коробка с выцветшими пластинками. P.S Con amore ♡

      Гарри Нильсон проникновенно вытягивает припев, и Атсуму представляет, как за спиной взрывается мир. Небо осыпается осколками, весь кислород пропадает и напоследок, пока тело бьется в агонии можно полюбоваться чудесной картиной — безграничный космос, частью которого он готовится стать…       На экране мелькает обложка новой композиции, следующая песня Братьев Блюз. Легкий и веселый мотив сразу же заставляет резким толчком подняться с сырой земли и открыть глаза.       Солнце ушло радовать другую часть планеты и на пару дней забыло об их академии, поэтому Тсуму позволяется себе всласть насладиться непогодой. Дымка, тянущаяся с моря, застилает обзор на дальние жилые корпуса и приносит с собой дико ледяной воздух. Паршивейший день, такие Атсуму не любит, но все же ценит, хотя бы потому что можно притвориться, будто он живет в грустном фильме.       Бедолаги в паре метрах за стеной здания отсиживают пятую пару, которую Мия удачно миновал, бродяжничая весь день по территории, развлекая себя заученными стихами и рассуждениями о жизни. Как только он приблизился к черте сумасшествия, что приветственно махало у черты разума, он надел наушники, дабы заглушить внутренний голос.       Апокалипсис откладывается, как и безумие — перед смертью стоит придумать способ примириться с Киеми.       Отдаленно звучит звонок, и хлипкие двери тут же выпускают вымотанных студентов. Одногруппники не жмут ему руку, а на салют в виде поднятой ладони громко смеются, отвечая неприличными жестами.       Этот конфликт стар, как наш жалкий мир: он с первого курса показывал личину не очень приятную и принятую обществом своих ровесников. Прямолинейный, («учитесь рассчитывать возможности, прежде чем плевать в небо») и самодовольный («я просто ценю свои достижения») — такие обвинения звучат чаще всего. Но когда он один, то как бы ни думал что силен, большинство, накопив достаточно злости, может раздавить даже самый крепкий камень. — Эй, Мия, — окликнул один из проходящий в толпе парней, — что опять вместо пар на хуе прыгал?       И да, он не скрывал своей ориентации. Статус гея стал настоящим открытием турнира по стрельбе. Кто сумеет достичь цели — задеть достоинство Мии Атсуму? Но сколько бы стрел и топоров из слов не летело в его сторону, ни один не мог попасть в сердце. Шрамы и царапины — это меньший урон, почти и не обидно. — Ты слишком хорошо знаешь мой график. Как-то даже подозрительно. — стандартная ситуация обращать чужие высказывания против них самих же. Он ехидно лыбится, отводя светлые волосы назад.       Парень давится смехом, облизывая губы и медленно направляется к нему. Черт, Атсуму не нравится это внимание, он прячет руки в карманы и старается как можно естественней слинять, однако тяжелые руки ложатся на его плечи прежде чем он успевает выбрать дорогу. — Мне кажется тебе стоит быть аккуратней в словах, — его с силой разворачивают пара парней, обнимая за шею. Говоривший же останавливается перед ним. — Мне кажется ты не догоняешь с кем говоришь, — он делает еще пару шагов и зависает над ухом Тсуму. — Я не один из твоих мальчиков.       Три секунды — три раза когда Атсуму говорит себе «нет», предвещая худшее стечение обстоятельств, но желание взбесить собеседника пересиливает все весомые доводы. — Знаешь, по-моему, последнее прозвучало с сожалением.       Он успевает досчитать до четырех, когда ему прилетает мощный удар кулаком под дых. Дыхание спотыкается, зрачки расширяются, дергающиеся руки к больному месту тут же ловят и отводят назад. Мие весело несмотря на боль, потому что, блять, это сработало. Переходя на хрип, он решает что: — Знаешь у тебя определенно какие-то проблемы с ориентацией, раз ты так зациклен на мне. Подумай об этом…       Голова отскакивает вправо, щеку обжигает след костяшек обидчика. Шутка выходит из-под контроля, когда он думает, как жалко должно быть будет выглядеть после этой разборки с ссадинами на теле. Ладно бы туловище, но лицо… это скрыть будет тяжелее. Возможно, миру стоит взорваться сейчас? Прежде чем его изобьют за длинный язык и ему, как побитой собаке, придется слоняться по случайным людям, чьи имена он запомнил на случайных тусовках, пока гематомы не сойдут — а до тех пор, он не сможет показать Киеми на глаза. Ох, тогда он вообще может не рассчитывать на прощение, Оми только сильнее взбесится. — Какого хрена? — слыша этот грубый голос, Атсуму тут же поворачивает голову и видит раздраженного Сакусу, сжимающего с силой лямку своего рюкзака.       Пиздец он влип. Мия совершенно не представляет, как себя вести и что говорить. Вот и пришел конец света. — Сакуса? — удивленно зыркает парень в сторону Оми и тут же выпрямляется. Все же сын профессора академии. — Отпустили его, быстро.       Атсуму еще не знает это выражение лица — все его кошмары меркнут на фоне этих убийственно-злобных черных глаз. Даже в самой серьезной их ссоре Киеми не выглядел таким пугающим. — Слушай, это наш конфликт, мы сами…       Договорить парню не дают, в гортань прилетает четкий удар тыльной стороной ладони. Только глядя на это зрелище у всех присутствующих неприятно запершило горло. — Раз не понимаешь на языке людей, объясняю более доходчиво, — этой интонацией можно выжигать поселения, бомбить города. Эффект срабатывает, и сдерживающий Атсуму захват исчезает. — Чтоб я больше вас рядом с ним вас не видел.       Держащийся за больной кадык спешно оглядывает своих приятелей, что явно не желают проблем, растерянного Мию и все так же злого Сакусу. Он даёт отмашку к отступление, досадно вздыхая, не ожидая, что, поучая заносчивого гея, напорется на сына педагога.       Киеми тут же кидается к Атсуму, который жмурится, поднимая голову к небу. Пульт управления мыслями пустует, он совершенно не представляет, как объясняться перед Сакусой. Пару дней назад он твердо заявлял ему, что все хорошо, что его никто не задирает, и тут случается это. — Ты как? — Сакуса звучит беспокойно и, не давая Атсуму ответить продолжает. — Пойдем к медику. — Все нормально, в этом нет необходимости. Ты вовремя вмешался, — как бы ему не хотелось этого признавать, но да, его парень предотвратил избиение.       Киеми недоверчиво смотрит ему прямо в глаза и, беря его лицо в ладони, начинает большим пальцем оглядывать синеющую кожу. Мия тут же шарахается, как от удара тока, отстраняясь. Кудрявый лишь шепчет извинение, в обсидиане радужке страх сменяется нежностью, и вновь тянется к нему. — Киеми, не нужно, — и вновь он мотает головой, прячась от прикосновений. Только он должен страдать, быть предметом насмешек и издёвок, но не Оми. — Кругом люди.       Их отношения они не то чтобы скрывали; они могли держаться за руки в пустых коридорах и при малом количестве людей, позволяли улыбки и разговоры, часто ходили парой. Сакуса не привык говорить о личном, но он не скрывал любви к Атсуму. Мия же не желал ставить Киеми под удар, из-за чего предпочитал отшучиваться и переводить стрелки. — И? — Не хочу чтобы, ну знаешь, болтали всякое, — уголки губ кривятся в грустной улыбке. — Ты слишком хороший для этого. — Чего этого? Я тебя не понимаю!       Тсуму прикусывает губу и снова отползает назад. Вау, оказывается его способен убить не вражеский клинок, а маленький игольчатый вопрос от самого дорогого человека. — Для того, чтобы якшаться с таким как я.       Бум, и вселенная схлопывается — только вот не у Атсуму; не его сердце бьется при смерти, а у Киеми. Все это время его парень увиливал от поцелуев в общественных местах, прерывал любые темы, касающиеся любви, убегал, стоило сокурсникам Сакусы подойти к ним. Все это время он так же солнечно улыбался Оми, в то время как в спину ему прилетали грубые оскорбления и угрозы. Несмотря на боль, он продолжал бороться со всеми невзгодами один. Это несправедливо.       Он резко приближается, не давая Тсуму подумать, врезается своими губами в его. Ладони снова крепко ложатся на щеки, чувствуя, как кожа горячеет. В другой бы раз Атсуму стал тереться и ластится, ибо Сакуса редко инсценировал поцелуй. Сейчас его разрывает желание сдаться и рухнуть в объятия, спрятаться под кофту Киеми и просто уснуть. Напористость Оми пьянит, то как он скользит языком по нижней губе, прежде чем втягивает ее в рот и грубо прикусывает, будто в наказание. — Дурак, — выдыхает Сакуса, но не спешит отдалиться. — Атсу, я с тобой. С тобой. Ты слышишь?       Это можно сделать надписью на его надгробной плите, потому что теперь уже абсолютно точно он погибает и тут же перерождается от сказанного.       Человечество должно бояться вовсе не судного дня, а могущества любви этих двоих.