Лабиринт

Это могло не означать ничего. Могло означать всё сразу. Из всех людей именно Ширабу мог оставить миллион отпечатков по всей квартире. В любое время — до поездки Тендо и Ушиджимы, после, когда угодно. Но Ширабу, увы, клялся и божился, что пришёл впервые с отбытия хозяев, и перед Осаму лежал протокол, подписанный им и самим Ширабу, а отпечатки были свежие. Он помнил, как они обсуждали, трогал ли Ширабу что-то до того, как пришёл — не трогал, увидел пластинку и всё. Как Ширабу показывал, где всё должно было стоять. Он говорил, что так всё и стояло. Могло не значить ничего, но и прокурор подписал ордер на обыск сразу, как только забрезжила малюсенькая вероятность, что Ширабу причастен к краже. У Ширабу была красивая квартира в соседнем доме от Тендо и Ушиджимы. Не настолько белая, без лофта, но очень симпатичная и просторная. Клетушка Осаму уместилась бы здесь несколько раз. И солнечного света получила бы — раз в десять больше. По начищенному паркету ходили оперативные сотрудники, беспрестанно извиняясь перед хозяином. Ширабу было всё равно; он только кивал, иногда безжизненно двигал рукой, указывая, куда можно сложить вытащенные из шкафов вещи или книги. В кухне на столе стоял недоеденный обед: аккуратные гедза, надкусанный онигири. Чашка с кофе внутри кофемашины. Кругом зеленели растения. Горшки с суккулентами толпились на полках не хуже, чем в квартире Тендо и Ушиджимы, стену подпирал высокий фикус. Глаза неосознанно поискали среди ярких листьев полумертвую сансевиерию. Не нашлась, конечно, она же осталась в другой квартире. Глядишь, и вовсе зачахла уже. — У вас сегодня выходной? — спросил Осаму официальным тоном, и Ширабу зло кивнул. Немного отлегло от сердца: не хотелось срывать рабочий день спасающему жизни медику. Срывать подозрениями о том, что тот самый медик украл ценнейшую скрипку из квартиры своих друзей. Чёлка у Ширабу падала на глаза, он её убирал, и она снова падала. Осаму смотрел на его движения по кругу и не знал, как вывести его на разговор о словах Семи. Кончик носа у Ширабу дрогнул, и всё лицо было напряжённое, мучительное; будто вот-вот — и скатится на нос из угла глаза одинокая крупная капля. — Ничего нет, — сказал один из оперативников. Тяжело вздохнул Аран где-то в глубине квартиры; вроде бы он что-то фотографировал, что-то снимал, но наверняка понимал бессмысленность всей их суеты. — А это вам таки не знакомо? — спросил Осаму безнадежно и выложил на стол пакет с отмычкой. У края темно блеснули две молнии, нарочно вдавленные мастером-изготовителем. — Нет, — сказал Ширабу, и Осаму ему поверил. Он был чист. А стол на колёсиках — нет. И вдобавок ещё и пластинка — нет. Если сначала пластинка молчала, то после сведения отпечатков со стола и отпечатков Ширабу воедино, неполный след ладони на ней удалось тоже присовокупить, совместить, обозначить, чёрт знает что ещё. Осаму задавал Ширабу вопросы и чувствовал, как тот злится, и сам злился тоже — никуда не девалось ощущение, что они отрабатывают абсолютно глухую версию, полную пустышку. И не отрабатывать было нельзя. — Да, — наконец устало сказал Ширабу и махнул рукой. — Я там был ночью за день до этого. Так вышло. — Почему? — Пьяный был. А ко мне тогда родители приехали. В гробу я видел приходить к ним пьяным. И подумал, что они были бы не против, Сатори и Вакатоши. Да они никогда не были против... Я бы спросил, но разница во времени... Почему-то даже сейчас, припертый к стене, он не хотел говорить об этом без наводящих вопросов через каждую пару фраз. Осаму тянул клещами — время, повод, зачем двигал столик, куда дел стакан, из которого пил воду с того столика, и самое главное. Зачем брал пластинку, зачем не поставил её на место. — Так вы ее разбили? У Ширабу в глазах озлобленность сменилась тоской. — Нет, — сказал он. — Вы ведь даже не поняли, что это за пластинка, да? Она ещё не выпущена. — Что? — Да, — он коротко и безнадежно рассмеялся, — вас не заинтересовало, что это за релиз? Когда он вышел? — Не вглядывался, — честно признался Осаму. — Будущего. Будущего месяца. Семи-сан подарил его им заранее. Эх, Семи Эйта, наблюдательный рок-музыкант, всё ты подмечал и замечал, складывал в пазл. Только не сошелся пазл в итоге, не получилась нужная картинка. Кусочки сделали вид, что края у них совпадают и вкладываются друг в друга, а как момент пришёл — всё посыпалось, вся красивая схема развалилась в хлам. И не было в ней никакой любви к Ушиджиме Вакатоши, не было никакой зелёной горькой ревности к Тендо Сатори, а было совсем другое. То, что Семи Эйта не мог заметить, ведь оно было про него и ради него, а такое всегда замечаешь хуже. Ширабу говорил мало, скупо, ровно столько, чтобы хватило на показания, говорил и через слово злился, через фразу — тосковал. И сейчас Осаму знал, что вся его злоба и боль не имеют ровным счётом никакого отношения к следствию, а скрывал Ширабу исключительно то, что было — или точнее, чего никогда не было, и потому как раз надсадная душевная рана вяло кровоточила — между ним и Семи Эйтой. Какая же ты сволочь, вор-воришка. Подлый и хитрый, влез в квартиру, лишил людей концерта, Тендо — спокойствия, их обоих с мужем — мирного пребывания в звенящем музыкой Париже. Ширабу — тайны влюблённости. Если о ней не знал Семи, не знал никто из весёлой дружеской компании, какое право на знание имел Осаму? Не было этого права. Пьяный, грустный человек пришёл в закрытую квартиру, нашёл там случайно чужой подарок, какой ему не светил никогда — не дарил Семи Эйта своему другу-хирургу релизы за месяц до выхода. А друзьям-музыкантам дарил. И так тошно было Ширабу, что кинул пластинку на столик — и толкнул прочь от себя в сердцах. Позже пришёл бы и вернул на место, да только всё порушил нежданый-незваный вор. Если бы не случившаяся кража, то выворачиваться перед Осаму от него бы никто не потребовал. Подставил его вор, крепко подставил, сам того не зная. Или зная. У каждого своя правда, сказал Суна Ринтаро. Для Семи Эйты правда была в том, что Ширабу ревновал к Тендо. Правда Ширабу — подтверждала и опровергала это одновременно. Правда Осаму заключалась в том, что он хотел закрыть лабиринт на замок и не топтаться своими разношенными ботинками по закоулкам душ человеческих. Слишком много их было, хороших творческих людей, в жизнь которых он влезал с бесцеремонностью седой сплетницы. Влезал, оправдывая себя пользой дела, но и той не находил. — Неудобно тебе, — сказал Кита-сан, когда они вернулись в отделение. — Никому не удобно. — Да не могу я, — Осаму вздохнул и постучал по распухающей папке. «Уголовное дело номер 1011» — подшивка данных от Комори, протоколы допросов, фото ограбленной квартиры. — Я хожу и спрашиваю всех этих людей, кто из них ограбил маэстро. А они сами маэстро. Тут список тянет не на список подозреваемых в краже, а на перечисление приглашенных в президиум благотворительной ярмарки. — И Суна тоже? Осаму махнул рукой. Кита-сан мельком пролистал рапорт по обыску. — Ты считаешь, что это не хирург. — Нет, — искренне ответил Осаму. — Я настаиваю, что Ширабу Кенджиро здесь не причём. — Но он там был ровно перед кражей? — Был. Ну и что? Он там сколько раз был. Ему из всех скрипку унести — раз плюнуть. И никто бы даже не понял, когда её на самом деле увели. Он разбитой пластинки перепугался до чёртиков, побежал в полицию звонить. — За секрет боялся, — тихо сказал Кита-сан. Он сидел, спокойный и сосредоточенный, морщил лоб в размышлении, щёлкал ручкой — ничего выбивающегося из ряда вон, но Осаму знал, что ему тоже неприятно. Случайно вляпываться в чужие тайны и всё равно сидеть в тупике — хуже не придумаешь. Кита-сан тяжело лёг локтями на стол. — Пока ты бегал, мы ещё потолковали тут с мужем. С Ушиджимой. И выяснили, что незадолго до их отъезда к ним приходили чинить замок. — Что? А сразу почему не сказали? — А вот то и интересно. По его утверждению, Тендо был не в курсе, дескать, в предконцертном мыле бегал. Все вопросы решал только сам Ушиджима. А у него из головы вылетело сначала. — Это же вообще всё меняет, — сквозь зубы процедил Осаму. — Доступ к замкам… — Да. Вот теперь надо выяснить через управляющую компанию, кто приходил и что делал. Номера телефонов от Ушиджимы я тебе отправил, в почте посмотришь. — А эти два, Гошики и Ойкава? — Осаму нервно открыл и закрыл папку, потом открыл снова — на него посмотрел Ойкава Тоору, кларнетист из Токийской филармонии. Отчаянно занятой, отчаянно красивый и отчаянно заслуженный. Список регалий тянулся до самого края страницы и, Осаму был уверен, там не завершался. Кита-сан пожал плечами: опрашивай, но и про выворот ситуации с замками не забывай. — Или они это не сказали нарочно, — хмуро проговорил Осаму напоследок, уже у двери. — Тендо Сатори такой… — Какой? — Не знаю. Неприятный. Как будто недоговаривает чего-то. То ли лично мне говорить не хочет, то ли считает, что следствию нос совать в его дела не стоит даже во имя «Страдивари». — Ты так договоришься до того, что он сам у себя скрипку украл, — мягко сказал Кита-сан. — А он вообще в Париже вино пил. И что тут ответишь? Нечего отвечать, как всегда с Китой — всякий раз, как ему казалось, что Осаму вот-вот упрется рогом в стену и откажется смотреть по сторонам, он находил какие-то логичные, очевидные факты. Перехватывал управление и вёл Осаму в другую сторону. Не стой на одиночном похищении. Не цепляйся за Тендо. У тебя целый лабиринт впереди, а обшарил ты крошечный клочок. Сыщик, ищи вора. Не сочиняй чепуху, смотри на факты. Может быть, греки древние были правы и характер человека — действительно его судьба. Кита-сан находился на самом правильном месте. Про себя Осаму не знал. Интересно, если спросить Ацуму про их характеры и их судьбы, что тот скажет? «Саму, ты нудный, ты любишь притворяться правильным, ты считаешь себя лучше других, куда ещё ты мог подеваться»? Когда-то он ненавидел выбор Осаму. Когда-то один из тренеров качал головой и не говорил вслух, что Осаму талантливее, чем Ацуму, жаль, что именно он бросает. Но Ацуму всё понял. Может быть, у них с Суной Ринтаро на поверку было чуть больше общего, чем Осаму хотел бы думать и верить. Крейцерова соната скрипичного концерта взмыла к небу серебряным звуком. Взмыла — и так и не полетела вниз американской горкой. Посреди концерта Тендо в наушниках и распечатки информации по слесарям, их сменам и личным делам от управляющей компании перед Осаму объявился Гошики Цутому. — Я был в Осаке, — отрезал он в ответ на вопросы о том, где он был и что делал одной из ночей две недели назад. — Я был в Осаке в концертном зале, там необходимо было настроить малый ансамбль — виолончель, альт и две скрипки. Но ещё пришлось заняться роялем. Капризный инструмент до ужаса… Гошики строчил пулемётными очередями: быстрыми, но краткими, выпаливал набор фраз и останавливался, собирая в голове новый. Комори не обманула, была в нём какая-то недовольная дёрганность. Словно его обижала сама идея, что следствие может к нему иметь интерес и отрывать от капризных инструментов. Инструментам-то куда нужнее ограниченное время настройщика Гошики Цутому, инструменты без него не справятся и не выдадут тех волшебных серебряных звуков. Люди всё могут сами, а музыкальным инструментам помощь нужна. Чтобы плакать и смеяться, любить и ненавидеть, рваться под облака, как глупый Икар, и низко ухать на самое дно Марианской впадины. Гошики Цутому их этому учил. А Осаму ему мешал — вот он и сидел недовольный, нахохленный, перечислял все события того дня и морщил лоб. А его простая командировка в Осаку от того, что Гошики её пересказывал на именно этом стуле, превращалась в удивительное слово — алиби. — Думал, быстро управлюсь, мне билет заказывали одним днём. Но провозился, пришлось перебронировать и гостиницу брать, чтобы на следующий день к ним подъехать. А рояль там Стейнвей. Знаете такие? — Нет. — Они классные! Просто восторг, насколько крутые. Но тонкая душевная организация у этих роялей, надо подход иметь. Мало кто знает, как работать. И я знаю, поэтому меня и вызвали из Токио. За настройщиками моей квалификации виды инструментов закрепляют персонально... Из него наружу рвалась незамутненная, почти умилительная гордость. Руки летали в воздухе, словно бурной жестикуляцией Гошики пытался показать Осаму, как именно он ищет подход к классным роялям. И с таким уважением, с такой любовью он говорил об инструментах из осакского ансамбля, что перебивать вопросами не хотелось. Почти стыд накатывал за то, что Осаму смел сомневаться и подозревать такого энтузиаста в краже великой Санта-Марии. — А вы с ней работали? Доводилось? — Да, — кивнул Гошики. У него ещё сильнее загорелись глаза. — Я постоянный настройщик и Тендо-сана, и Ушиджимы-сана. Она уникальная… Поэтому я вам сочувствую. — Это почему же? — усмехнулся Осаму, и Гошики пожал нервными плечами: — «Страдивари» воруют, чтобы не попадаться. Он был прав, наверное, и в глубине души Осаму сотню раз подумал об этом. И о другой ужасной перспективе подумал, может быть, ещё хуже, ещё кошмарнее — вора найдёт, прищемит, а скрипка уже уплывёт из-под носа и осядет где-то в частной закрытой коллекции. И не лягут на неё волшебные руки Тендо Сатори, не случится больше Крейцеровой сонаты с серебряными каплями нот. Но не за тем же Осаму в детективы пошёл, чтобы заранее смиряться с такими исходами. — А скажите, — задумчиво проговорил он, глядя на внезапно успокоившиеся руки Гошики, — можете назвать каких-нибудь людей, которые могут что-то сказать про Тендо Сатори и Суну Ринтаро, обоих? Про их отношения. — Могу, — фыркнул Гошики и ткнул себя в грудь. — Устроит? — Не до конца. Гошики внезапно напрягся, глаза его забегали по стене за спиной Осаму, будто он рассчитывал найти там объяснение. — Вы Суну-сана подозреваете? — Может быть, — уклончиво ответил Осаму. — В первую очередь подозреваю, что у меня на руках ошибочные показания о том, что его особенно никто не знал и ни с кем он не общался из круга Тендо-сана. Вот вы. — Да я что, — Гошики махнул рукой. — По старой памяти немного общаюсь, а то он там сам в змею превратится. Он вообще странный. Мог бы быть председателем общества защиты Геростратов. — Это как? — хмыкнул Осаму. — Типа Герострат совершил доброе деяние? — Типа Герострата не было. Точнее, был, но он там просто гулял, видами наслаждался. А кто-то бросил окурок, и храм этот, как его, сгорел. — Храм Артемиды. — Да, — Гошики экспрессивно хлопнул себя по лбу, злясь на забытое имя, — Артемиды Эфесской. А обвинили Герострата ни за что ни про что. И до правды уже ни один детектив не докопается, прозвучало в голове Осаму вкрадчивым шершавым голосом. Почему-то очень легко ему представилось: как Суна в белом больничном халате, в белых стенах кормит своих змей и медленно рассуждает о безвинном козле отпущения Герострате. Примерно тем же тоном, каким защищал змей, тем же тоном, каким рассуждал о том, что характер — и есть судьба человеческая. Интересно, разговаривал ли Суна с ним, считая себя несправедливо обвиняемым Геростратом. Наверное, мог; Осаму вряд ли вёл себя с ним так, что никак не догадаться было о подозрениях. Но только с храмом ещё могли работать такие рассуждения, а здесь — нет. Либо трогал скрипку краденую, либо нет. Нет среди тех, кто трогал, гуляк. Могут быть те, кто окурок бросали — нарочно, и те, кто помогали ему разгореться — тоже неспроста, и те, кто его прятали в надежде, что пожар скроет следы. И если ты один из них, я докажу, подумал Осаму, вспоминая кошачий взгляд и летящего из рук Суны аспида. Из кожи вон вылезу, но докажу. Для Гошики первым персонально закреплённым инструментом была Сунина «Гварнери»», пусть и ненадолго. Суровая на вид женщина в очках Цукишима Кей училась с подающими большие надежды талантами Тендо и Суной, а потом так и осталась в консерватории учить других. Цукишима, зазудело в голове воспоминание. Перед глазами возникла ослепительная улыбка Куроо Тецуро. «У меня есть глаза», сказал он и поправил удивительно пёстрый галстук. Так-так-так, и Цукишима была в отъезде, а потом завертелось с самим Суной, с Ширабу… — А про их более личные отношения вы что-нибудь знаете? — осторожно спросил Осаму, откладывая записку по Цукишиме в сторону. — Что? С кем? А впрочем, — Гошики боязливо поежился, — ничего личного про Цукки-сан лучше не знать и не лезть. Ну её. Ладно, Осаму влезет сам. Ему не привыкать уже. Азумане Асахи, тогда студент художественного факультета, а ныне знаменитый дизайнер, готовил костюмы на консерваторские выступления. Старый-старый Укай Иккей судил конкурс, где один год победил Суна, другой — Тендо. Все знакомства уходили в глубь времени — на годы назад, когда никто ещё не знал, что Суна Ринтаро не щедрый талант и звезда его погаснет, едва взойдя. Когда Санта-Мария работы Антонио Страдивари ещё лежала в национальном фонде старинных инструментов и ждала своего гения. Морщила лоб у Осаму в кабинете скрипичная мастерица Шимизу Киёко, выкапывая из глубин памяти свои первые встречи с Тендо и Суной. Проводил параллели со своей юностью Укай Иккей. Долго молчали в телефонную трубку дирижёры и оперные певицы. Кто-то из них говорил — я был на дне рождения, и приходилось выяснять, кто присутствовал там ещё, во сколько подали ужин, во сколько разошлись. Приходилось переспрашивать именинника о том, кто где сидел. Человеческая память — ненадежный носитель информации, но другого у Осаму не было. Память искажала и приукрашала, и все хорошие творческие люди, гениальные или просто талантливые, ничем не отличались здесь от других. — Вы знаете, я помню наизусть все этюды, — смущённо сказал режиссёр мюзиклов Яхаба Шигеру, — но вряд ли смогу расписать вам по часам даже вчерашний день, не говоря о паре недель назад. — Три, — устало сказал Осаму. — Три недели назад. А кто-то из них отвечал коротко и просто — я спал. И куда тут деваться: есть у людей обыкновение по ночам спать у себя дома, и нет здесь никакого подтверждения, а есть лишь обязанность твоя как детектива. Доказать, что один человек не спал, один человек только смотрел Осаму в глаза и говорил: «Ночь же, где мне ещё быть, дома, конечно». И лгал. У всех Осаму выуживал факты про алиби, факты про Тендо, факты про скрипку. Но кроме фактов, неизбежно нанизывались на нить мнения и домыслы, и, наверное, даже те, кто вроде бы хорошо помнил Суну Ринтаро, так и не раскололи его замкнутую броню. Никто не мог одной фразой разрешить ему один простой вопрос — почему Суна Ринтаро не рванул высоко-высоко? Почему он расстался с нравившейся ему скрипкой «Гварнери»», так и не взял в руки «Страдивари»? Почему предпочёл им аспида и фер-де-ланс? — Может быть… а впрочем, чёрт его знает. Стать бы из Мии Осаму тем самым чёртом. — А слесарь? — спросила Комори, болтая ногами на столе. Осаму широким жестом провел по бумагам на столе и покачал головой. Ушиджима не вспомнил, в какой день им чинили замок. Управляющая компания рассыпалась в извинениях, но так и не восстановила реальный график. График менялся. Именно на той неделе он менялся. Кого-то не устроила смена, кто-то заболел, кто-то перешёл с одного участка на другой. Кто-то планировал вторжение в чужую квартиру. Кто-то попросил отпуск. Найти запретную заботу в кутерьме обычных, рутинных, человеческих — тянуло время. А память человеческая была слаба. Кивнул Аран — пришёл он ровно на середине нового витка страданий Осаму по плохой памяти, по невнимательности своей и людской. Дослушал и неспешно вытащил из-под мышки тонкую потертую папку. — Помнишь дело Мацукавы Иссея? — спросил он. Осаму помнил. Он тогда ещё совсем зелёный был, едва приехал в Токио — и сразу угодил на крутого домушника. Ханамаки Такахиро квартиры вскрывал так, что комар носа не подточит, снимал сигнализации и ставил их обратно, как ничего не бывало. И когда они его поймали, через Ханамаки Кита-сан ужасно хотел выйти на изготовителя воровского инструмента. Повозиться пришлось, но то был Кита-сан. Осаму перевели дальше, а Кита-сан дожал. Если он хотел — он получал. Мацукаву Иссея взяли около полутора лет назад прямо в мастерской. — Вот я тебе принёс посмотреть улики по нему. Знакомый узор-то? Две вдавленные в металл чёрные молнии. Отмычка, набор ключей, цельный ломик для сейфов. На них всех стоял этот знак. Комори уважительно поскребла ногтем по одной из фотографий и пробормотала что-то вроде «Плодовитый товарищ». — Сразу подумал, что уж больно ладно она сделана, — сказал Аран и положил Осаму на стол пакетик с их отмычкой. — А учитывая, что Мацукава уже год как сидит… — ...нам нужны его старые контакты, — закончил Осаму. — Но ведь наш вор мог и перекупить инструмент у кого-то? И сомневаюсь, что он нам что-то скажет. — Попытка не пытка. — У Комори блеснули глаза. — Никто не собирается поднимать старые дела или хватать без разбору всех, на кого он пальцем укажет. Его ведь не за инструмент сажали самого? — Нет. За скупку краденого и за самолично совершённый грабеж. — Аран рассмеялся. — Как сейчас помню, Шинске был такой строгий, прям воспитатель в детском саду. «И что тебе, Мацукава-сан, не жилось без личной славы великого вора?». Я думаю, если мы выпишем Мацукаву к нам, Шинске его расколет в мгновение. На фотографии в личном деле Мацукава Иссей смотрел в камеру с ленивым вызовом. Регулярно встречался им такой типаж людей: считавших себя умнее, уверенных, что они в лапах закона ненадолго. Смотреть, как Кита-сан допрашивает таких, всегда было отдельным удовольствием. Он начинал мирно, дружелюбно. Собеседники расслаблялись в уверенности, что уж такого-то следователя — нарочито располагающего к себе, невысокого, с приятным круглым лицом — они обойдут без всякого труда. И тут Кита-сан сдавливал их кольцами, как тот аспид. Расколоть-то расколет, как пить дать. Только всё требовало времени, времени, всегда времени, и именно его у Осаму не было. Афиши концертные колыхались на ветру оборванными краями, но никому и дела не было до их сохранности. Выгорали на солнце, рвались, скрывались под другими объявлениями изображения великой Санты-Марии и её великого Тендо Сатори — но какая разница, как выглядят афиши, если у них главного нет? Уверенности в том, что состоится концерт, на который они зовут, не было. И здесь могли повесить ядовитую надпись — «Будет перенесено». А дальше что, а дальше куда? Азиатский тур Тендо Сатори весь сорвётся из-за одного ночного гостя? — Пусть на другой пока поиграет, — Аран примерил на ситуацию бритву Оккама. Осаму упёрся локтями в стол, помассировал пальцами усталые веки, да так руки у лица и оставил — пятерня растопырена от бровей до линии челюсти, глаза моргают промеж пальцев. Аран уже был привычный к его периодической неспособности справляться с собственными мыслями, а больше никто в такое время к ним зайти и не мог. — Не может, — наконец сказал Осаму. Аран пожал плечами, и Осаму развернул объяснение: — Представь, что тебе вместо меня выдали Ацуму и сказали: «Вот с другим поработай». Он попытался продолжить, но всё утонуло в звонком хохоте Арана. Доходчиво вышло, значит. Осаму закрыл глаза и снова нажал подушечками указательных пальцев на веки. Аран так заразительно смеялся, что у него самого дрогнули губы и плечи. Сил на активные эмоции не было, но стало повеселее — не столько от собственной шутки, сколько от реакции на неё. И то неплохо. Аран тронул его за предплечье, и Осаму встрепенулся, убрал руки и уставился на него. У Арана были тёмные-тёмные круги под глазами, выделявшиеся на коже. — Тебя понял, — сказал Аран и ещё раз ободряюще потрепал. — К счастью, ты не Ацуму, так что должен найти скрипочку. Осаму криво хмыкнул и показал ему большой палец. Лениво пошарил руками по столу, пытаясь сфокусироваться. Стопка дел, связанных с Мацукавой — наверняка безнадёга, но проверить надо. Нагромождение рапортов — здесь он уже сделал всё, что мог. Пересечения Тендо Сатори и Суны Ринтаро… — Пошли напьемся в хлам. Аран щёлкнул выключателем на стене, и голубоватое мерцание монитора осталось единственным светом в кабинете. В браузере была открыта страница с перечнем комиссионных магазинов, куда могли попасть вещи из квартиры Тендо. Осаму машинально нашёл глазами тот, куда звонил последним — и закрыл ноутбук. Аран прав. Хайболл и карааге, и никаких дум о том, как обидно не справиться просто из-за того, что ты не смог. Как будто они нормальные корпоративные работники, самые обыкновенные — из банка или торговли, из мелкого стартапа или международной компании. Кто угодно, только не те люди, на кого постоянно давит плита ответственности за чужую безопасность.