусах. Первый выходит Хансоль и пытается что-то на пальцах объяснить, потом переходит на английский, потому что только на нем ему и удаётся сейчас разговаривать без странных пауз. Как будто ему корейский кто-то отформатировал. Джошуа даже понимает из его слов, что тем двоим нельзя пить и уж тем более в таком состоянии разговоры философские разводить. — Ты говорил Д… Кому-то плохо, — разувшись, спрашивает Джошуа и небрежно оставленные на пороге кроссовки аккуратно ставит рядом со старенькой обувницей. — Да, там хен очень расстроился и пьёт дешевые коктейли. Очень долго пьёт, его потом от них тошнит так, что от Сеула до Пусана можно разметку сделать, — Хансоль все это выдает с самой серьезной миной и ведёт его за собой, — Если он продолжит в том же духе, я боюсь, у него сердце откажет. В помещение зашторены все окна, на ковре с цветной этникой бардак и имя ему Юн Джонхан. Спиной опершись на диван, он тупо глядел в потолок, пока нависающий над ним в своём домашнем халате Минхао читал какие-то китайские мантры. Но тот только тянется за еще одной банкой джин тоника и без интереса отхлебывает. На его чёрной футболке мокрые пятна, на лице тупая улыбка, волосы влажные небрежно зачесывает назад, но несколько прядей все равно прилипают к вискам и шее. — Что его так расстроило? — тихо спрашивает Джошуа, глядя, как Джонхан медленно разваливается в пространстве. — Несправедливость. Наши суды отстой, — констатирует Хансоль и идёт оттаскивать Минхао обратно в его полосатое кресло под гоготание Джонхана. Сложный оттенок бордового на стенах уютно давит, дневной свет кое-как проникает через щели и потертости на занавесках, где материал оказался тоньше. Где-то в углу за растениями прячется проигрыватель пластинок, в котором маленький оркестр играет, то ли Баха, то ли Вивальди - кто их разберёт. Тонкие ручейки дыма от навязчивых благовоний тянутся наверх будто кружево. В такой обстановке Джошуа чувствует себя холестериновым образованием на стенке сосуда. Тут тихо, пусть и играет музыка, тут душно, но окна открыть не хочется. Тут ему самое место, пусть он и симптом заболевания. Смотреть, вдыхать и пытаться впитаться в момент этого фальшивого уединения. Вот и Джонхан перекатывается набок, чтобы от него отвернуться, залпом допить еще один коктейль и завалиться головой на край дивана. И чем крепче он сжимает пальцами жестяную банку, тем ощутимей у Джошуа сдавливает сердце. Слышно как где-то сбоку причитает Хансоль, пытаясь напоить Минхао водой, но вместе с прочими звуками это остаётся на какое-то другой частоте. На той, на которую настроился Джошуа, только тихое сопение. Подойдя ближе, он присаживается на корточки рядом и, не задумываясь, кладет руки на чужую шею, обхватывая ее большими руками, касаясь при этом подбородка и забираясь пальцами в волосы. Кожа теплая, влажная, и Джошуа боится, что остывшими ладонями делает только хуже. Запах благовоний разбивает перегар, когда он поворачивает серое лицо Джонхана к себе. Кажется, тому все-таки холодно от этих прикосновений и он морщится. — Ты ещё живой? — шёпотом спрашивает Джошуа. Однако Джонхан только мычит и почему-то теснее прижимается к смуглой ладони, когда другую руку убирают, чтобы подхватить выпавшую банку. Откладывая её, Джошуа (не)случайно длинными пальцами путается в светлых волосах, потом замечает как мягкая кожа стремительно меняет оттенок. Все, у чего вокруг есть собственный цвет, оставляет рефлексы на изящных линиях чужого лица. Рвотные позывы приводят Джонхана в чувство, чего-то подобного ожидать стоило, поэтому его сильными руками подхватывают сразу и ведут в туалет. У него острые локти и запястья, ребра можно пересчитать, поэтому, придерживая его за талию, приходится ослабить хватку. Руки заскользили по телу, когда, с трудом отстраняясь, Джошуа помогает Джонхану занять более стабильное положение у унитаза. Убедившись, в том, что тот понимает, что от него требуется и крепче берётся за фарфоровые края, Джошуа бережно собирает пальцами его влажные волосы, придерживая, пока Джонхана выворачивает наизнанку. А когда находит, что гладит худую спину, то хмурится и нехотя пытается откинуться к стене подальше. — Жалко выглядишь, — вздыхает Джошуа и трет большим пальцем линии на ладони. — Аж смотреть больно. — Взаимно, урод, — бубнит Джонхан, оперевшись на стену в попытке перевести остатки духа, что не успел выблевать в унитаз. — Будь я твоим отцом, то тоже бы отказался от тебя. Раза два минимум. — Я ещё не смыл, — говорит Джошуа, указывая на кнопку. — Могу макнуть разок, взбодришься. — Ты этого не сделаешь, — даже практически засыпая, Джонхан умудряется спорить. — Уверен? — Джошуа отталкивается от противоположной стены и подходит, хватая Джонхана за подмышки. Тот от неожиданности привстает и хватается за края унитаза, как пару минут назад. При этом упирается и вопит: — Блять, какого хрена! — Джонхан чувствует, как чужая ладонь ложится сверху, обхватывает почти весь затылок и давит вниз. — Ублюдок, Джошуа! Немного помедлив, Джошуа резко начинает хохотать как заведенный, и отпускает Джонхана, помогая ему встать на ноги. — Ты смешно визжишь, идиотина. — Да пошел ты, мудила, — недовольно щурясь, Джонхан его от себя отпихивает и проходит мимо, выходя из туалета. Однако Джошуа его настигает в коридоре, подхватывает в момент, когда тот чуть не сбивает зеркало на стене. Помогает добраться до гостиной под шепот о том, какой же он ублюдок и урод, которым Джонхан сам себя убаюкивает. Там укладывая полусонного, а потому мало сопротивляющегося Джонхана на диван, он неловко заваливается набок вместе с ним. Тяжелее чем кажется: мысли, тело и тем более попытки отпустить. Чтобы избежать неприятного запаха алкоголя, утыкается ему куда-то между влажной шеей и плечом. У Джошуа точно сводит диафрагму, когда он снова улавливает химический привкус препаратов. Потом торопливо скидывает чужие конечности, что за него цеплялись, и садится рядом. Вдох. Святые благовония! Сразу заполняют ноздри до отказа и головной боли. Наверное, сейчас маленький дирижер взмахивает руками и несколько виолончелей подхватывают скрипку. Если весь антураж вокруг был призван стать причиной вознесения, то Джошуа боится узнать, как по мнению хозяина выглядит рай. Если бы не тот факт, что Минхао монах в Храме, то можно было бы не сомневаться, что владелец салона, в котором бы собиралась, будь она жива, вся интеллигенция двадцатого века. Полностью выпрямившись и сложив руки на груди, Джошуа отворачивается к постеру Mötley Crüe на стене и закатывает глаза. Ну, или современный гранж так и выглядит. «East L.A. at midnight» — завывает голос в голове с налётом радиопомех, напоминая Джошуа о поездах на старом форде под wild side. Рядом суетится Минхао, пока расстилает залипшему в телефоне Хансолю на полу и, вспомнив, зачем вообще ему звонили, Джошуа спрашивает: — Ты просил вас забрать. Мне отправить вас на такси домой или дадите сесть за руль? — Нет, — возникает Минхао, категорично складывает руки на груди, не давая Хансолю и слова сказать. — Я их в таком состоянии не отпущу никуда. И ты оставайся, уже поздно. Минхао и сам то выглядит так же паршиво, весь розовый, говорливый и шатается. Ему сейчас мало что доверить можно. «Да что с ними будет то?» Косясь на Джонхана, успевшего скатать подушку под себя и уснуть, Джошуа раздраженно щурится и поджимает губы. Он признает весь свой непомерных масштабов эгоизм, пока тот не мимикрировал под что-то, что придется удалять хирургическим путем. — У тебя есть чай? — Шутишь? — возмущенно спрашивает Минхао, а потом его глаза подозрительно загораются. — Когда-нибудь пробовал пуэр без кофеина? *** Можно сколько угодно зачитываться стихами, но так и не научиться этому тонкому искусству чувствовать и чувством заражать. В основном все умеют только заражаться. Глядя на счастливую улыбку друга, Джошуа, кажется, даже этого он не умеет. *** На обитых узорчатой тканью стульях проглядывались пятна, намеренно никем не выводимые. Будто в попытке отдать дань памяти времени, когда было модно курить прямо в торжественном зале, какие-нибудь крепкие сигары и запивать абсентом тяжесть вольготной жизни. Над столом на кухне висит измазанный краской холст с трудно различимой композицией. Хотя может её и в принципе не предполагалось. Всем своим видом Джошуа демонстрирует усталость и отрешенность, но Минхао все равно рассказывает: про то, у кого купил стулья, о том что, картину на стене сам нарисовал, когда с травмой дома лежал, об экономической политике Китая и как сильно ему не нравится «неглубокое» кино. И кажется «глубже» уже и быть не может, но что есть американский менталитет невмешательства против китайской мягкой силы убалтывания. И вот они уже ставят второй или третий чайник. Какие откровения Джошуа ожидает услышать? И казалось бы, Минхао - сосуд который достаточно толкнуть, однако Джошуа сомневается. В себе в первую очередь. А потом что-то щёлкает, он решает подыграть таинственной атмосфере вокруг и спрашивает: — Ты веришь в жизнь после смерти? — Имеешь в виду, вашу христианскую концепцию жизни после смерти? — Я имею в виду мейнстримных зомби. — Смешно, — заваривая новый чайник, хихикнул Минхао. — Ты типо фанат Мертвые не умирают или Ходячих мертвецов? — Нет, я серьёзно! Ты же монах, должен же во что-то подобное верить? — Мы сейчас про зомби или про загробную жизнь? В любом случае это не то, что можно объяснить простыми словами. — Я и не рассчитывал, что у тебя найдётся простое объяснение, — ухмылка у Джошуа вышла немного странная. — Но скажи, в твоем мировоззрении есть место злу? Не как явлению, которому подвержен человек, но как самостоятельному нечто? Джошуа с улыбкой наблюдает за тем как на лице Минхао будто с периодичность раскачивающегося маятника меняются выражения лица. Сам виноват, любит же поглубже. — Как дьявол? — Возможно. Тебе лучше знать, ты же монах. Веришь в вурдалаков? — Верю, — тоном человека, ожидающего насмешки, буркнул Минхао. — И в то, что они похожи на людей, верю. «Шоколадную медальку что ли дать?» — понимающе улыбается Джошуа и кивает. Интересно, в китайской традиции есть название таким как он? На дверях храмов или на стенах пещер, в которых медитируют испокон веков монахи, изображены ли существа с пугающими бездушными глазами и уродливыми мордами. Жутко похожие на людей, но гнилые внутри. — Думаешь, сможешь понять, если встретишь такого? — касаясь фарфоровых краёв, Джошуа делает глоток, а потом добавляет: — Я бы вот не смог. Повёлся бы, наверное, на милое личико, верил бы каждому слову, ни разу бы не усомнился. Может быть, даже влюбился, кто знает. — Мне кажется, они не слишком привлекательно выглядят, — косится на него Минхао. И видно как вспыхивает в его глазах мысль и тут же тухнет. — Может быть. Но мне всегда нравились киношные вампиры. — Белла, это кожа убийцы, — играя бровями, процитировал он. — Да, точно, — рассмеялся Джошуа. На кухне наконец-то потух свет, Минхао, пожелав добрых снов, скрылся в своей спальне, тогда как Джошуа занял место в кресле рядом с диваном и попробовал расслабиться. Сон ему не грозит, пусть и от раздающихся в голове тихих ударов сердца слабость одолевает тело. Напряженно облизывая губы, Джошуа вглядывается в темноту, чтобы насладится тем, как черный силуэт начинает обрастать светом, превращаясь в сгусток тепла. На кончиках пальцев покалывает, на кожу будто разливается горячий воск и обволакивает с ног до головы. Хочется скрутиться под боком, медленно обмениваясь температурой тел. Непередаваемое состояние организма, при котором возникает странное желание согреться, упав в жидкий азот. Особенно глупо это, когда сам будто состоишь из водорода и гелия. Сколько времени прошло? На сетчатки глаза отпечатался чужой силуэт, и вот уже можно спокойно прикрыть веки, не расставаясь. Шорох. — Хансоль-я, — протянул Джонхан в подушку. Ответа не было. Младший спал как убитый. — Хао-ох, — позвал Джонхан. Минхао, спящий в своей комнате, тем более ничего не слышит. — Блять, — буркнул Джонхан. — Чего тебе надо? — спрашивает Джошуа, зажмурившись. — Носки снять хочу, — промямлил тот. — Жмут. — Так сними. — Мне не охота двигаться. — И поэтому ты решил разбудить всех остальных? — Да, я не люблю спать в носках. — Переживешь как-нибудь. — Блять, — снова буркнул Джонхан. Какое-то время пьяное тело ворочалось и бухтело. Не выветрившийся в крови алкоголь терроризирует ему организм и как-то сильно искажает восприятие, будто не только коктейли Джонхан мешал между собой. Когда ещё так захочется забрызгать шикарные обои Минхао вишневым соком, стекая вместе с собственными догадками по стенам. — Боже, как же ты заебал, — не выдерживает Джошуа и поднимается с кресла, чтобы подойти ближе, сесть рядом и, сжав пальцами чужое лицо, процедить сквозь зубы. — Когда ж ты сдохнешь? Джонхан даже глаза не открывает, чтобы сквозь сон сказать: — А я уже, — и хихикнуть. Крепко сжимая тонкую голень, Джошуа обнаруживает, как легко его руки оплетаются вокруг жилистого тела каждый раз. Точно созданного для того, чтобы оказаться схваченным, будучи при этом недосягаемым и хрупким как свет. Забравшись пальцами под штанину, он хватается за край носков и медленно стягивает их. Точно рискуя получить ожог, избегает лишних прикосновений к коже. «Чтобы вампир мог войти в дом, его надо пригласить». Как-то чересчур удовлетворенно выдыхает Джонхан, будто с него оковы сняли, а не смесь хлопка и полиэстра. И Джошуа не верится, что он снова рискует провалиться в солнечный бассейн, только чтобы перешагнуть порог. Уже не важно дворец или храм, ветхий старый дом или номер отеля - он воздвигнет себе пирамиду на их месте. *** Утро встречает запахом острой лапши и быстро растворимого кофе. После уютной твёрдости холодной керамической плитки, мягкость махрового полотенца кажется благословением. На кухне уже шумно, Минхао жалуется, что лекарство от похмелья снова закончилось, а соседи снизу купили сыну саксофон. Занимая место у окна, Джошуа принимает протянутую Хансолем кружку чая и благодарно улыбается. — Ты долго, — отмечает Минхао. — За воду начать платить не хочешь? — Гостеприимство - единственная вещь, которую придумали не в Китае? — Доброе утро, — на кухню вваливается Джонхан и, забираясь с ногами на стул, тянется за тостами и маслом. — Тебе нельзя, — Хансоль забирает у него из рук нож и отодвигает масленку. — Вот лучше нутеллу возьми. — А чем я ее должен намазать на хлеб? — раздражается Джонхан и выхватывает нож обратно. — Ешь давай, болтай меньше. — Приятного аппетита, — кивает ему Джошуа. Пряча лицо, Джонхан только закатывает глаза и встает, чтобы найти стакан и налить себе кофе. На нем свежая белая футболка, все те же чёрные джинсы и старый вязаный кардиган - похищенный у моли ужин. Наверное, что-то из забытого в недрах платяного шкафа Минхао. Насколько Джошуа помнит, в чай сахар он не добавлял, однако тот почему-то стал настолько приторным, что, скривившись, пришлось отодвинуть от себя кружку. *** Как оказалось, никакой машины, на которой пытался уехать Джонхан вчера вечером, не существует. Минхао это привиделось под его вином и пуэром без кофеина. Поэтому сейчас Джошуа сидит в такси между уткнувшимся в окно Хансолем и сменившим аккуратный кардиган на толстовку Джонханом. Тесно, но приходится соблюдать дистанцию, пусть их бедра и трутся иногда друг об друга. Водитель косится на них в зеркало, желая завязать разговор, но натыкается на красноречивый взгляд Джонхана, безразличие со стороны Джошуа и не воспринимающего ничего кроме басов в наушниках Хансоля. Последнего они высаживают практически у дверей дома, чуть ли не вручая его тете. И вроде Джонхану бы выйти тут же, но он называет какую-то незнакомую улицу и просит таксиста сначала отвезти его попутчика, на названный адрес которого только тихо фыркает. Все честно: Джонхан называет незнакомый адрес, Джошуа – тот, который они оба знают хорошо. Не его проблемы, что у журналиста особая неприязнь к педагогическому составу языковой школы. Ну, или к конкретным личностям, но это все еще не проблема Джошуа. Они проезжают центр и замечают скопления людей, с каждым поворотом все больше и активнее. В какой-то момент они оказываются стоять в пробке, и водитель решает поехать в объезд, у него даже получается, но увидев вдалеке толпу людей, Джонхан неожиданно просит остановить машину. Таксист сопротивляется, жалуясь, что он не может тут развернуться и вообще он так старался объехать сегодняшнее мероприятие. — Я сказал, высади меня тут, — безапелляционным тоном говорит Джонхан. — Пожалуйста, избавьте меня от его компании, — глядя в противоположное окно, подперев скучающее лицо рукой, просит Джошуа. Водитель вздыхает и выкручивает руль, паркует машину кое-как и включает аварийку. Джонхан тут же выскакивает из машины, но потом оборачивается и задерживает взгляд на Джошуа. — Ты же не рассчитывал на то, что я побегу за тобой бунтовать, — ухмыляется Джошуа. — Я иду туда не бунтовать, а работать. — Ага, конечно, — машет рукой Джошуа, будто пытается его с себя стряхнуть. — Камеру взял с собой? Дальше следует только хлопок двери, от которого больно стало даже водителю. *** Злость, застрявшая в горле. Привела их обоих туда, где им суждено было оказаться. Лес. Треск деревьев. Шум листвы. Из дырки в животе льется кровь, как из пробитой насквозь бутылки, заливает рубашку и чужие руки. Злость. Она научила Джошуа складывать чувства в трехстишия. Находить рифмы и писать акростихи. *** Один. Два. Снова один. — Разворачивайтесь, — просит Джошуа, успевший накрутить себя всего за два квартала. Он оставляет водителю чаевые как за три круга по центру и вылетает из машины. Почему из всех направлений, о которых может писать журналист, нужно было выбрать то, в котором обычная практика - получить по лицу в подворотне, быть заказанным у местного авторитета, словить пулю у подъезда или носиться от водомета по городу с камерой наперевес. Успевая при этом опрашивать бегущих рядом особо активных граждан о причинах их участия в этих весёлых стартах. В фильмах люди до последнего не знают о том, что то-то грядет, - они замечают это в странном поведение животных. И вот Джошуа тоже чуть ли не печенки хаос пророчат. По началу даже кажется, что всему виной проснувшаяся привычка контролировать все, что происходит внутри и снаружи. Но чем больше людей с плакатами он встречает по дороге, тем яснее становится, что всякий контроль тут упущен. Вдох. Выдох. Надо идти на звук. И сначала это крики в мегафон, а потом салют и полицейские сирены. Джошуа ни на секунду не сомневается, что Джонхан где-то в самой гуще событий, собирает материал, чтобы впоследствии в красках расписать анатомию протеста. Начнет, наверное, издалека, с преступлений, послуживших фундаментом для нынешних событий. Не забудет упомянуть, кто и как вёл дела и почему, вот сюрприз, виновники все ещё на свободе либо отделались легким сроком. Хуже, за чьи-то разрушенные жизни суд назначил штраф. Ну не смешно ли? Штраф за распространение видео, жертва которого от стыда чуть позже бросилась с моста. Волнение - это температура в теле общества, которую ни в коем случае нельзя сбивать, если на утро хочешь проснуться, скорее идя на поправку. И всех этих людей, кажется, очень разозлили итоги вчерашнего суда. Казус белли, чтобы выйти на улицы и требовать правосудия. Их не столько коснулся именно этот судебный процесс, сколько любая пережитая несправедливость, накопившаяся в сознании и ждущая своего часа. Личные мотивы тут смешиваются с общим потоком гнева и желанием наконец-то что-то менять. И об этом тоже будет написано со ссылкой на источники. Всего этого можно избежать и не появились бы те, кто подхватывает волну и тушит пламя бензином. Под фотографией каждого, кто выступал сегодня, будет подробная сноска. Как быстро у заявляющих о важности закона не остается сил, и их перекрикивают лозунгами звучащими как призыв к самосуду? Кто должен брать власть в свои руки, когда государство бессильно? Беспорядки, как озноб, - неприятный симптом борьбы организма с вирусом, что порождают такие как Джошуа. Носители особо агрессивного возбудителя, остающиеся равнодушными к конвульсивным страданиям общества. И было бы хорошо, если только чрезмерная активность иммунитета - единственная причина Юн Джонхана. Не по разные стороны баррикад, но Джошуа стоит на трауре по огороженную часть улицы, отцепленную для масс протестантов. Пока в эту самую секунду Джонхан застыл в узнавании, будучи сам укутанный в шарф, с натянутой ниже кепкой. «Где твой желтый жилет?» — не находя надпись «пресса», Джошуа ругается про себя, - зря он остановился. Сначала Джонхан непонимающе моргает. Потом щурится от боли. А затем с новым усилием пытается открыть глаза. Зачем? Интересно, видел ли Робеспьер как блестят ожидающие его острые грани гильотины? Они блестели так же как слезящиеся глаза Джонхана? Джошуа поспорил бы, что французский революционер не за что не стал бы меняться с ним местами. Потому что гильотина - только инструмент, что лишает головы, а значит и всякой боли быстро. У неё мало времени и целый королевский двор в очереди, а Джонхан же инквизитор, которому некуда торопиться. И, задыхаясь от слезоточивого газа, он всем своим вниманием принадлежит Джошуа. Не проходит и пары секунд - покрывшимися мурашками руками он пытается расстегнуть толстовку. Ему ужасно жарко. Поднимается дым. Чье-то неравнодушное плечо толкает из узкого переулка под колеса полицейского грузовика. Пришло время закинуться парацетамолом. С какой стороны прорвали оцепление? *** У него сил хватает только обхватить дрожащее тело Джошуа, прижаться и озлобленным шепотом спросить, будет ли тот жалеть об этом? Нет. На следующий день. Через неделю на похоронах. Пролетая над океаном и мечтая разбиться. Но не в тот момент, когда от пронзающей каждый орган боли сжал зубы. *** Волнение - это то, что испытывает Джошуа, оказавшись среди бурного потока, заливающего улицу со всех сторон. И как бы он не пытался себя от этого общего настроения отвлечь, жар снова и снова его настигал. Над головой пролетает камень. Ещё один. И ещё один. И так пока камера на самом высоком фонарном столбе не оказывается сбита. Вспышка гнева, но не одна, а будто проходящая цепью. Проблемы рептилий - они зависимы от окружающей среды. Чёрный живой кордон не выдерживает натиск. Машина с заключенным оказывается окружена разъяренной толпой, полицейские оттеснены. Несколько тонн перевернуть не удается, двери открыть тоже. Масса прижимает ближе к эпицентру. Откуда-то прилетает шашка, через секунду дым медленно тянется по стенам, заползает на полицейский фургон и окутывает тонкой вуалью маленькую шалость. «Дай им то, что они хотят». В хаосе, под шум сирен и криков, Джошуа оказывается у угловатой машины сизо и, подгадав момент, выламывает замок. Да и ручку в принципе срывает, правда, не желая оставлять улики, кладет ее в карман толстовки, чтобы потом выкинуть в реку. «Классика». Когда толпа понимает, что дверь больше не заперта, то ничего не отделяет ее от жертвы. Скованного наручниками мужчину вытягивают из машины, валят на асфальт и больше ничего в дыму и куче тел не видно. И не то чтобы Джошуа было очень интересно. Жар все еще разливается по венам, но тут чужая ладонь ложится на грудь, будто мокрое полотенце на горячий лоб. Джонхан выталкивает его куда-то в подворотню и тащит как можно дальше. Шум все еще преследует их, но есть подозрение, что он просто застрял у них в ушах. В щелях Сеула застывает время, свет, запахи и натягиваются ощущения. Во всем виноват кислород, считает Джошуа, его слишком много для переполненных горящих легких. — Что будешь делать? Сдашь меня полиции? То, что у обычных людей норма, у Джонхана аномалия в виде здорового розового оттенка лица, горящих о чем-то покрасневших глаз и влажных губ. Он резко оказывается близко, пальцами тут же пережимая горло. Мысли в его голове в связные предложения не строятся, он и себе не может объяснить, почему изнутри разрывает. Идеалы терпят поражение в войне с чувством, поразительно искажающим восприятие. Он вынужден отказаться от принципов ради него. — Закрой рот, — шипит Джонхан, не в силах озвучить, в чем конкретно хочет его обвинить. Джошуа чуть задирает подбородок, освобождая больше места для ладоней Джонхана, так, чтобы тот смог лучше обхватить шею. Последний сжимает, но не достаточно сильно, из-за чего Джошуа издаёт недовольное бурчание, и просит: — Чего ты боишься? Сожми сильнее, — не успевает он это сказать, как издаёт странный хрипящий звук, потому что Джонхан мгновенно повинуется и крепче прихватывает его за горло. — Нравится? — расстроенно спрашивает Джонхан, но кажется, ему все ещё трудно пересилить себя, чтобы по-настоящему Хону навредить. Он уверяет себя что хочет, потому что существо перед ним злое, он это всеми внутренности чувствует. Джошуа не отвечает. Боится, голос сорвется от того, что эмоции переполняют грудь, а кровь его и так беспокойный половой орган. Он уверен, раньше у него не было таких странных предпочтений. По крайней мере, фетиша на асфиксию точно. Но с Джонханом ему хочется экспериментировать. Ужасно хочется. Он не знает, куда ему девать руки и цепляется одной из них за чужое предплечье, а второй за талию. Они оба не двигаются. Непонятно, кто из них сошёл с ума больше, но у Джонхана все нутро напрягается, когда ему кажется, что он, чувствуя сердцебиение Джошуа под пальцами, ощущает его нехватку, и хочет похитить весь оставшийся у того кислород. Торгуется с собой на заведомо слабых позициях, его нерешительность читается в безнадеге во взгляде, напряженной челюсти и в подрагивающих пальцах. Наклоняется так медленно, будто пытается просочится через невидимую стену. Пухлые губы приоткрываются, но он не позволят тому сделать вздох. Ему нужно вернуть то, что он оставил, когда снова запустил чужое сердце. Пусть забирает, — Джошуа прикрывает веки. Ему нужно позволить своей новой мании взять ответственность. Сломать, но не прикоснуться первым. Ощущение незнакомое, теплое, Джонхан сминает мягкие губы, пробуя на вкус все свои фобии разом. На нем чужие прикосновения оставляют горящие следы, и ему страшно, что теперь это все кажется таким незначительным. Что-то грохочет в груди, ему хочется дернуться от этого чувства, но Джошуа не позволяет. Кладет руку на блондинистый затылок и не даёт прийти в себя, словно забираясь пальцами в мысли. Бережно вытягивает всякие сомнения, будто собирает паутину. Злость. Джошуа буквально слизывает её с чужого языка. Она какая-то вязкая и сладкая и, кажется, ещё чуть-чуть, и от передозировки ею случится сахарный диабет. Самым чувствительным органом, которым каждую перемену ощущает ярко, оказался во рту, в котором чуть ли не фейерверки взрываются. Джонхан на вкус как калифорнийский сад, которого по иронии никогда не видел. Как воздух над Санта-Моникой, которым не дышал. Как все то, чем быть не может, но есть. И у Джошуа из-за него ноет челюсть, на загривке проступает чешуя и до невозможности хочется Джонхана целиком проглотить. Мягко поворачивая его голову руками, задавая направление, он прихватывает поочередно, то нижнюю, то верхнюю губу, а потом отталкивает от себя. Последний раз касается невесомым поцелуем уголка рта, оставляя горящую печать. Чтобы, заметив пугающую пустоту в полуприкрытых глазах, задрать голову и рассмеяться. — Самое страшное, что я первый, кто сделал это с тобой. Скажи хоть, тебе понравилось? Тишина. Лицо Джонхана все еще красное и влажное, взгляд рассеянный и, кажется, только оказавшись настолько близко, можно заметить как отросли корни у него на голове. Не добрая улыбка касается губ Джошуа, и он накручивает светлую прядь на пальцы. Смотря немигающим взглядом, Джонхан молча пожимает плечами, а потом говорит: — Как много вещей переоценивают, — будто пытаясь что-то проверить, он тянется рукой к чужому лицу, чтобы мягко его сжать. Потом хочет отпустить, но задерживается пальцами на щеке.— Красоту, например. — Ох, если бы все дело было только в ней, — прижимаясь к узкой ладони, Джошуа показательно кладет сверху свою руку. — А в тебе разве есть что-то кроме? — в его голосе нет ничего, что намекало бы на иронию или желание оскорбить. Он будто пытается сам себя убедить в том, что причина есть - самая банальная слабость к прекрасному. Надувая губы, Джошуа хлопает ресницами и выдыхает в чужое лицо: — Вот ты мне и расскажешь, когда узнаешь, почему хочешь меня, — он медленно наклоняется, довольно подмечая, как напрягаются широкие плечи, но сам Джонхан неподвижно застывает на месте. Не двигается, даже когда шершавый язык облизывает ему щеку. Можно ли считать, что его пригласили? На коврике с надписью «добро пожаловать» теперь след от кроссовок найк. Невидимая граница трещит по швам, и у Джонхана крупные неприятности, если так можно назвать его новый диагноз. В отличие от прочих, Джошуа не инородный предмет отторгаемый организмом, он болезнь, изначально в нем прогрессирующая. И когда он уходит, Джонхан чувствует, как немеет его лицо. Чем быстрее бьется сердце, тем активнее яд распространяется по телу.