Лабиринт

— Да вы садитесь, детектив. В ногах правды нет, а вы же ко мне за правдой, верно? Слушать Суну было примерно как вести рукой по бархатной или ворсистой ткани, только против того, как лежали ворсинки. Он звучал мягко, вкрадчиво, но всё равно с какой-то колючей шершавостью. Осаму сел на указанный стул, огляделся. В террариумах виднелись разноцветные чешуйчатые твари, и Суна лавировал между ними светлым пятном плотной белой ткани, единственный здесь, кто не переливался и не шипел. Заодно наверняка единственный, кто мог внезапно укусить, ведь его не отгораживала от Осаму ни клетка, ни крышка. Протяни руку — можно схватить за полу халата. Почему-то Осаму почувствовал себя не тем, кто пришёл выводить и нападать, а отчаянно беззащитным в абсолютной власти чужого человека. Направляясь сюда спонтанным решением, он подспудно рассчитывал обескуражить Суну. Удивить его, чтобы тот просто не успел придумать отговорок и улизнуть. План посыпался, едва стало понятно, что Суна не будет отговариваться даже прижатым к стенке. — Если вы её знаете, — медленно сказал Осаму, — то за правдой. Раз за разом Осаму возвращался взглядом к его рукам — хоть и понимал, что бессмысленно. Суна Ринтаро не играл уже больше пяти лет по примерному подсчёту, и очевидно было, что никакие мозоли и синяки от струн настолько долго не держатся. Но Осаму всё равно смотрел, вглядывался слишком внимательно для ничего не значащей детали, будто надеялся увидеть следы былого величия. Видимые, осязаемые следы замкнутого на себе таланта Суны Ринтаро — которых просто не существовало. Ничего не сохранилось в этом герпетологе от того не сумевшего найти в себе щедрость скрипача, которого вспоминал Вашиджо-сенсей. Пальцы у него были худые, длинные, наверняка очень сильные; Осаму представил, как они сжимаются тугим кольцом у змей за головой. По спине пробежали мурашки. Суна встал у террариумов, опираясь спиной на один из них — вот-вот покажется из-за плеча тамошняя хищная змея — и скрестил руки на груди. Его лицо не выражало ничего, но это не была профессиональная маска Тендо или Семи. Он просто был таким. За видимой безэмоциональностью ничего не скрывалось. — Много их, всяких правд. — Суна еле заметно пожал широкими плечами. — Какую-то знаю, но вам же не нужна любая правда обо мне? Вы хотите свою, для вас полезную. Спрашивайте. Впрочем, нет, обманывал себя Осаму. Осталось, осталось в нынешнем Суне Ринтаро неизменное свойство, то самое первое и главное, ухваченное старым учителем. Сейчас он стоял перед Осаму в белом халате, потёртом, распахнутом, с растянутыми карманами. И всё равно казался застёгнутым на все пуговицы и молнии мира. Как будто не просто застёгнутым был, а закованным в броню, равнодушную и непробиваемую, без единой щели и слабого места. Драконы, внезапно подумал Осаму, и есть те же змеи в конце концов. А Осаму глупым охотником смотрел на защищённого своей отстранённостью от любых нападений дракона и выглядывал, где же та самая уязвимая точка. И от того, насколько Суна был закрытым, насколько холодной и крепкой была его броня, её хотелось таранить. Не искать обходных путей, а просто раз — и в лоб. — Почему вы бросили музыку? Суна не ответил. Где-то в углу заскрипело новым неприятным звуком, и Осаму только сейчас заметил, что есть ещё пространство, отгороженное от основной части кабинета, небольшой серой шторкой. Там и шумело. Суна отвёл шторку в сторону, вытащил маленький террариум с рогатыми жабами и поставил его на стол. Почти что вплотную к Осаму, словно хотел его смутить жабьей близостью. Ему самому не было мерзко ни капли — будто с котятами возился, а не со змеями и жабами. У одной из грязно-зеленых жаб раздулось горло — было ли у жаб горло? — и она утробно квакнула, затем пнула перепончатой лапой соседку, и они перекатились к стеклянной стенке, притерлись к ней в драке. Послышался снова тот самый скрип. — Ваш уход из профессии как-то связан с конфликтом между вами и Тендо Сатори? — спросил Осаму. Суна медленно склонился к дальней стороне жабьего террариума, прищуренными глазами всмотрелся в кормушку. Встал, принялся сыпать что-то из банки без этикетки. — Характер человека — это его судьба, — наконец сказал он невпопад и улыбнулся криво, только левым уголком губ. — Говорили древние греки. А они были весьма неглупые господа. — Вы пытаетесь мне сказать, что у вас просто характер поганый? Суна перестал сыпать, привинтил крышку от банки на место и воззрился на Осаму с неподдельным изумлением. Первая эмоция, хоть какая-то. — А вы считаете, у меня есть причины на судьбу мою жаловаться? — Ну как вам сказать, — усмехнулся Осаму и обвёл взглядом лабораторию. Выражение лица у него было, должно быть, говорящее, но Суна не отреагировал, скорее наоборот — вернулся к прежнему равнодушию. — Змеи — прекрасные творения природы, весьма смелые. Грациозные, я бы сказал. И полезные. А их ещё гадами называют. — Да гады и есть, — ответил Осаму. Отлично понимал, что Суна втягивает его в разговор, где ведущим станет он, а Осаму уготована ведомая роль, и всё равно пошёл в ловушку. — Жалятся, сволочи. — Жалятся, — повторил Суна насмешливо. — А машины людей давят. Вот уработаетесь вы на своей нервной работе, детектив, тут-то капли на змеином яде вас и спасут. — И вы уработались и пошли спасаться? — Да перестаньте, — Суна исчез за шторкой, убирая жаб на место, потом вернулся и присел на край стола. — Не надо выдумывать мою жизнь за меня. Нет мне дела до вашего Тендо, и давно уже. Не буду говорить, что никогда не было, вы же правду хотите. Сейчас вы приметесь спрашивать, как так вышло, что я тут оказался. А я вам скажу, что мне нравятся змеи, всегда нравились. Поверите? — Нет, — искренне сказал Осаму, и Суна издал короткий, сухой смешок. Он прошёлся вдоль террариумов, задумчиво постукивая по стёклам, и наконец выбрал одну, принёс обратно к столу. Змея лениво подняла треугольную плоскую голову и уставилась на Осаму жёлтыми глазами. Она напоминала длинный плетёный ремень, только из пасти ремня постоянно вылетал и снова скрывался раздвоенный язык. Солнечный блик влетел в маленькое окно, пробежал по блестящей черной чешуе, и на долю секунды Осаму почти увидел в гадине то, что в ней якобы видел Суна. — Красивые, — упало на поверхность террариума шершавое тягучее слово. — Это южноамериканская змея фер-де-ланс. А ещё есть коралловый аспид, хотите, покажу? — Пусть. Он бы всё равно показал, подумал Осаму, глядя на то, как Суна метнулся к другой клетке — всё его тело выгнулось вбок, вытянулось гибкой белой молнией, будто ноги и не двинулись с места. Будто он сам был изворотливой, хитрой змеёй без костей, способной вить кольца и сдавливать ими насмерть. Осаму их чувствовал почти физически. Аспид был противен донельзя, омерзителен настолько, что Осаму невольно отшатнулся, и Суна снова фыркнул, словно не было ничего приятнее и веселее в его жизни, чем пугать зашедшего детектива. В террариуме лежал смотанный клубок розового шланга, гладкой пожарной кишки с переливающимися коричневым разводами. Над клубком показалась синяя башка с двумя мерцающими точками. Красные и злобные глазки аспида тупо уставились на Осаму. — Заманивает, — сказал Суна. — Говорит, идите ко мне, детектив, я вам всё расскажу. — Про вас? — Про меня — больше всех. Он меня укусил однажды, кстати. Но откачали. Смотрите. Суна подставил рядом с клеткой мензурку с тонким слоем запаянной плёнки поверх горлышка. Его пальцы ловко обвились вокруг змеиного туловища, сразу за головой, и — рывок, удар, тихий треск. Белый, в палец величиной клык пронзил пленку. Зуб выпирал у аспида из пасти, и медленно-медленно, как в какой-то параллельной реальности, стекла апельсиново-желтая капля в подставленную мензурку. Частыми мелкими звуками закапали следующие, и Осаму выдохнул. Сюрреализм происходящего изгибал действительность кривым зеркалом, куда он тщетно вглядывался в поисках той самой правды о Суне. Сколько подходов к зеркалу потребуется, чтобы распрямить его? Всё произошло за долю секунды. Суна чуть разжал пальцы — так невесомо, что Осаму и не заметил бы, будь у него в руках неживой предмет без собственной воли. Но не заметить не вышло. Змея рванула вперёд и остановилась на расстоянии вытянутой руки от Осаму. Клык в приоткрытой пасти. Плоский треугольник головы. Капля яда, сотой долей которой можно вылечить человека, а цельной — убить безвозвратно. Сердце пропустило удар, и Осаму понял, что плотно-плотно сжал ладони, до белых костяшек. Всё сошлось в одну точку, где-то в воздухе между ним и змеёй. Жизнь не пролетела перед глазами, вообще ничего он не видел и не представлял, кроме пугающего до ужаса белого клыка перед собой. Кошачий взгляд Суны Ринтаро жёстко фиксировался на Осаму, руки так же жёстко держали аспида. Время растянулось в бесконечность. За долю секунды — но миллионы световых лет спустя Суна опустил аспида обратно в стекло. — А если бы укусил меня? — глухо спросил Осаму. Сердце как замерло на близости плоской змеиной башки, так и билось замедленным ритмом, будто не верило, что ничего так и не произошло. Боялся змеи. Боялся показать Суне свои страхи. Суна неопределённо пожал сутулыми плечами, и Осаму поставил бы годовой запас инари суши на то, что ему было весело. Развлекался он так: показывал змею и запугивал ею непривычного к гадам гостя. — Не укусил бы. Сволочь. — Со змеями разобрались. Они вам нравятся. А что насчёт скрипок? Суна запрокинул голову вверх, к флюоресцентной лампе на потолке, моргнул ленивыми кошачьими глазами. — Мне нравилась моя, — наконец сказал он. — Вы знаете, на какой я играл после консерватории? — Я, честно говоря, кроме Страдивариевской Санта-Марии других и не знаю. И с ней-то лично не знаком. Сорвался очередной шершавый смешок. Был ли то смех уверенного в своём превосходстве преступника? Смех довольного дурной шуткой с аспидом нелюдимого человека? Просто то, что говорил Осаму, отчего-то его веселило? — Я в вас верю, детектив. — Суна улыбнулся одним углом губ. — Ещё познакомитесь. Но Страдивари — это только одно имя, самое известное. Были до него, были после него. Вы знаете, кстати, что Страдивари тоже не сразу начал скрипки строить? — Тоже? — Как и я. Он сначала был резчиком по дереву, потом пробовал играть. В отличие от меня, впрочем, играл отвратительно, если верить современникам. Но могли и наврать. И до правды уже ни один детектив не докопается. — То несущественная правда, — вздохнул Осаму. — По крайней мере, для меня. — Будто наши отношения с Сатори чем-то отличаются. Их нет. И его для меня нет. Всеми своими словами, загадочными и бессмысленными, о змеях и Антонио Страдивари, его предшественниках и последователях, Суна заманивал в мрачный извилистый туннель — ветвистый коридор своей логики. Туннель вился устрашающими хитросплетенными петлями, словно лежащий в террариуме аспид, а Осаму послушно шагал за Суной. В самой глубине, в конце этого непонятного узкого лаза могло быть понимание его личности, причин конфликта с Тендо и роли Суны в похищении «Страдивари». А могло не быть ничего — только всепоглощающая темнота с тихим ленивым голосом. — То, что было, в любом случае уже прошло. Когда-то существовал Страдивари, а ещё когда-то существовала наша школа музыкальная, и мы туда вместе ходили. В консерватории тоже вместе учились. Вот тогда я Сатори недолюбливал, это верно. Сейчас… нет ничего этого. — Школа есть, — из какого-то ослиного упрямства поправил его Осаму. Тренер из его школы бы сказал, что это фамильное: Ацуму так же настырно доставал сокомандников по мелочам. — Есть, — согласился Суна. — Но уже не наша. Хотя Гошики-кун говорил, что Сатори туда ездит, с кем-то общается, учит там детей этих всех. Гошики. Гошики — знакомое какое-то имя было. — Вы бы на его месте не стали? — Я, к счастью, не на его месте, — очень медленно сказал Суна, словно знал, о чём Осаму говорил с Вашиджо-сенсеем. Словно чувствовал подвох в сравнении их с Тендо готовности делиться своим умением. — На своём — не стал бы. И экскурсии не вожу. Вот вам могу всех показать, да вы не хотите. И про Страдивари вам рассказать могу. — Вы играли на его скрипке? — Нет, — Суна покачал головой. Он отошёл к холодильнику, вытащил оттуда какой-то яркий леденец в пластиковой длинной упаковке. Предлагать Осаму не стал. — Я играл на «Гварнери»»». Вы, конечно, и не слышали никогда ничего про Джузеппе Гварнери по прозванию Дель-Джезу, а между тем он великий скрипичный мастер. И Никколо Амати, учитель Страдивари, тоже великий, но вы и о нём не слышали. — На его скрипках вы тоже играли? — зло спросил Осаму. Итальянские имена, которыми легко сыпал Суна, напоминали только об одном — о том, как Ките-сану звонят из далёкой солнечной Кремоны. Звонят и спрашивают о судьбе великой Санта-Марии, и не объяснишь всем этим людям, что быстрее Осаму бежать не может, потому что быстро можно бежать только тогда, когда направление тебе известно. — Я как-то держал в руках скрипку «Амати, — сказал Суна и легко пожал своими сутулыми, широкими плечами. — «Гварнери»» мне нравится больше. Нравилась. — А «Страдивари»? — Со «Страдивари» не особо довелось познакомиться — Осаму показалось, что зелёные глаза в полумраке террариума промерцали бликами от мутных стёкол террариумов с переливающимися рептилиями. — Он гений. А с гениями, понимаете, сложно. Есть такая дурацкая фразочка — гениям поклоняются дамы и монархи, ибо десница их осенена господом. Но вероятно, поэтому не гениям с ними слишком сложно. — А Тендо гений? — Да, — без малейшего сомнения ответил Суна. У Осаму на языке умер следующий вопрос: «А вы гений?». Почему-то ожидал, что Суна попытается отрицать величие Тендо, попытается рассказать, что он талантливее — но ничего не было. Только зелёные глаза с отражением блестящих змеиных чешуек и чпокающий звук леденца, когда Суна подносил его ко рту. — Поэтому они со «Страдивари» нашли друг друга. И он стал великим, стал вот скрипачом номер один в мире. — А вы не стали. — Нет, — согласился Суна. — Я же говорил, характер человека и есть его судьба. Понимаете? Тендо хотел знать всех, вот теперь все знают его. А я не хотел знать никого, так что и меня никто не знает. А если вас так про гениальность цепляет, значит с Ойкавой вы ещё не разговаривали? Ойкава Тоору — вспомнилось практически сразу. Консерваторский товарищ кого-то из достопочтенной супружеской пары, но вот чей именно, уже потерялось где-то в глубине сознания. Вроде бы Ушиджимы, вроде бы тоже что-то духовое. Наверное, потому и не разговаривал с ним ещё: поди доберись до всех, кто связан с Ушиджимой, когда у самого Тендо связей миллион. — Нет. — Что ж вы так, детектив, — почти с упрёком в голосе сказал Суна и ухватил леденец губами. — Ходите тут вокруг меня, хотя мы с Тендо разошлись как в море корабли давным-давно. А живой, незакрытый конфликт гения и обычного человека прохлопали. Страдивари — он же не единственный гений в жизни Тендо. И стало понятно, что он говорит про Ушиджиму, про то, что Ушиджима и Тендо связаны по рукам и ногам своей взаимной гениальностью, и Осаму вспомнил смурные брови Семи Эйты. Кенджиро в него влюблён… Обычный, не гениальный Кенджиро со своей обычной, безнадёжной влюбленностью. А у обычного Ойкавы Тоору с гениальным Ушиджимой был какой-то настолько острый конфликт, что даже Суна Ринтаро знал. Знал — и подталкивал Осаму. Боялся ли за себя? — Вы мне наводку даёте? — сухо спросил Осаму. — Историю рассказываю, —ответил Суна невыразительным своим голосом. — Вот был такой Андреа Гварнери, подававший огромные надежды мастер. Где-то я слышал, что Амати его считал талантливее Антонио. Но он спился и все надежды сдохли. А потом был такой скрипичный мастер Вильом. Всю жизнь мечтал сделать скрипку лучше, чем у Страдивари. И так пробовал, и эдак… И не выходило. А когда не смог не потому что спился, а потому что просто не смог, оно обиднее. Осаму помолчал. Ждал продолжения про Ойкаву, какой-то имеющей прямое отношение к их разговору истории. Ждал, что броня Суны треснет — как у Семи Эйты, нехотя выложившего свои наблюдения про Ширабу. Но наверное дело и было в том, что Семи не хотел наводить следствие на Ширабу, не верил, что тот мог украсть. И рассказал без утайки — ведь когда скрывать нечего и прятать нечего, вслух говорить, быть может, и не приятно, но хотя бы легко. Суна каждое слово, кроме дурацких иносказаний про скрипичных мастеров, древних греков и хороших змей, отдавал с боем. Но у Осаму не было длинных белых клыков, сочащихся ядом, чтобы выгрызать и выгрызать из него информацию. — Про себя вы мне ничего больше сказать не хотите? Вопрос прозвучал устало — настолько устало, что Осаму сам готов был признать Суну победителем. Замотал, замучал, заставил плутать по извилистым коридорам своей странной и тёмной души. И не было там ничего ясного для детектива Мии Осаму. Так он надеялся на сегодняшнюю встречу… и зря? — Мне нечего. Вяло заворочался в дальней клетке голубой гад, и Осаму взглянул на него вслед за Суной, будто смотреть в одном направлении могло их как-то сблизить и научить взаимопониманию. А впрочем, куда там, когда один человек отчаянно не хотел быть понятным и понятым. Потому ли, что Осаму был его естественным врагом, как всякому вору детектив враг? Или Суна настолько стремился закрыться в террариуме, что у него ни друзей, ни врагов уже быть не могло. — Если что-нибудь мне понадобится, я вас вызову, — проговорил Осаму и вытащил визитку из кармана куртки. — И вот мой номер. Телефон завибрировал в кармане ещё до того, как Осаму вышел из кабинета, ещё до того, как он надавил на сияющую металлическую ручку белой двери. Автоматически подумал — наверное, Комори; но номер оказался незнакомым, и когда Осаму обернулся, Суна улыбался. — Не понадоблюсь, но мой личный номер запишите, детектив. Комори он позвонил сам — сначала собирался прямо от крыльца Института Токсикологии, а в итоге лишь взвесил телефон в руке и отложил. Не хотелось портить поход по парку, этот спокойный путь из зелёной сказки в обыденную цивилизацию. Вышел к дороге, просигналила застрявшая в пробке машина, крикнул что-то торговец такояки — и звонок в отделение в какофонию стремительного мегаполиса вписался как родной. — Гошики Цутому. Был у нас такой? Комори зашуршала бумагами и закликала мышкой одновременно, как многорукий бог Шива с календаря в приёмной Семи Эйты. Осаму молчал, чтобы не отвлекать, а мимо текла толпа, и у всех этих людей была своя история, свои взлеты и падения. Кто-то из них торопился на любимую работу, кто-то еле сдерживал слёзы после полученной выволочки от начальства. Кому-то скоро пропишут лекарства на змеиных ядах, и только благодаря тем ядам, сцеженным рукой Суны Ринтаро, этот неизвестный, ничем не выделяющийся из толпы человек спасётся. Кто-то нёс в сумке или в рюкзаке или в кармане конверт с билетом на скрипичный концерт гениального Тендо Сатори. Тот самый, перерезанный наискось розовой аспидной полосой. Гениям поклоняются… А кто б им ни поклонялся — обычные люди, эти ваши гении. И препятствия у них такие же, как у всех прочих. Они болеют, они грустят. Становятся объектами чужих неразделенных любовей. У них крадут их великие скрипки, построенные другими гениями... — Нашёл. Да, по линии сферы обслуживания я его тебе рисовала. Ну такой, впрочем, сферы. Музыкальные инструменты он настраивает. — Общался с ним кто-нибудь? — Он из тех, кого ты отметил как формальность скорее. Его тут опрашивал один из практикантов, я сидела рядом. Ну, обычный. Дерганый немного, торопился куда-то. — А ко мне пригласить можем? Комори помолчала. — Чего вдруг он тебя интересует? — Не он, — Осаму нырнул в толпу метро, зажимая телефон плечом. — Суна Ринтаро. Хочу поговорить со всеми, кого он упоминал. — Хочешь сказать, кто-то из них мог его навести? — Ничего не хочу сказать, — искренне признался Осаму. — Вообще не хочу говорить. — Приятно ты с ним пообщался, — засмеялась Комори. — Кого-нибудь ещё позвать? Ойкава Тоору, вспомнил Осаму и отмёл мысль. С ним лучше поговорит сразу сам, и возможно лучше — на территории Ойкавы. — Нет, сам разберусь. Да особо он никого и не называл. Гошики Цутому, настройщик музыкальных инструментов, был куда как моложе их всех — если Осаму верно вспомнил анкету, лет на шесть-семь младше его самого. Он не учился с Тендо и Суной, он закрутился в музыкальных кругах куда как позже того, когда Суна последний раз держал в руках смычок. И всё равно они были знакомы. Вряд ли Тендо сдавал Суне на передержку свои рояли. Вряд ли Суна держал дома свой собственный. Дурацкое от него оставалось послевкусие, будто от души напился того самого змеиного яда, а потом немедленно отполировал кружкой с противоядием. Суна лёг в сознание Осаму мороком, ненадёжной обманчивой пеленой, за которой чудится выход, но на деле оказывается куда более запутанный лабиринт, чем казался сначала. Он водил Осаму по закоулкам, пугал — просто так, не ради того, чтобы улизнуть. Суне нравилось демонстрировать змей. На расстоянии, не носом к носу, ещё осталось ощущение — у закрытого, безэмоционального Суны всю их беседу были смешливые глаза. Смеялся ли он над тем, как Осаму позволял водить себя за нос и затаскивать ещё глубже в лабиринт без выходов? Был ли то смех человека, укравшего бесценную скрипку и радовавшегося, что следствие слепым котёнком тычется по пустым углам? Или ему просто нравилось пугать Осаму аспидом, говорить ему про греков и Страдивари, сравнивать себя со всеми мастерами сразу — и притом ни с кем. — Ладно, — Комори посерьёзнела тоном, и Осаму увидел перемену воочию, будто сам сидел рядом. Выпрямилась, небось, брови сдвинула, попыталась прогнать с лица обычное открытое выражение. — А у меня для тебя новости покруче будут. Аран ещё поколдовал с отпечатками на столике на колёсиках. — И? — И там с одной стороны свежие отпечатки твоего друга Ширабу. Кенджиро со всеми дружит, а с Вакатоши нет... У них с Вакатоши какие-то свои дела... Вам так лучше думается?.. Когда они уезжают, я за цветами смотрю… А почему бы и не доверять? Метро едва не стукнуло Осаму ставнями валидатора. Он забился в полный вагон, открыл браузер — и сам собой появился в поисковой строке запрос: «Джузеппе Гварнери». Сложное, длинное имя, удивительно легко запомнившееся. Впрочем, ему в нынешнем деле всё запоминалось даже слишком легко; как все слова Ширабу и о Ширабу, как картинка белой гостиной с яркой пластинкой на полу. Пластинка — первая свидетельница того, что что-то было не так. Открылась страница с сухой информацией. Джузеппе Гварнери, по прозванию дель Джезу. Внук того самого Андреа, который спился, и потому провалился менее обидно, чем мастер Вильом. Родился — где-то, умер — в Кремоне. Дель Джезу значило «от Иисуса», сообщала википедия; привет от ордена иезуитов, маленький значок на этикетках внутри его скрипок. У Гварнери — иезуиты, у гения Страдивари — его имя и мальтийский крест. Никколо Паганини играл на его скрипке, называемой «пушкой». Удивительно, как складывалась жизнь вроде бы одинаково волшебных инструментов — один вошёл в историю поэтической красавицей Санта-Марией, другая стала пушкой. За резонанс, прочитал Осаму. За большой и сильный концертный звук, присущий всем скрипкам «Гварнери»». И ничего больше не хотелось тем вечером, только несбыточного и невозможного. Увидеть, как Суна Ринтаро своими тонкими пальцами держит не змеиную голову, а смычок. Как он упирается подбородком в тёмное дерево слишком крупной, плотной скрипки авторства не признанного гением Гварнери. Как забытый и никому не известный, замкнутый на себя талант Суна Ринтаро создаёт тот большой и сильный концертный звук. И чтобы звук летел из концертного зала до самого неба.