О чём молчат легенды

- Молчи, грешник! - эти слова, что слетели с губ Хемсворта прежде чем он оставил на губах Томаса поцелуй, звучали в голове юного графа Инвернесс, повторяясь раз за разом, как «Аллилуйя», многократно произнесенная преподобным Эваном во время воскресной проповеди. «Грешник!» - повторял про себя Хиддлстон, когда взлетал по лестнице в свои покои, перепрыгивая через две ступеньки — только бы остаться наедине с самим собой поскорее, запереться в комнате, закрыться, спрятаться. И чтобы не приведи Господь кто-нибудь увидел, как полыхают алым щеки его светлости. И чуть оттопыренные уши. Чтобы никто не видел, как горят сейчас глаза Тома — ярко, вспыхивая, словно два прозрачных хризолита. Только бы никто не увидел восторг, который разгорается в глазах юного графа — восторг от того, как сладко ему было только что в объятиях этого… Ужасного! Ужасного человека! Бесстыдника! Как было хорошо Тому, когда невесть откуда свалившийся на его несчастную голову Крис — не иначе для того, чтобы извратить и сбить с пути праведного, - целовал его… целовал так, как сам Хиддлстон не осмеливался поцеловать свою суженную. Целовал так… Как же это было сладко — легкие касания губ, шелест дыхания, вкус… Ох, пресвятые угодники! Именно потому, что ему было несказанно, невозможно хорошо в объятиях Хемсворта, Том и несся наверх, в свою спальню, чтобы только быстрее удрать от этого почти что двухметрового, светловолосого, голубоглазого искушения. От его крепких рук и нежных губ. От его ласкового взгляда и сладкого шепота. От его улыбки — шальной и пьяной. Прочь от него! И только не смотреть! Ни за что не смотреть вниз, туда, где Крис стоит, задрав кверху голову и провожает взмывающего вверх по лестнице Томаса чуть расстроенным, несколько по-детски расстроенным взглядом. Он так посмотрел на Тома: словно ребенок, которого лишили сладкого, когда Хиддлстон смог вернуть самообладание, которого он лишился, едва губы Хемсворта прикоснулись к его губам, и оттолкнуть Криса… Не грубо, нет. Том просто отстранил его — на расстоянии вытянутых рук, мотнул головой туда-сюда, быстро-быстро — золотистые кудряшки дернулись из стороны в сторону, и, произнеся одно короткое «Нет!», его светлость поспешил оставить своего гостя в одиночестве. «Грешник!» - выдохнул Том, прикасаясь прохладными ладонями к пылающим щекам, нашел глазами висящее над кроватью распятие и хотел уже преклонить колени, чтобы попросить у Господа прощения за грех свой, за то, что его так постыдно потянуло к мужчине, как понял, что он совсем не чувствует себя виноватым. Ни сколечки! Ни самую малость! Единственное, что его светлость испытывал в данный момент, так это желание снова бежать, теперь уже вниз по лестнице, перепрыгивая через две ступени, и чтобы внизу его ждал Крис. И его крепкие руки. И его шальная улыбка. И его нежные губы, от которых сам Том оторвался с большой неохотой. И впрямь не человек — искушение! Томас прикусил кулак, едва не зарычав при этом — желание вновь оказаться в объятиях Хемсворта было столь велико… И столько же невозможно… Что юный граф, убедившись, что дверь его спальни накрепко заперта, бросился на кровать, зарылся лицом в подушки, ругая самого себя теми словами, которыми — он слышал — бранил Джон Лансель солдат, охраняющих Хиддлс-гров, если заставал их за разгильдяйством. Собственно, эти бранные слова граф Инвернесс адресовал самому себе исключительно за то, что его реакция на дерзость наглого Хемсворта была недостаточно жесткой. Еще, чего доброго, тот решит, что подобные вольности, которые он допустил по отношению к Тому, могут быть вполне уместны, и начнет их позволять себе чаще и чаще… Ох! Только бы он хоть один разочек позволил себе подобную вольность! Разумеется, нужно было, как подобает джентльмену, призвать наглеца к ответу! Помнится, когда он только поступил на службу в драгунский полк, один из его сослуживцев, хлебнув лишнего, подкараулил тогда еще совсем юного Томаса возле казармы да прижал всем телом к стене, навалился, облапил зад… И секунду спустя взвыл, получив от Тома коленом в пах. А после, когда последовал вызов от Хиддлстона, приполз с извинениями и был заклеймен трусом, как отказавшийся драться на дуэли. На этом знакомство Тома с таким проявлением чувств между мужчинами и закончилось, так и не успев начаться. А историю эту граф Инвернесс если вспоминал когда, то лишь с чувством полнейшего пренебрежения. Никогда ранее его светлость не испытывал тяги к своему полу. Да, в общем-то, он и к женщинам особой тяги не испытывал, зачем уж лукавить? Нет, ему нравились хорошенькие девушки, нравилось любоваться ими на балах да приемах, особенно если какая из них отличалась особым изяществом и грацией, как его дорогая невеста, леди Кэтрин Моубрей, например. Но его любование женщинами было сродни любованию цветами, что росли в изобилии в Хиддлс-гров благодаря стараниям садовника, выписанным из самой Италии миссис Хиддлстон. Том любовался женщинами, как любовался бы яркими бабочками — кто не любит смотреть на бабочек, на их причудливо раскрашенные крылышки? Ему нравились все девушки на свете — как нравились все на свете цветы и бабочки, — но он никогда не выделял из них какую-то одну. Друзья лорда Хиддлстона — а из-за легкого, веселого нрава, приятных манер и определенного положения в обществе друзей у него было не мало — все они наперебой хвастали друг перед другом победами на любовном фронте с не меньшим пылом, чем победами, одержанными на поле брани. Вот только Том был единственным, кто не мог бы похвастаться ни одной взятой крепостью. Да он и не стремился побеждать. Конечно же, ему, как и всякому молодому человеку, хотелось познать радости любви, но так уж вышло, что, иногда (будем честны — частенько), испытывая томление тела, желание совершенно определенного рода, Том никогда не испытывал того чувства, которое так ярко описывали в стихах его любимые поэты, чувство, из-за которого — если верить историкам — начинались и заканчивались войны, чувство, которого — Том был в этом уверен — нет прекраснее. Только он сам никогда подобного не испытывал. Не любил никогда и никого. Просто так уж вышло. Ни одна юная особа, какой бы прелестной она ни была, не смогла вызвать в душе графа Инвернесс это пылкое и нежное чувство. Когда пришла пора посвататься к леди Кэтрин, как того требовала воля покойного отца, Томас с несколько тяжелым сердцем отправился в Хексем-парк, где проживала его невеста со своими матушкой и старшим братом, лордом Генри. Не то чтобы он не хотел жениться на леди Кэтрин, вовсе нет! Том не кривил душой, когда расписывал перед Хемсвортом достоинства будущей супруги. Мисс Моубрей была на редкость хороша собой, весьма неглупа… Весьма и весьма неглупа и к тому же недурно образована — не каждая девушка, занимавшая положение такое же, как леди Кэтрин, могла похвастать, к примеру, тем, что могла бегло складывать и вычитать цифры: обычно воспитание благородных девиц ограничивалось умением читать и писать, а также правильно вести себя в обществе, танцевать, петь, вышивать и прочее подобное. Но леди Кэтрин мало того, что ловко управлялась с цифрами, к тому же имела некоторые знания в области естественных наук — особенно её привлекали ботаника и энтомология, и они с Томом, когда живы были еще оба их родителя, и когда семейство Моубрей в полном составе гостило у Хиддлстонов, бывало, часами гуляли вокруг замка, рассматривая те же цветы и тех же бабочек, с которыми Том порой сравнивал юных девушек. В этот раз, покуда он сам гостил у Моубреев в Хексем-парк, Томас не мог пожаловаться на то, что скучал, несмотря на то, что в это зимнее время ни растений, ни бабочек изучать вдвоем с леди Кэтрин они не могли. Тем не менее, он не мог не отметить, что его нареченная, достигнув шестнадцати лет, стала еще прелестнее, и Хиддлстон не уставал восхищаться практически всем, чем бы ни была занята его невеста — будь то талант, с которым она декламировала греческие комедии, или же изящество, с каким мисс Моубрей вышивала сложные узоры — она даже подарила белоснежный батистовый платок, отделанный кружевом и украшенный сложной вышивкой — два герба: домов Хиддлстонов и Моубреев соседствовали друг с другом. И Томас следил, чтобы платок этот был всегда постиран, надушен и — самое главное — всегда хранился в его кармане. Предложение о замужестве мисс Моубрей приняла с большим достоинством и скромностью, и Том вздохнул с облегчением — ведь он так волновался, пока произносил прочувственную речь, прежде чем надеть на безымянный палец невесты кольцо своей матушки. Так волновался, что даже сбился пару раз, но тем не менее леди Кэтрин сказала «да», не мучая соискателя её руки долгими раздумьями. И когда в тот же вечер все четверо — сам счастливый жених, молодая невеста, её строгая мать и старший брат поднимали тост «За молодых!», Томас мог бы сказать, что он был почти что счастлив. Почти что — потому что ни его отец, ни родитель леди Кэтрин не дожили до этого дня и не могли порадоваться за своих детей. Почти что — потому что леди Диана сгинула бесследно, а Тому бы так хотелось, чтобы две женщины, которые были ему дороже всего на свете — мать и будущая жена — подружились. И было еще одно «почти что» - Крис Хемсворт. Все то время, пока он гостил в Хексем-парк, не проходило ни дня, чтобы Том не вспомнил о своем новом друге, который, оставленный в Хиддлс-гров, наверняка тоже скучал по Тому. По крайней мере Томасу хотелось так думать. А там — кто знает? Возможно, Крис нашел лазейку домой и уже сейчас показывает своему брату, Лиаму, фотографии Тома, которые Крис сделал в самые первые дни своего пребывания в тысяча семьсот сороковом году. Может быть, вот в эту самую минуту Хемсворт увлеченно рассказывает брату, как был пойман в свой самый первый день в прошлом и провел всю ночь в подвале старого замка. Или же Крис демонстрирует Лиаму шрам, оставленной пулей бандита из шайки кривого Хьюма. Том был бы рад за друга. Правда-правда, он был бы очень рад, если бы Крис нашел дорогу домой. Ведь как это, должно быть, грустно — осознавать, что твой дом, то место, куда ты привык возвращаться, где тебе было тепло и уютно, где происходило столько всего — хорошего и не очень — что этого места у тебя не просто нет. Что такое место — твой дом — еще не построено даже. Не будет построено еще целых триста лет. Как это, должно быть, горько — знать, что все, кого ты любил, или же наоборот, кого ты считал своим врагом — что всех их не просто нет, а что они не родились даже. И не родятся еще очень долго. Что если бы сам Том оказался на месте Криса? Как бы он справился с тем, что пришлось пережить Хемсворту? Ответов на эти вопросы у Хиддлстона не было, и он знал только лишь то, что с каждым днем, покуда он весело и беззаботно проводит время в доме будущей жены, его новый друг предоставлен в поместье Томаса самому себе, и что Том должен поспешить домой, чтобы Крис не стосковался совсем. По-хорошему, нужно было бы настоять на совместной поездке. Вот только… Слишком уж явно бросалась в глаза «нездешность» Криса. Слишком уж он был не похож на всех знакомых Тому джентльменов. Да и на не джентльменов, людей низшего сословия, Хемсворт тоже не походил. Поэтому, может оно и к лучшему, что Крис остался в Хиддлс-гров? И когда настало время прощаться с семейством Моубрей, Том возвращался домой, и на этот раз на сердце у него тоже было нелегко. А ну как он не найдет по возвращении Криса? Что если его уже не будет в старом замке? И какова же была радость юного графа, когда его встретил Хемсворт. Да еще встретил так… Встретил поцелуями и нежными объятиями… И Том сам недоумевал — как это он ответил на поцелуй? Как позволил себе разнежиться в руках Криса? Как это произошло, что Крис вдруг сделался ему так… Он и сам не мог подобрать слова, чтобы описать, какие чувства вызывает в его душе гость из будущего. Возможно, еще поначалу интерес юного графа к Хемсворту можно было бы списать на простое любопытство — еще бы! Не каждый день к тебе в дом заходит пришелец из далекого будущего! Так было в начале. Но чем дольше Крис гостил в Хиддлс-гров, чем больше времени они с Томом проводили вместе, тем это теплое чувство, которое зародилось в сердце лорда Хиддлстона росло все сильнее и сильнее. Чем больше Том думал о Хемсворте — особенно в те дни, что провел вдали от своего друга, тем больше он осознавал — это не просто интерес, не просто любопытство. Тома влечет к Крису — нужно быть честным с самим собой. Особенно с самим собой. И Том решил, что лучше уж признать правду. Хотя правды этой он боялся, само собой. Еще бы не бояться того, за что можно запросто быть вздернутым по решению судьи Флетчера — закон, порицающий мужеложество, был суров. Людской закон. А существовал еще один закон — Божий. И по нему выходило, что Крис — а вслед за ним и Томас — самые отпетые грешники. «Грешник!» - так думал Том, когда, устав от мыслей, таких тяжелых и таких неправильных — неправильно это: думать о руках Криса Хемсворта, о губах его, - так вот устав от мучающих его мыслях, о запретах, которые налагали на них двоих законы — людской и Божий, Томас просто рухнул на кровать, животом вниз, надеясь, что в таком положении ноющий от возбуждения его орган перестанет доставлять неудобства, вплоть до легкой боли. Однако это не помогло. И Том, проклиная самого себя, развернулся на спину и, оглядевшись украдкой, будто бы в запертой комнате кроме него самого мог бы оказаться кто-то посторонний, приспустил штаны и, притронувшись пальцами к изнывающему от желания члену, начал медленные движения вверх и вниз, стараясь снять напряжение. Граф Инвернесс в силу строгого воспитания и природной скромности искренне полагал, что ласкать себя вот так, как он сейчас — не менее грешно, чем целовать мужчину. Поэтому и касался себя крайне редко, всякий раз после испытывая неловкий стыд. Но сейчас он не чувствовал даже малой толики стыда, когда его пальцы все крепче и крепче обхватывали ствол, размазывали выступившую смазку, когда они скользили быстрее и быстрее вверх и вниз, вызывая во всем теле ощущения столь приятные, что их хотелось продлить как можно дольше, и в то же время хотелось еще быстрее подвести себя к финалу, к той точке, за которой не будет ничего, кроме чистого, ничем не замутненного удовольствия. И Том подгонял себя к этой самой точке, представляя, что это пальцы Криса сейчас мягко сжимают его естество, что это Крис ласкает его член, нежно и уверенно. Что это его рука… Ох! Губы его светлости выдохнули это тихое «ох!», когда он излился себе в кулак, от невыносимого удовольствия едва ли не вставая на лопатки, упираясь в матрас затылком и пятками. И прежде чем крикнуть Даррена, нового камердинера, чтобы тот помог ему переодеться, Хиддлстон удалил следы собственного грехопадения — смочил водой из кувшина оставленное специально для него полотенце и тщательно промочил руки и оттер следы семени, что по неосторожности попали ему на рубаху. Критически оглядев самого себя, Томас решил, что и так сгодится, и только после этого вызвал к себе слугу. А тот, о ком в данные минуты мечтал граф Инвернесс, то ругая себя последними словами, то лаская — опять же сам себя, - тот, кого Томас винил в том, что он не смог удержаться от грехопадения, и с кем же это самое грехопадение — со странным чувством страха и любопытства — мечтал совершить, так и стоял посреди огромного холла, раздумывая о том, какой же он был дурак, что так по-глупому попер напролом и теперь, должно быть, напугал своим пылом неопытного мальчишку. Крис досадовал сам на себя, но уж точно не жалел о поцелуях, которые подарил ему - волей или неволей — юный граф. Целовать Тома было так до безумия сладко и так же до безумия горько — ведь Крис понимал прекрасно, что вряд ли Томас позволит ему что-либо большее, чем эти легкие поцелуи, - что теперь Хемсворт мог только вспоминать о том, каковы на вкус были губы Томаса, и как он чуть постанывал ему в рот, когда Крис мягко касался этих самых губ своими. Из раздумий его вывел голос нового гостя Хиддлс-Гров. Маркиз Хексем оказался у него за спиной — довольно неожиданно, Крис и не слышал, как он подошел, замечтавшись о кренделях небесных. - О чем задумались, Хемсворт? - чуть насмешливо глядя на Криса, осведомился лорд Генри. - Или, возможно, мне следовало спросить: «О ком задумались?» И Хемсворт вдруг почувствовал, как ладони его сделались влажными. Он подавил желание вытереть их о брюки — это мало того, что выглядело бы некрасиво, так еще бы и выдало волнение Криса. И он вместо этого изобразил на лице самую свою добродушную улыбку. - Не понимаю, о чем вы, - ответил он на бестактный вопрос и поспешил удалиться сам, оставляя Моубрея с легкой усмешкой смотреть себе вслед.