Лабиринт

На веках лежали кирпичи. Голова вроде бы и не болела, но очень отчётливо давала понять, что как только Осаму глаза-то раскроет и с подушки поднимется — каменная тяжесть разольётся повсюду. Он лежал с закрытыми глазами, уже не спал, но ещё и не бодрствовал, и не хотел вставать. Потому что не бывает хороших дней с больной головой. Даже выходных. А может быть — особенно выходных. Пустыня Сахара во рту тоже радости не прибавляла. Осаму вслепую нашарил телефон сбоку, поднёс его к лицу и разлепил всё же кирпичные веки. Время было не слишком раннее — к двенадцати шло, но лёг он вчера… Осаму не помнил. Разблокировал телефон, обнаружил, что память вычистила и другие познания про предыдущую ночь. Сколько заплатил в изакайе — банковское уведомление будто приложило его ещё одним кирпичом, как ехал на такси. Обмен сообщениями с Араном в лайне о том, что они оба благополучно добрались до дома. Удивительно вменяемые сообщения. Звонки. Четыре идущих подряд строчки неотвеченных звонков на имя «Суна Ринтаро». Венчал их сорокаминутный разговор с контактом «Ацуму». Стало быть, он действительно от души нажрался, как предлагал Аран, и потом из такси несколько раз попытался дозвониться своему подозреваемому. Успеха не добился — и слава богу — и переключился на Ацуму. В четыре утра. Сорок минут излияний. Ещё одно сообщение пришло ему прямо во время беседы и осталось висеть непрочитанным. «Спокойной ночи, детектив», писал ему Суна Ринтаро в 4:07. Представить издевательский взгляд полусонных зелёных глаз было проще простого. Осаму закрыл глаза снова, уронил телефон на подушку вплотную к уху. Заснуть бы обратно — глядишь, память отшибёт заново, а голова станет гудеть меньше. Но организм категорически отказывался спать дальше. Холодильник встречал субботнее утро не бодрее самого Осаму — луковица, пара яиц, распечатанная давным-давно упаковка бекона. Хорошо, хоть рис был в достатке, а рисоварка радовала чистотой. Оставалось верить, что старинный бекон не прикончит Мию Осаму счастливым весенним утром и не придётся скрипичные дела передавать кому-то ещё. Под мытьё риса ему написал Ацуму: мол, про работу ты ныл, чего от тебя ещё ждать. «Порывался рассказать мне, чем скрипки Гварнери отличаются от Страдивари и напеть Крейцерову сонату. Вышло очень похоже на сингл Perfume под спидами, кстати». Не самый плохой вариант. Отключить мысли о плохом не выходило никак; Осаму заученными движениями нажимал кнопки на рисоварке и смотрел, смотрел, смотрел не отрываясь на четыре неотвеченных звонка. Стоило ли извиниться? Стоило ли промолчать? Суна, судя по всему, не посчитал, что ему звонят по экстренным вопросам, связанным с расследованием. Мог ли Осаму спугнуть его — вора — своей дурной эскападой? Лук размягчился и потемнел, бекон сморщился. Осаму вылил поверх них взбитые яйца и поболтал всё в сковороде палочками. Вспомнилось случайное видео с ютуба — как закрутить свой обычный омлет в красивый водоворот. Осаму мог бы повторить, но многовато чести похмельному рису для одного себя. Щёлкнула рисоварка. Осаму смешал всё в сковороде и вывалил еду на тарелку. Зёрна закончились, вчера ему было не до пополнения запасов, так что заварил растворимый кофе 3-в-1. Когда-то ему казалось, что это несусветная гадость, но долгие сидения в отделении приучили к любой бурде. Осаму всё ещё любил нормальный кофе и легко назвал бы список мест, куда стоит ехать на другой конец города, равно как и список мест, к которым лучше не приближаться. Мог притом пить что угодно, лишь бы хоть намёк на нужный запах ощущался. С едой так не получалось. Еда должна была быть либо вкусная, либо не быть. Вкупе с тем, что на голодный желудок Осаму функционировал в высшей степени плохо — тяжело бы ему пришлось, если бы не умел из любого набора продуктов сотворить отличный результат. В битве «промолчать или пустить в броню без слабых мест очередной дротик» победил дротик. Осаму набрал сообщение — стандартное, вежливое извинение за беспокойство, с максимально отстранёнными формулировками. В голове прокатилось уверенное и от того раздражающее в тысячу крат сильнее: «Не понадоблюсь». Цукишиму бы вытащить на разговор поподробнее. Честно попытался после беседы с Гошики, но у консерваторской преподавательницы оказалась та ещё насыщенная жизнь. Приехала из отпуска — уехала на конференцию. Ждите возвращения, Мия-сан. С вами обязательно свяжутся, Мия-сан. Осаму не верил, что перезвонят. Ну и ладно, ещё оставались Ойкава Тоору и полубезнадежная история с починкой замков. Пробить, что ли, слесарей на то, не работал ли кто-то из них в Институте Токсикологии? Перед глазами стало лицо Киты, укоряющее своим спокойствием. «Выдумываешь опять себе кучу лишних телодвижений», сказал бы он. Но что если и правда кто-то паял террариумы для змей, а потом за дополнительную плату подбирал для повелителя тех террариумов доступы к замкам от квартиры извечного соперника? А может быть, у Тендо просто сломался замок и его просто починили, и никакого двойного дна. На последней ложке риса прожужжало уведомление. «Не беспокойтесь, детектив. Не успел вам ответить, поздно услышал. Было бы невежливо не реагировать вовсе ^^~». Как же это раздражало — то, что Суна настолько невозмутимо призывал его не беспокоиться. То, что беспокоиться должен был он, ему следовало не находить себе места и мучаться тем, что им интересуется полиция. А он не мучался ни капли, он пугал Осаму коралловым аспидом, слегка подкалывал сейчас и продолжал считать, что не понадобится следствию больше. Олимпийское спокойствие, как сказали бы любимые и Суной, и его другом Гошики греки. «Вы пока так и не подержали «Страдивари» в руках?». Осаму коротко ответил — нет. Мгновенно представил, как Суна выспрашивает у него про расследование, поглаживая свободной от телефона рукой вишнёвый бок Санта-Марии. Упивается ответом, улыбается ему — победной, довольной улыбкой. Если только Суна Ринтаро умел быть довольным. Нужно ли ему было для того порушить всю концертную деятельность гения Тендо на год вперёд и добавить седых волос всей музыкальной верхушке Японии? Верхушка, куда Суна так и не пробился. От него пришло ещё сообщение: фотография. Открыв её, Осаму увидел противную тёмную змею с широким воротником. И подпись: кобра какая-то там, новенькая в коллекции. У Суны на работе дела шли лучше, чем у Осаму — там прибывало, а не убывало, и почему-то это было ужасно смешно. Настолько, что Осаму расхохотался прямо в тишине своей крохотной кухни. Смеялся и смеялся над пустой тарелкой, над фотографией мерзкой кобры, до икоты, до колотья в груди. И он не должен был ничего отвечать; но он ответил, спросил Суну про выходной график, и Суна ответил тоже. Сказал, что работает посменно. Может быть, это была полезная информация — на случай, если таки понадобится. Осаму; из какой-то упрямой вредности хотелось, чтобы понадобился. Еще с того момента, когда стоял перед белой дверью в белом герпетологическом коридоре и что-то внутри пело и науськивало его. Вся первая страница ютуба предлагала скрипичные концерты. Скромно затесалось в нижнем углу интервью Тендо Сатори. Чуть ниже — документалка про Никколо Паганини и видео с современной аранжировкой какого-то его произведения. Исполнение на «Гварнери»». Осаму всмотрелся в скрипача, затем чуть прикрыл глаза и попытался вообразить на его месте Суну. Без белого халата, без змеи в руках. В строгом черном костюме, в белой рубашке со стоячим от крахмала воротничком. Кто-то говорил, что он не мог не мечтать играть на «Страдивари». Шимизу, что ли? Потому что абсолютно все скрипачи мечтали сыграть на одной из скрипок безумного итальянского гения. Но был ли Суна — все? И насколько — не был? День так и прошёл под звуки скрипки. Осаму помаялся, выкурил половину пачки, поболтал с Ацуму и заново нарисовал в старой мятой тетрадке план квартиры Тендо, чтобы представить перемещения вора. К концу субботы не выдержал: полез в рабочую почту смотреть, нет ли чего хоть от управляющей компании, хоть от Цукишимы. От единственного непрочитанного письма Осаму подавился сигаретой. — ...адрес из тех, что самоуничтожаются за десять секунд. И адресовано лично мне. Стиль страшно витиеватый, но куча глупых ошибок. — Я тебя ценю от всей души, — устало сказал Кита-сан, — но неужели не терпит до работы? — Нет, — внаглую ответил Осаму. — Оно и так пролежало почти сутки. — Меньше. Вчера ты в это время ещё сидел у себя. — Ну Кита-сан, — почти по-детски проныл Осаму, — ну вы послушайте. «Прошу внимательно прочитать мое письмо и подумать над ним всерьез. Совершенно случайно оказавшись недалеко от дома Тендо Сатори-сенсея в день предполагаемой кражи уникальной скрипки, я видела в окрестностях дома Суну Ринтаро-сана со свертком в руках. Пребываю в тягостных раздумиях, ибо оба вышеупомянутых человека мне дороги, а посему не могу ни напрямую указать пальцем, ни сокрыть известное мне». И дальше ещё про то, что если я соберу доказательства, она истово желает дать показания. Повисло молчание. Наконец Кита-сан сказал: — Придёшь на работу, распечатаешь, добавишь в дело. Подумай, кто мог это написать. А то вдруг, чем черт не шутит, доказательства ты соберёшь, а спросить об этом тебе некого будет. — И всё? — И всё. — В голосе зазвучала железная строгость. — А если ты будешь работать вечером по субботам, я тебя отправлю обратно в Осаку. — Человек в курсе, что мы прорабатываем Суну, — попытался проигнорировать угрозу Осаму. — Кита-сан, у меня мозги сломаются скоро с этим делом. Получается, пишет кто-то, кого мы уже опрашивали? Или кому Суна что-то сказал. — Или человеку реально он попался там на глаза. Подумай. До понедельника. Но не очень много думай. Кстати, Мацукаву нам одобрили, доставят его к нам. Не уверен, что скоро, но будет. А следующий в очереди на свидание у тебя кто? — Ойкава Тоору, — вздохнул Осаму. — Это по линии Ушиджимы. Кита-сан… — Спокойной ночи, — ответил неумолимый Кита-сан и отключился. Велел не звонить и ничего до понедельника не делать, а сам-то. А сам как будто не обзванивал никого и писем не отправлял, чтобы с Мацукавой увидеться как можно раньше и продемонстрировать ему отмычку из квартиры Тендо. Говорили буквально в пятницу днём, а вечером в субботу Кита-сан уже пообещал скорый визит. Не стал бы он обещать без уверенности. Комори к письму отнеслась скептически, но по понедельникам скепсис у неё вызывало примерно всё. — Я не верю анонимкам, — отрезала она. — Это ерунда. — Это ерунда с обоснованием. Некто в курсе, что дело веду я, что я знаю про Суну Ринтаро и не просто знаю, а всех про него расспрашиваю. Иначе там бы хоть словом обмолвились, кто он вообще такой и чем с Тендо связан. При этом наша авторка понимает, что серьёзных оснований его брать нет. — И пытается нам их подкинуть, потому что украла. Или ей просто Суна не нравится. А сама она там зачем была? Вопрос был хороший. Тендо жил в районе, напичканном бутиками и заведениями стиля «тяжёлый люкс», но время работы магазинов не совпадало со временем предполагаемой кражи. Да и стоял элитный жилой дом не стена к стене с ними. Осаму мельком пролистал адреса всех их фигурантов. Относительно рядом жил только Ширабу. Предполагать, что письмо пришло от Ширабу, было абсурдно наравне с версией про Тендо, укравшего скрипку у самого себя. — И кстати, а с чего ты взял, что это она? Написать можно как угодно. — Ни с чего, — согласился Осаму. — Просто по использованным местоимениям. Но по настрою выглядит правдоподобно. Если я доверяю информации, то и речи доверюсь. — Ой всё, — Комори слезла со стола и вытащила из кипы бумажек ту, за которой и пришла. — И что делать будешь, доверчивый Мия-сан? Пойдешь в террариум допрашивать, как часто он гуляет вокруг дома маэстро? А Герострат просто прогуливался рядом с храмом, а кто-то бросил окурок, а обвинили во всём Герострата… И как не стать-то тем хватающим всякого Герострата без разбору человеком? А может, и неправильно думать, будто самое важное на свете — скрипку отыскать, которой лет почти в десять раз больше, чем Осаму? Может, самое главное — не поймать не того Герострата? Осаму покачал головой. Нет, в герпетологическую лабораторию он с такими вопросами явится в последнюю очередь, и Комори это понимает лучше кого бы то ни было. Если Суна замешан в краже — а очень сложно поверить было в то, что ни капли не замешан, ни мизинца не приложил — его очень важно было не спугнуть. А он уже чуть не наворотил звонками своими пьяными. Вот окольными путями сейчас выяснить, знает ли вообще Суна этот адрес, интересовался ли он у общих знакомых житьем-бытьем Тендо Сатори... Ещё была версия. Та, которую не озвучили вслух ни Комори, ни он сам. Письмо могло быть дурной наводкой — и притом не безосновательной. Кита-сан сразу предполагал, что в квартиру могли явиться двое, и вдруг Осаму уже с обоими столкнулся? Вдруг, почуяв полицию у себя за спиной, соучастница Суны на нервах пробует утопить его и спастись сама? И отлично объясняет то, как отправительнице письма удалось его там увидеть. Осаму перечитал анонимку ещё раз. Насколько было бы проще искать здесь анаграмму, искать шифр, пытаться найти в иероглифах и ошибках систему, по которой удастся вычислить авторку — или автора. Независимо от того, правду писали или нет, следствию критично важно было знать, кто отправил. Кто следил за Осаму, пока Осаму следил за лабиринтом, в котором скрылась Санта-Мария. Ойкава Тоору сразу сказал, что у него есть максимум час, а лучше меньше. Место для Осаму нашлось едва-едва, в перерыве между репетицией и интервью. И Ойкава, конечно, опоздал сам, и Осаму ждал его в длинном коридоре филармонии, новом причудливом лабиринте, длинном и запутанном, увешанном портретами музыкантов. Старых и молодых, закончивших карьеру и пребывавших в самом её расцвете. Нашёлся Тендо, улыбавшийся своей загадочной и неприятной улыбкой. Нашёлся спокойный до суровости Ушиджима. До Ойкавы Тоору Осаму тоже дошёл — и, может быть, влияла предыстория, но он выглядел на фото человеком, боровшимся за право висеть портретом в здешнем коридоре. И выигравшим. А фото Суны Ринтаро не было. Не отвели ему тут места. — Мииия-сан! Ойкава изящно взмахнул рукой. Осаму немного позавидовал: он пришёл в смокинге, в бабочке, в белой до сияния рубашке. И все эти странные, неуместные к их разговору и казавшиеся бы в любом другом месте на любом другом человеке предметы сидели на Ойкаве как влитые. Словно он родился для того, чтобы элегантно расхаживать по коридорам филармонии, а потом стоять моделью в объективе фотокамеры каких-нибудь известий академической музыки. Так странно: столько великих, знаменитых, одарённых и обладающих документальными подтверждениями их дара людей Осаму встретил на своём извилистом пути. А мыслями всё равно каждый раз возвращался к замкнутому на себе, захиревшему таланту. К этим змеям его дурацким. К халату лабораторному вместо смокинга исполнителя. То ли доказательства искал, то ли просто хотел расковырять и понять характер, ставший причиной такой судьбы. Роскошь непозволительная, на самом деле, для следователя — подобное любопытство. — А на предпоследней неделе марта вы где были? — поинтересовался Осаму, когда они зашли в один из репетиционных кабинетов, и на лице Ойкавы заиграла счастливая улыбка, предвкушение эффектного ответа. — В Аргентине, — сказал он, обеспечивая себе одно из самых блестящих алиби во всём деле. — Я был с гастролями в Аргентине. Дальше и надёжнее, чем Осака. Да в общем и не то чтобы Осаму шёл сюда за вором; скорее — за информацией, но начинать сразу с Суны Ринтаро не был готов. Начал с Ушиджимы. — Вакатоши-кун за мной годами ходил. А впрочем, почему ходил? Ходит! Не теряет надежды. Вакатоши-кун очень упёртый и оптимистичный. Вы знаете, это смешно на самом деле. — Правда? — спросил Осаму. Ойкава был из тех свидетелей, кому и вопросы задавать особо не приходилось. Он плел словесную пряжу легко и обильно, и оставалось только давать в некоторые моменты правильные реакции. Чтобы не сбивать его с мысли и не давать ему шанса решить, будто собеседник потерял интерес. Интереса у Осаму было премного. — Да. Просто Вакатоши-кун — признанный гений. Из тех, про кого никто и не удивляется, что они добиваются всего на свете. И сами эти люди не удивляются. Он всю жизнь выигрывал конкурс за конкурсом, в консерватории сразу попал в списки лучших студентов, и по окончании за него едва не передрались все оркестры страны. Он великий. Мне такого везения не отсыпало. Почему-то после слов Суны о конфликте, после рассуждений о гениальности Осаму ожидал, что финал речи Ойкавы прозвучит завистливее. Однако не расслышал он никакой зависти. Про гениальность Ойкава болтал насмешливо — чуть ли не с подтекстом, что если здесь кому и растить в себе зависть, так Вакатоши-куну, но никак не ему. — Знаете, сколько раз мне сказали, что выше головы не прыгнешь? — Ойкава мечтательно улыбнулся, словно перебирая в шкатулке памяти весь мелкий бисер глупых тех реплик. — И ещё столько же — что недостаточно любить кларнет, надо чтобы боженька в лоб поцеловал и отсыпал умения. А я решил, что всё своё умение возьму сам. И ведь взял. Вспомнился сразу список регалий в профайле, уходивший на вторую страницу. — Так и зачем Ушиджима-сан за вами ходил, как вы говорите? — Дуэт хотел, в том и дело. Или трио. Это, в общем, неважно, на кларнет и валторну произведений хватает. Просто хотел во что бы то ни стало сыграть вместе. И вот понимаете, как складывается? Талант — ему, а ему надо — меня. Без этого паршивого таланта. Пьеса Беккета какая-то, театр абсурда. — А вы что сказали? — спросил Осаму уже с искренним интересом к истории. Ойкава расхохотался и торжественно поднял вверх красивые кисти рук с выставленными средними пальцами. — Так и сказал. Он помолчал, довольный до безобразия. Такую сцену триумфа и наводящими вопросами нарушать не тянуло. Наверняка не первый раз Ойкава рассказывал историю, наверняка всегда любовался эффектом её и себя на слушателя, и абсолютно точно — всегда был счастлив, что может её рассказывать. — Я с ним никогда на сцену не выйду. Просто не хочу. Вакатоши-кун считает, что я не прав. Знаете, мы все немножко Тезеи в Лабиринте, должны победить своего внутреннего Минотавра. А Вакатоши-кун видел себя Тезеем и для меня тоже. — Внутреннего Минотавра? — удивился Осаму, и Ойкава кивнул в ответ: — Да у нас у всех он есть. Помните миф? Монстр с головой быка, прожорливый и злобный, сидит в центре лабиринта и поедает людей. Вот у человека внутри тоже есть свой собственный Минотавр, косный, жадный, ленивый, мерзкий зверь. И если зазеваться, он тебя съест. Поэтому чтобы стать великим, — Ойкава задумчиво обвёл глазами чёрно-белые портреты на стенах, — надо обязательно победить Минотавра. Как-нибудь. Вот Вакатоши своего одолел раз и навсегда. — Но вы же тоже великий, — вырвалось у Осаму. Ойкава фыркнул, поклонился ему с театральной признательностью. — Да. Только я побеждаю своего каждый день заново. И не хочу ни от кого помощи, будь то сторонний Тезей или даже Ариадна с ниточкой. Либо сам, либо никак. Он был, тот самый конфликт, о котором говорил Суна. Когда-то давно, ещё до величия и списка регалий, были два мальчишки, ещё не знавшие, кем вырастут. Но один из них уже был талантливым, а второй — упёртым. И в том самом вчера, исчезнувшем бесследно, упёртый враждовал с талантливым истовой односторонней враждой и непременно хотел пройти свой тёмный лабиринт вслепую. А сейчас, пройдя его, настолько осознавал себя победителем не только талантливого мальчишки, а чуть ли не всей жизни, что и вражда растворилась. Конфликт был — но Ойкава однажды прикончил его вместе с Минотавром, и если тот ещё поднимал голову ежедневно, то от конфликта не осталось следа. — Сатори своего приручил вот, — продолжил Ойкава и побарабанил рукой по пустому пюпитру. — Так тоже бывает… Удивительная была всё-таки скрипка Санта-Мария работы Антонио Страдивари. Что-то своё вложил в неё великий мастер, ведь не зря именно она первой попрала тогдашние скрипичные каноны. Всегда по-разному играли на ней великие маэстро — и не был исключением Тендо Сатори. И для запутанных в этом деле людей она постоянно становилась поводом поговорить о чём-то своём, потаённом и важном, напрямую с Санта-Марией нисколько не связанным. Но именно из-за неё Ойкава серьёзно и обстоятельно говорил с Осаму о Минотаврах, и слушая его, невольно хотелось заглянуть к себе самому внутрь и крикнуть: «Эй, Минотавр, выходи на свет, мой внутренний монстр, потолкуем». Может быть, Осаму должен был победить его, чтобы поймать вора и найти скрипку. Может быть, просто признать самое его существование. Так ведь тоже нельзя — жить и делать вид, будто не существует никакого Минотавра. — А как вы считаете, Суна Ринтаро не смог разобраться со своим внутренним Минотавром? В любой другой ситуации вопрос звучал бы ужасно абсурдно, но здесь, в светлой комнате, увешанной картинами с классическими композиторами и исполнителями, обращённый к Ойкаве Тоору, он казался абсолютно логичным и обыденным. Не получалось сомневаться в том, что этот красивый человек напротив с каштановыми волосами и лучащимися глазами действительно победил сегодня своего личного монстра. Встал с утра, почистил зубы, поехал на работу, победил Минотавра. — Рин-чан поступил иначе, — весело ответил Ойкава, принимая подачу. — Он не «не смог», он не слишком-то пытался. Это как утверждать, что он не смог обойти Сатори — чтобы не смочь обойти, надо войти в состязание. Рин-чан не участвовал в нём никогда. Ойкава что-то понимал про них всех — и про себя, и про Тендо, и про Суну. Что-то, неподвластное Осаму и непознанное. Дело было не в долгих разговорах; Ойкава почти не общался с Суной по словам обоих. Не в беседах и не в том, что он нашёл подход. Он понимал его как музыкант музыканта. Между ними всеми существовала какая-то загадочная связь, объединявшая их всех и бесконечно далёкая от Осаму. — Рин-чан просто ушёл. Это тоже выход — бродить по лабиринту и избегать встречи с Минотавром. Самое главное, руки ему не подавать, а то оттяпает и не заметишь. — Но в бегстве величия не обретёшь. — Но не все и обязаны. Голос Ойкавы журчал как холодная осенняя лужа, обволакивающая ткань кроссовка и проникающая внутрь сквозь все поры и дырочки. Захочешь — не спрячешься. И от этого противоречить ему не то что не хотелось — не казалось возможным. Только принять за истину и Минотавра, и пьесу Беккета, и снятие с таланта обязанности распуститься цветком величия. — А вы его давно последний раз видели? — спросил Осаму. — Да не очень, — Ойкава задумался, почесал нос. — После Нагои, наверное, один раз пересекся? Да, точно, года полтора назад на выставке по Рахманинову. Нагоя. Отчего появилась внезапная, но упомянутая Ойкавой как само собой разумеющееся Нагоя? — А Нагоя — это что и когда было? — Два года, может, с хвостиком. Концерт там был, благотворительный вечер Брамса. Я должен был играть кларнет, а на скрипку пригласили Сатори. Он благотворительным почти никогда не отказывает, только если в график совсем никак не впихивается. Но он не приехал… — А Суна? — Слишком торопливый, слишком взволнованный вопрос вышел. Ойкава хмыкнул: — В том и дело. Сатори заболел, его пришлось заменять. Рин-чан приехал, уж из какого подземелья его вытащили — не знаю. Я слышал, он каким-то дрессировщиком зверей стал? Или укротителем. — Герпетологом, — сказал Осаму. — Изучает змей. Ойкава цокнул языком. — Не помешало ему в Нагое сыграть потрясающе. Он приехал очень рано, сутулый весь, под глазами круги. А ему сразу футляр со «Страдивари» в руки, с той самой Санта-Марией. И кучу бумажек на подпись о временном пользовании мировым достоянием. Честно говоря, кто другой там и всплакнуть бы мог, от внезапного шанса соприкоснуться с таким инструментом. — Вы? — усмехнулся Осаму, и Ойкава всплеснул руками: — Мог бы! А он просто молча подписал, Гошики-куна подозвал, и они там разбирались с настройкой как ни в чём ни бывало. Гошики-кун — и то больше распереживался, что впервые со «Страдивари» работает. В конце общие фото делали в «Вестник искусства» и для благотворительного фонда, так Рин-чан и там где-то назад забился, будь его воля — вовсе бы отказался… Мол, не его дело, у него с музыкой всё кончено и делать ему на тех фото нечего. И Осаму почувствовал, как его Минотавр захохотал, забился в счастливой истерике, затряс рогами, растущими из уродливой головы. Совсем как тогда, у входа в герпетологический кабинет. Подловил-таки, уличил, вот он — способ содрать с Суны Ринтаро всю его броню, прижать к стене и потребовать ответов. Солгал же, скрыл про Нагою, не рассказал Осаму о том, как играл на той самой Санта-Марии, которую унесли под покровом ночи. «Мне нравилась моя. Я играл на «Гварнери»»». А может, нравилась Санта-Мария больше? А может, притронулся к ней в Нагое — и уже его Минотавр поднял голову, зашептал Суне в уши, что надо бы её забрать, надо бы лишить Тендо музыкальной красоты? И не успел убежать на сей раз, не отправил зверя плутать в коридорах. Время вышло, Ойкава ушёл на своё интервью, а Осаму всё стоял в филармоническом коридоре и смотрел в окно, и слушал скользкого Минотавра внутри себя, и размышлял, что самое главное для своей деятельности у Ойкавы и не спросил. Ойкава так много понимал, он бы рассказал обязательно, со всей своей обстоятельной красотой в слоге и жестах. Может ли Минотавр одного человека сожрать другого — и как не дать своему в кажущейся погоне за истиной поглотить сутулого герпетолога Суну Ринтаро?