Лабиринт

Снаружи шуршала листва, оглушающе пахло сливовым цветением, и такая красивая была вся эта хорошая, мирная весна, разливающаяся в воздухе, что и не верилось в скользких Минотавров, пожирающих людей. И триста раз встречала такие вёсны Санта-Мария, а Осаму должен был всё сделать для того, чтобы и четырехсотая весна пришла к ней. Не мог остановиться и вдохнуть, не сейчас. Нагоя — висело в воздухе. Он вытащил телефон и с остервенением вдавил пальцем в ничем не повинный дисплей. Даже удивительно, что пока нашёл в списке контактов номер Суны Ринтаро, экран не пошёл трещинами. — Снова вы, детектив. — Вы не поверите, — Осаму смял в руках сигарету, выпуская покалывающую кончики пальцев злобу, — но вы мне всё же понадобились. Зачем вы меня кругами водили, Суна-сан? Я же всё равно докажу, если будет что доказывать. — Может быть, вы сами хотите идти моими кругами. Суна тихо рассмеялся, когда Осаму не нашёлся, что ответить. Он так хорошо представлял себе Суну сейчас — склонился над своими террариумами, скользит зелёными глазами по мерзким подопечным и с откровенным удовольствием на лице запускает новые круги на воде. Сутулые плечи, за которые нестерпимо хочется его схватить и встряхнуть, чтобы выпрямился и чтобы посмотрел в глаза. Хотя бы попытаться нащупать внутри у Суны честность и готовность отвечать на вопросы. — Может быть, вы просто хотите, чтобы всё вело ко мне. Неплохой бы из меня козёл отпущения вышел, а, детектив? — Вы играли несколько лет назад, — устало ответил Осаму, игнорируя глупые провокации, и сжал глаза ладонью. — Гошики Цутому настраивал скрипку Тендо в Нагое. Для вас. — Это имеет значение? — Суна-сан, — Осаму очень старался, изо всех сил старался сохранять спокойствие. — Всё имеет значение. Например, то, что вы мне говорили, как играли исключительно на «Гварнери»», а со «Страдивари» знакомства не водили. Только один человек за все больше чем тридцать лет жизни Осаму умел настолько выводить его из себя одной фразой. Только один. Теперь у Ацуму появилась компания. И он ещё говорил много — было за что зацепиться, а Суна просто был слишком меткий, слишком спокойный, слишком закрытый и молчаливый. Может, и не во фразах как таковых было дело, а в шершавом голосе и окружающем их молчании. Осаму прикрыл глаза руками. Где-то на фоне разговора шипели змеи, и наверное, за ширмой квакали жабы. — Я сейчас приеду, Суна-сан. — Конечно, детектив. Показалось, или в коротком его согласии скользнула едва не весёлая интонация? Как будто он обрадовался, что Осаму вернётся в герпетологическую лабораторию. Если и да, подумал Осаму, заталкивая телефон в карман, то никак радует его возможность снова аспидом пугать. Не напугает. Прошли дни, и он побывал во многих местах, и шёл здесь раньше всего один раз, но каким же знакомым, каким привычным и родным показался этот маршрут. Финское посольство, парк, тропинки, ведущие в глубину зелёной листвы и насквозь через неё — к серому зданию. Вспомнились тогдашние школьницы со своими безыскусными историями про клейкую воду из телешоу. Сейчас небось сидели где-то неподалёку в большом школьном здании, похожем на старшую Инаризаки в приморском городе Кобэ, и мечтали сбежать с занятий в парк, как Осаму и Ацуму мечтали — в волейбольный зал. Громкий и голодный после разговора с Ойкавой внутренний Минотавр словно сам попал в ловушку нахлынувших весенних воспоминаний и забился куда-то в угол сознания, не решаясь плести свои гнусные лабиринты. До него ли здесь было, когда под ногами шуршала мягкая дорожка, а в крохотном пруду отражались зелёные кроны? И небо над головой — Осаму запрокинул шею и прищурился на плывущие облака — было светло-голубое, доброе. Похожее на небо их выпускного года, обнимавшее крыши всех зданий старшей школы Инаризаки. А может, и не было его никогда, никакого зверя косного и ленивого. Может, выдумки дурацкие. Театр абсурда, как в пьесах Беккета. Осаму знал, что был и есть. И у Ацуму, и у него, и у Тендо, и даже у Киты-сана с Араном — у всех были. И тех, кто проиграл битву в лабиринте души своей, он видел гораздо чаще, чем хотел бы. Тех, кто смертным боем бил своих детей ради бутылки дешёвого саке с бензиновым привкусом; тех, кто обманывал случайных людей на все их сбережения. Сидели в кабинете и смотрели на него расплывчатыми взглядами, и за водянистыми невидящими зрачками не было людей, были только сожравшие и заменившие их собой Минотавры. Суну он углядел на подходе; просто сразу решил в голове, что высокая белая фигура прямо под табличкой «Курить разрешено» никем иным не может быть, и оказался прав. — Курите, детектив? — равнодушно спросил Суна, когда он подошёл и вытащил сигарету. Сунина, подозрительно похожая на какую-то дрянную самокрутку и видом, и запахом, чем-то напоминала своего хозяина: как он сутулился, так кривилась и она в его длинных пальцах. — Да, — ответил Осаму, и Суна едва заметно усмехнулся: — Так вам яды ещё больше нужны, чем я предполагал. Докурили молча. Осаму ожидал, что как только Сунина самокрутка закончится, он бросит его здесь и уйдёт ждать в своём змеином царстве, но он остался, ничего не говоря. Поразглядывал деревья над парковой оградой, почитал что-то в телефоне. Что крутилось в его голове с лохматыми жёсткими прядями? Никто не знал — и, наверное, чуть-чуть посмотрев на Суну через призму отдалённо близкого ему Гошики и проницательного Ойкавы, Осаму был согласен с этим даже сильнее, чем в самом начале. То, наверное, был побочный эффект от того, как Суна легко вывел его из себя парой фраз — молчать с ним под сигарету оказалось удивительно спокойно. Тишина не висела тягучим напряжением, не знаменовала простую отсрочку неприятного разговора. Она была спокойная и лёгкая, никакой тягости, и походила чем-то на весь умиротворяющий парк между финским посольством и Институтом токсикологии. — Почему вы около двух лет назад вернулись в музыку? — А в прошлый раз вам было интересно, почему я её бросил. — А это одно и то же, Суна-сан. Скажете, нет? — Нет, — задумчиво ответил Суна, и его зелёный кошачий взгляд описал полукруг по всему кабинету, задержавшись на мгновение на аспиде и той новой кобре, перед тем, как окончательно остановиться на Осаму. Стул пропал — стоял у стены, занятый огромной банкой корма для рептилий. — Не скажу, — продолжил Суна. — Вы правы, конечно, всё это связано. Я ушёл, когда понял, что мне не быть первым, и вернулся, когда мне стало всё равно. — А обязательно быть первым? Ойкава говорил: не все и обязаны, как раз про Суну так объяснял. Выходит, ошибся? — Ну как вам сказать, — Суна склонил голову набок, кончик рта дёрнулся в кривую безрадостную улыбку. — Следователем можно быть и первым, и вторым, и двадцать пятым. А скрипачом так существовать бессмысленно, скрипачом надо быть первым, если хочешь играть не на детских утренниках. Только не подумайте, я прекрасно отношусь к людям, которые там играют. Просто это не могу быть я. — Сложно подумать, что вы вообще к кому-то прекрасно относитесь, — вырвалось у Осаму, и Суна фыркнул коротким шершавым смешком. — Тоже верно. — И как вы это поняли, про первого, второго и детские утренники? — А я не понял. Я услышал. — От кого услышали? — Да от Сатори и услышал. В этот раз шипение в кабинете занимало куда меньше; только на аспида хотелось смотреть как можно меньше, а все остальные змеи уже не пугали и не смущали. Они словно стали частью образа Суны для Осаму. У Куроо был яркий галстук. Гошики сводил к переносице густые брови. Тендо Сатори взмахивал театральными жестами. А Суна Ринтаро — укрощал змей, и они шипели вокруг него, пока он рассказывал своё. Осаму, не спросив, присел на стол. — И как он вам это рассказал? — Да что вы, детектив, — Суна хмыкнул и тоже сел на противоположный край стола. — Сатори ничего мне не говорил, Сатори вообще не слишком охотно сообщает свои мысли людям. А впрочем, он мог ничего такого и не думать, вряд ли ему было дело до меня. Он музыкой жил, в том и суть. — Но услышали вы от него? — Да. Он мне всё это сыграл. Забавно, кстати, что вы говорите, будто всё ведёт ко мне. А ведь и правда именно ваша «Страдивари» стала моими колоколами судьбы. Он умолк, явно перекатывая в голове давно измятые временем воспоминания. Осаму терпеливо ждал, и ехидный Минотавр притих на время. Не хотел он сейчас ловить Суну Ринтаро за руку и тянуть вглубь лабиринта. Только узнать загадочную правду о колоколах скрипичной игры, историю исчезнувшего таланта. — Был концерт в Саппоро, большой очень, значимый. Один из первых, который Сатори отыграл на своей Санта-Марии. И он исполнял тогда концерт Пуньяни, но вы небось не знаете такого композитора. Исполнил с блеском, зал гремел овацией и не отпускал его со сцены. — Суна стукнул ногтями по столу, словно подбирая ноты Пуньяни. — А поздним вечером, после общего ужина, я шёл мимо его номера в отеле, и оттуда раздавалась мелодия каденции, вторая часть. Он взял слишком низкие ноты там. Никто не заметил, но он-то услышал, конечно. И вот один, запершись в номере, он отрабатывал этот кусок. Тот самый. Снова, и снова, и снова, тысячу раз подряд. Понимаете? Он себе не простил ошибки. Если угодно, я уверен, что он и про Страдивари думал, что это чудесная скрипка в его чудесных руках, а потому права на ошибку просто нет. И он её играл, исправлял для себя. Это и были мои колокола судьбы… Только не сразу распознал их во второй части каденции концерта Гаэтано Пуньяни. На последней фразе Суниного рассказа Осаму практически услышал эти высокие, ноющие звуки скрипки Тендо. Одинокая и усталая скрипка покорно следовала за своим хозяином в его стремлении во что бы то ни стало исправить ошибку, которой никто, кроме него и Суны, наверняка не заметил. Воображаемая мелодия крутилась кругом у Осаму в голове, и водоворот относил всё глубже и глубже, на годы назад в маленький отель маленького Саппоро. Суна сидел к нему вполоборота, поникшее сутулое плечо в белом халате было близко-близко, но Осаму очень отчётливо представил его замершим у чужой двери и внезапно слишком много — и одновременно ничего не — понявшим о себе. — Красивая история, — сказал Осаму, и скрипичные стоны в его голове прекратились Осталось шипение суниных подопечных и спорадический стук ногтя о стол. Суна спрыгнул на пол и подхватил с этажерки синюю махровую тряпочку, начал протирать террариум с фер-де-ланс. Осаму сложил руки на столе и наугад ткнул пальцем в небо: — А всё-таки на самом деле почему? У него не было никаких оснований не верить Суне, но интуиция и перфекционизм гнали дальше, требовали не останавливаться вопросами. Суна обернулся, пожал широкими плечами, и на его губах мелькнула кривая улыбка. — Сломал руку потом. — И всё? — невольно удивился Осаму. — Да сейчас же это никому не мешает, особенно если техника уже выставлена. — Мне казалось, вы ничего не понимали в скрипках и музыке в начале нашей беседы, детектив, — усмехнулся Суна и отвернулся к змеям, будто на них смотреть было приятнее. Или легче, тоже вариант. Отчего-то сейчас Суна Ринтаро производил впечатление человека, который не то чтобы стремится скрыть правду — скорее иногда умолчать, а иногда говорить её как будто бы самому себе, игнорируя собеседника. Проще поделиться со змеями своими прошедшими экзистенциальными кризисами и историей расставания, чем с Осаму. Осаму давно привык не нравиться людям и вызывать у них нежелание с ним разговаривать. С Ширабу это не мешало идти напролом. А здесь хотелось, чтобы всё-таки сам рассказал. — Мог бы пройти реабилитацию, конечно, — сказал Суна, и его рука — возможно, та самая, сломанная когда-то давно — замерла на краю террариума. Потом он начал мерно водить тряпкой по стеклянному краю. Внутри дёрнулась и обратно улеглась толстыми кольцами змея. — Мог бы. Но я уже понял, что никогда не стану таким, как Тендо. Он был талантливый и безумный, понимаете, детектив? А я просто талантливый. И решил, что не хочу. Броня сломалась — слабенько, едва заметно отошла одна из пластин, и теперь Суна сам подцеплял её ногтем вверх и вытаскивал то, что прятал. Потекли из трещины слова, и Осаму уже чувствовал, что они не остановятся, пока Суна не вспомнит всё до деталей, не покинет музыку заново — только теперь не формально, а в рассказе. — Не было ничего грандиозного. Я не ломал свою «Гварнери»» через колено, не бросал её в фонд со слезами на глазах. Просто вот точно так же как человек, играющий на утренниках — не я, так и человек, отрабатывающий свои неслышные никому ошибки до мозолей, тоже не я. А с контрактурой пальцев, — Суна непроизвольно сжал и разжал левый кулак, — мне пришлось бы упражняться ради восстановления во сто крат больше, чем всю жизнь до того. Это был тупик, детектив. Сатори бы вернулся, наверное. К счастью, ему не пришлось сидеть с такой дилеммой. — А Нагоя? — А что Нагоя? — усмехнулся Суна. — Ситуация была экстренная, а меня много кто ещё помнит. Может, и стоило отказаться. Вы бы тогда сейчас, как вы там сказали? Не искали бы, что можно про меня доказать. — Искал бы, — резко сказал Осаму. — Искал бы, потому что вы правы. Следователем можно быть и первым, и вторым, и каким угодно. Следователей вообще так не меряют. У следователя просто есть его работа. — Красиво, — вернул ему Суна, и уголки его губ дрогнули искренней улыбкой. Не вредной усмешкой, не горькой и не равнодушной, а настоящей — будто несмотря на то, что Осаму искал доказательства кражи скрипки, ему нравилось сидеть на столе, кружить по своей лаборатории и говорить с ним. Сначала был против, а как начал — незаметно для самого себя втянулся и не хотел прекращать. Если бы они были в другой ситуации, Осаму бы рассмеялся и ввернул какую-нибудь дурацкую историю. Про себя, про Ацуму. Про то, как он сам ушёл из волейбола. Как-то там прозвучали его собственные колокола судьбы? Финальным свистком на национальных? Стуком пропущенного мяча по площадке? — Я бы всё равно не отказался. От «Страдивари» не отказываются. Суна сложил руки к плечу, словно держал в руках темно-вишневую красивую скрипку, классический инструмент «аллонж». Воображаемые эфы бежали гладким деревом под его пальцами, ложился на струны смычок — и скрипка начинала плакать, радоваться, стенать от боли и светящейся радостью сыпать звуки вокруг. Где-то в Нагое ничего не ведающим слушателям ужасно повезло, хоть они и не подозревали. Повезло поймать кусочек таланта закрытого и ускользающего. — Нет записи концерта случайно? — вдруг спросил Осаму, и Суна покачал головой. — Приходите как-нибудь, когда всё закончится. Я вам сыграю. Не на «Страдивари», конечно, и не на «Дель-Джезу, но всё равно. — Вы так уверены, что всё хорошо закончится. — Считайте, что я верю в вас, — усмехнулся Суна. — Каким бы номером вы ни были и сколько раз бы вы ни прошли кругами. — А друг ваш, Гошики Цутому, утверждает, что «Страдивари» воруют, чтобы не попадаться. — Вы Гошики-куна больше слушайте. Он ещё когда-то считал, что хочет быть, как я. Дурацкое желание, если честно, мне, как видите, и «Страдивари»-то доверили только раз. А Сатори её получил сразу после выпуска. Отличником был. — Фер-де-ланс подняла противную плоскую голову, и Суна вытащил целую банку склизлых дождевых червей ей на корм. Всыпал сколько-то, змея тупо моргнула и заглотила добычу. Осаму передёрнуло. Нет, так и не привык. Или привык ровно настолько, чтобы перестать удивляться Суне и реагировать на шипение — и всё на том. — Ему легко далось это, быть отличником. Я бы так никогда не сумел. За маленьким окном лаборатории киношным спецэффектом начался дождь; ясное синее небо посерело, затянулось облачной дымкой и закрапала мелкая морось по стеклу. Словно природа должна была отразить то, как всё перевернулось для них обоих этих разговором — Суна проговорил чужому человеку то, что долго держал в себе, Осаму нашёл путь в самую сердцевину загадочного лабиринта. Если бы фильм снимал он, сейчас разразилась бы гроза — громыхнул бы гром, вылилась бы стена воды на город Токио, и после короткого омовения мир казался бы новым и умытым, как всегда после короткого сильного ливня. И это бы куда больше соответствовало тому, что чувствовал Осаму. В прошлый раз хотелось поддевать, хотелось выпустить Минотавра на волю — пусть и не знал, что зовут его именно так, хотелось обвинять Суну в том, что лжёт он всё о нравящихся змеях и отсутствии жалоб на судьбу. Сейчас нет. Сейчас перед Осаму стоял и говорил о всяком человек, поймавший своего личного Минотавра за кольцо в носу. Проведший его настолько кружным путём по лабиринту своей души, что запутался зверь, заплутал, а когда понял — уже было поздно. — А что значит — быть как вы? — напоследок спросил Осаму, и Суна ответил: — Играть как я. Ему почему-то казалось, что я выворачиваю все произведения на свой лад, и красота скрипичной игры именно в этом. Но Гошики-кун провалился в консерваторию. Я ему, кстати, как и вам рассказал тогда, что Страдивари играл отвратительно. Зато строителем скрипок стал великолепным... Не все и обязаны, сказал Ойкава Тоору и был прав. Во всём был прав Ойкава Тоору, не подкопаешься. И ведь не только Суна Ринтаро ни словом не обмолвился об истории с Нагоей. Ушли запросы в Нагою, в консерваторию, в музыкальную школу Гошики Цутому, ушли ещё запросы в управляющую компанию, Комори попыталась как-то отследить самоуничтожающийся электронный адрес, Осаму вновь попытался связаться до Цукишимы — получил ответ, но ответ заключался во фразе: «Я в синкансене до Фукуоки». И неизвестно, что из всего набора было самым глухим путём. Наверное, всё-таки адрес. Адреса уже по сути не существовало. Осаму представил Цукишиму в поезде: прямая как палка, строгая, очки на кончике носа, пучок светлых волос упирается в подушечку сиденья. Едет, везёт музыкальную классическую культуру в разные города Японии. Тендо Сатори тоже должен так ехать, совсем скоро, вот-вот начнут теснить Осаму даты грядущих концертов… И закачался над головой дамоклов меч ответственности. — Теоретически мы могли бы проверить перемещения Суны Ринтаро через мобильного оператора и телефон. Если прокурор подпишет разрешение на отслеживание, то засылаем им официальный запрос на координаты по нужной дате. И опровергаем анонимку, подтверждаем анонимку, но получаем какую-то определённость. Кита-сан погладил суккулент, маленький и жалобный, но очень упорный в своём стремлении не подохнуть в горшке. Щёлкнула ручка, и стало понятно, что никакого разрешения Осаму не получит. — Ты же понимаешь, почему я тебя не подгоняю? — спросил Кита-сан, не оборачиваясь. — Ну уж не потому что не нужно. — Верно. Нужно-то нам ещё вчера. А всем остальным, — Кита-сан широко описал рукой полукруг, символизировавший скопление требовательных людей и организаций, — нужно много недель назад. И они продолжают мне звонить, ты не думай. А я с тобой об этом не говорю и сам тебе не названиваю. — Спасибо. — Не вредничай. Я понимаю, что работа у нас небыстрая, кропотливая, чем больше я на тебя надавлю, тем больше ошибок ты наляпаешь. Но она у нас небыстрая, потому что честная. И потому что мы ищем безусловные доказательства. — Я знаю, — сказал Осаму, и Кита-сан наконец обернулся. Посмотрел на его лицо и коротко усмехнулся: не злобно, но как-то обидно, как-то многозначительно и правильно. Будто его годы опыта сверх годов опыта Осаму давали ему некое знание, неподвластное сейчас Осаму ни при каких условиях, вот хоть тресни, хоть в лепёшку расшибись, а не понять. Взрослый говорил ребёнку: «Поймёшь, когда вырастешь», и самой обидной была правота взрослого. — Если бы он был гарантированным вором и мы таким образом ловили того, кому он скрипку перепродает, разрешение уже лежало бы у тебя на столе. А ты с меня его просишь, чтобы подозрения свои проверить. Нет уж, ищи сам. Умом ищи, а не хитростью. Неприятный вышел разговор, верный и неприятный, и Осаму заел его самыми дорогими блюдами из нынешнего меню столовой. Вплоть до десерта, до идеально ровного шорткейка с красивейшей яркой клубникой на верхнем корже. Аран отломил себе спинку его пирожного, поболтал на отвлечённые темы — Осаму ощутил прилив огромной благодарности. Лучше не стало, но и в абсолютный ноль настроение не ушло. Пришёл официальный ответ из Нагои. Да, заменяли. Да, настройщиком вызвали Гошики Цутому. Нет, именно со «Страдивари» он не должен был работать, только с клавишными и другой скрипкой, мастера Бергонци. На «Страдивари» вызывали кого-то другого, по просьбе Тендо. Но Тендо не приехал и сам… И это было уже интересно. Ответил Гошики быстро, согласился побеседовать — ещё быстрее. Сначала предлагал встретиться где-то недалеко от Шибуи, из-за работы, и скорее всего в другой раз Осаму бы согласился. Сейчас было слишком противно внутри, и снаружи он тоже стал противнее, чем мог бы быть. Напомнил себе Ацуму в школе — только у подростка Ацуму было куда меньше оснований требовать, чтобы всё было так, как он скажет. Он ведь даже не хотел следить ни за кем, и тем паче — за Суной Ринтаро. Просто неопределённость выматывала, сбивала с ног. Из-за неопределённости казалось, что он не идёт по своему тёмному лабиринту, а ползёт. Возможно, с завязанными глазами. И так хотелось схватиться хоть за что-то, так искушала любая доступная ниточка. Вот только эту самую ниточку на другом конце крепко держал безжалостный голодный Минотавр. Гошики пришёл чуть раньше назначенного времени, и Осаму заметил его от курилки. Быстро смял сигарету в руках, обжёг указательный палец и еле слышно выругался вычурной кансайской руганью. Кита-сан в своё время, заслышав выражения Осаму на выездных операциях, еле заметно хмурился, а потом приложил его такими витиеватыми речами, что стало не стыдно — а обидно. Проиграл состязание, выходит. Даже ругался Кита-сан круче. — Здравствуйте, — поздоровался Осаму с Гошики прямо на входе. Дежурный стажёр записывал его данные. В толстом журнале посещений появлялись каллиграфические иероглифы, а Гошики мялся с ноги на ногу. У него на макушке торчал вихор, нервный и тонкий как он сам, брови съехались к переносице, и из-за этого Гошики сегодня сильнее прежнего походил на сердитую птичку. — Добрый день, — ответил он. — Мия-сан, — сказал стажёр, вписывая, к кому идёт Гошики. — Мия-сан, а вы не знаете, кого к нам привезли? Кита-сан сам встречать вышел. — Преступника одного, допрашивать будем. Мацукава Иссей, значит, сейчас в этом же здании был. Лишь бы только и эта надежда не превратилась в глухой пшик. — Идёмте, — сказал Осаму и свернул в дверь за стойкой дежурного, на лестницу. Гошики юркнул за ним. И на лестнице, прямо у двери, за которой тянулся коридор второго этажа — кабинет Осаму, кабинет инфобезопасности с Комори и кучей системных блоков, кабинет Киты-сана, ещё кабинеты и кабинеты, а в самом конце лаборатория Арана — прямо у двери им навстречу шагнули два незнакомых полицейских и Мацукава Иссей. Осаму его не видел раньше живьём, только на фото — и определённо не на лучших. Даже приехав из тюрьмы на допрос, Мацукава выглядел каким-то… лощёным. Аккуратно падали на лоб кудри, с очевидным любопытством шарился кругом внимательный взгляд. — Детектив, — сдержанно сказал один из полицейских и представился по форме, званием и именем. Осаму должен был ответить тем же. Осаму собрал себя в кучу и ответил. Но всё это было неважно. И напускной лоск Мацукавы тоже был неважен. Важно было только то, как ужасно тяжело выдохнул и резко вздохнул Гошики Цутому. Схватил воздух звучно, весомо, как рыба, что выпала на берег, но пока так этого и не поняла. И в глазах у него на мельчайшие секунды забился отчаянный страх, еле заметный, реактивный, исчезнувший примерно на первой космической скорости. Абсолютно всепоглощающий и подчиняющий себе человека без остатка страх. Гошики Цутому взял себя в руки мгновенно. Рядом с Осаму вновь стоял собранный настройщик музыкальных инструментов. Он переживал исключительно о капризном рояле, но выбить из головы этот вдох и этот страх Осаму больше не мог. — Вам известен Мацукава-сан? — быстро спросил Осаму. — Нет, — сказал Мацукава. — Нет, — повторил Гошики с осязаемым сомнением в голосе. Трясущимся, как желе. — Вроде бы… нет. — Мацукава-сан, Гошики-сан, — проговорил Осаму, не веря, что собирался сказать именно то, что собирался, — между вами сейчас будет проведена очная ставка.