Лабиринт

— Нет. Я не знаю этого человека. Первый раз его вижу. Мацукава не терял самообладания ни на мгновение, и Минотавра внутри Осаму это бесило ужасно, до трясучки, до царапанья стен лабиринта когтями. Выпусти меня, натрави, дай вывести его — и из себя, и на чистую воду. Не было ему ходу. Сиди, Минотавр, смирно и дай человеку делать своё дело по-своему. Наверное, о чем-то таком и говорил Ойкава — укрощать его каждый день, если не можешь победить раз и навсегда. Осаму ненавидел кипение противного чудовища в себе, но на фоне Минотавра Мацукавы его звереныш был мелким и неразумным, совсем слабеньким. Минотавр Мацукавы откормился на ворованных деньгах, на грабеже, и тюрьма его не сделала хоть сколько-нибудь менее сытым и довольным. Отсюда и самообладание, и уверенный взгляд полуприкрытых глаз — что вы мне сделаете, мол, детектив Мия, если я уже и так сижу. Если бы Осаму был в курсе, что он уже сказал Ките-сану, о чём они говорили… но он не был в курсе. — Вы подтверждаете эти слова, Гошики-сан? — ровно спросил Осаму. Гошики расправил ткань брюк на бёдрах, смял её снова и посмотрел на Мацукаву исподлобья. Он будто боялся, что прямой внимательный взгляд снова бросит его в тот абсолютный ужас, как на лестнице. Чего он боялся? Откуда настройщик музыкальных инструментов мог знать изготовителя инструмента воровского? — Мне кажется, — наконец сказал Гошики, — я его видел. — Врёт, — вставил Мацукава и закинул ногу на ногу. — Видел, — Гошики заупрямился. — Года два назад или два с половиной. Когда Мацукава действительно ещё был на свободе. — Где? — А не помню… Нет, помню! Точно могу сказать. Видел я его у Института токсикологии. — Это где? Мацукава говорил интеллигентным тоном — гораздо интеллигентнее Осаму и почти превосходил Гошики. Такому бы не в подмастерья грабительские, а в мошенники идти, дурить великих музыкантов так, чтобы они тебе сами скрипки в руки отдавали. Эх, не на ту преступную дорожку увёл его Минотавр, но то и хорошо; Мацукаву среди грабителей поймать было сложно, Мацукаву-мошенника, вероятно, поймать было бы невозможно. Гошики зачастил, не давая тому вклиниться больше: — У Института токсикологии, я к Суне-сану ходил, потому и запомнил. Мы не так уж часто виделись, запутаться сложно. А у него — он неловко ткнул ладонью в Мацукаву — кудри приметные очень, обращают внимание. Ну и ещё там вроде на входе секретарша тогда сказала, что-то типа какой Суна-сан популярный. Все к нему ходят. А мы вот буквально на входе разминулись. — Брехня, — ровно сказал Мацукава и для пущей убедительности рубанул ладонью о ладонь. — Мацукава-сан, разговаривать вы будете со мной. Отвечая на прямые вопросы. Осаму оперся на стол и вздохнул. Гошики всё ещё боялся. Гошики болтал и боялся. Что его настолько пугало? За Суну переволновался? Внутри неприятно заскребло. Так не хотелось, так противно было сейчас думать о том, что действительно все поиски упирались в белую дверь с табличкой «Суна Ринтаро, герпетолог». Перед глазами на мгновение возникла отмычка с чёрными молниями на краю — в руках Суны Ринтаро. Длинные белые пальцы держали железку осторожно, на расстоянии, как сигарету. Он так филигранно, отточенными движениями вскрывал террариумы со змеями, что вообразить, как он точно так же помогает двери скрипичного шкафа распахнуться, не составило труда. — Вы подтверждаете своё знакомство с сотрудником Института токсикологии Суной Ринтаро, Мацукава-сан? — Да не слышал о таком никогда. И этого шкета первый раз вижу. Нет, детектив, вы мне ничего нового не пришьете. Что бы у вас тут ни стряслось, я за решёткой пересидел… У Гошики дёрнулся кадык, выступила тонкая вена на такой же тонкой шее. — Это было осенью, — сказал он. — Он был в пальто, поэтому в нынешней одежде я сразу не признал. Только по кудрям. Но именно его я видел у Института токсикологии, и мне сказали, что он ходил к Суне-сану. — Имени его вы не знали? — спросил Осаму. Гошики отрицательно мотнул головой, мол, от вас впервые услышал. — Если скрипку свою найти не можете, на меня её вешать нечего, — раздельно сказал Мацукава и выпрямился, повёл плечами гордо, будто сидел на интервью в глянцевом журнале. Он так и не вышел из себя. Гошики повторил показания снова, под протокол. Мацукаву увели. И только тогда наметанным следовательским глазом Осаму отметил, что Гошики наконец-то выдохнул. Всё время со столкновения на лестнице до поставленной последней точки в листе протокола очной ставки его не покидало отчаянное напряжение, но как только Мацукава шагнул за дверь — всё ушло, всё растворилось. Страх загнанного в угол зверя сменился расслабленным спокойствием. Но ведь в углу зажали не его. Человека, открывшего ему путь в музыку, человека, на которого Гошики когда-то хотел быть похож, но не его самого. Стоило ли так пугаться? — А в Осаке, ещё раз, над чем вы работали? — Малый ансамбль, ну и рояль Стейнвей. Я вам как раз рассказывал, как задержка вышла. — И вернулись вы… — Синкансеном. Все чеки и билеты в бухгалтерии нашей. И потекла снова река вопросов вспять — от совсем недавней командировки в Осаку назад, через Нагою, через благотворительный концерт, через становление настройщика музыкальных инструментов Гошики Цутому к Гошики Цутому, скрипичному мечтателю. Вроде бы всё свершилось не так давно, но Осаму казалось, что он так глубоко роется в человеческих судьбах, будто пытается заглянуть на века назад. Подсмотреть за тем, как создал Антонио Страдивари свою темно-вишневую красавицу с нежными эфами, и спросить у нее, новорожденной и не ведающей своей судьбы, кто мог захотеть лишить людей её звука. — Моя блистательная музыкальная карьера. — Губы Гошики искривились в попытке иронично усмехнуться. — Надо было догадаться, что всплывёт. — А вы расскажите сами, — предложил Осаму, и Гошики пожал плечами: — Да нечего особо. Я учился на скрипке, перед выпуском выиграл пару конкурсов. Надеялся на консерваторию. — Не вышло? — Нет, — коротко, кисло ответил Гошики. Не хотел вспоминать. Суна говорил о своём уходе спокойно и равнодушно, и даже история про колокола судьбы звучала отстраненно и прожитой. Со всей своей полуфаталистичной болтовнёй Суна считал, что выбрал слушать свои колокола сам, выбрал профессию, где нет обязательства быть первым, сам. Обида Гошики за экзамен пульсировала живой, острой эмоцией. То ли на себя, то ли на экзаменаторов — а может быть, смешалось в котле всё вместе. — И тем не менее, вы не расстались с музыкой насовсем. — Тоже нет, — согласился Гошики, всё ещё кислый. — Если я не могу сыграть идеально сам, я создам этот идеал для других. — А до Нагои вы с Санта-Марией не работали? Он покачал головой, хохолок на макушке сердитым маятником махнул из стороны в сторону. Словно тоже не прошла обида на то, что Тендо Сатори не доверил ему свою скрипку ненаглядную с самого начала, с первой встречи. Рояли доверил, Бергонци — тоже, а к Санта-Марии привёл случай, которого могло и не произойти. — Суна-сан сказал, что раз не получилось с настройщиком Тендо-сенсея, то я всё сделаю. Он с ней раньше тоже не работал, но дескать раз ему доверили, можно и мне доверить. А потом уже Тендо-сенсей решил, что я справился… И «Страдивари» тоже стала моя. — А почему вы мне про Нагою не рассказали, когда мы разговаривали в первый раз? — спросил Осаму, и Гошики стушевался, снова словно придавленной плитой испуга. — Не думал… не думал, что это имеет значение? А вы, — его голос дрогнул, — вы Суну-сана подозреваете всё-таки? Осаму промолчал. Гошики ушёл, но ответ на его вопрос так и не зародился у Осаму в голове. Круг смыкался вокруг Суны Ринтаро, и если удастся доказать хоть какую-то связь между ним и Мацукавой, сколь угодно малую, то его за пять минут можно будет перевести из свидетеля в основного подозреваемого. Вот поговорит ещё с Китой-саном, когда тот, вызванный в прокуратуру, вернётся в отделение, и можно приступать к розыску... Вроде бы где-то в конце запутанного тоннеля поисков забрезжил крошечный, блеклый лучик света. Ничтожно тусклый, подобный средневековой лучине, но к которому стоило идти. И если бы Осаму выяснил обстоятельства знакомства Суны и Мацукавы, Кита-сан согласился бы на проверку данных из анонимки через компанию сотовой связи. Только идти по этому пути теперь отчаянно не хотелось. Словно что-то внутри, не Минотавр, а что-то абсолютно ему противное и с ним несхожее, упиралось и нашёптывало, что лучину Минотавр и мог зажечь. Не свой — так чужой. И какого черта, в конце концов, Гошики Цутому настолько переволновался? — Это просто твои домыслы, — сказала Комори. — Но люди так не пугаются ни с того ни с сего, — упорствовал Осаму. — И за каких-то там своих дальних странных знакомых они так не переживают. Он чуть в штаны не наложил. Кита-сан хранил олимпийское спокойствие, но Комори закатила глаза. Иногда Осаму умел действовать людям на нервы своими словами ничуть не хуже, чем это удавалось его брату. — Мацукава врёт, стало быть? — Можем подключить детектор лжи, — подал недоверчивый голос Аран, и Осаму бросил на него угрюмый взгляд. Поддержка от Арана бывала такой, что лучше бы он тоже просто закатил глаза. — Нет, почему. Он говорит правду. — Ты сам себе противоречишь! — Комори всплеснула руками. — Как тогда выходит, что Гошики его видел? Да и не просто видел, а ещё завёл с ним такие напряжённые отношения, что чуть в штаны не кладёт, как ты выражаешься? А он ни сном ни духом. — Да отлично выходит. — На Осаму напало то ли раздражение, то ли азарт. То ли гремучая смесь раздражения и азарта сразу. — Вон я выйду за дверь и буду смотреть на тебя в глазок. Я тебя отлично увижу, а ты меня и знать не будешь. Или я тебе в домофон позвоню. Ты меня увидишь через камеру, а я тебя нет. Комори развела руками — мол, что с тебя возьмёшь, особенно если уже в голову вбил. По ней было видно, что она версии, основанные на чьём-то испуге и волнении, не одобряет. Осаму и сам плохо представлял, что с ними делать. Просто факты были: Гошики умолчал про Нагою, умолчал про своё скрипичное прошлое, знакомство с Суной и Тендо нарисовал не совсем такое, каким оно было на самом деле. И если они с Мацукавой оба не врали о том, видели друг друга или нет, то оставался вопрос про обстоятельства. Не отступало ощущение, что Гошики не всё сказал и сейчас. Будто он знал гораздо больше, чем говорил. — Мне часто доводилось у бабушки в деревне организовывать тамошним детям игры, — наконец сказал Кита-сан. — Детей много, я один взрослый, облепят — и с ума сойти можно. Так вот поэтому я сочинял какие-нибудь очень активные игры с простыми правилами. Очень простыми. Но всегда, когда я объяснял им эти правила, дети начинали задавать вопросы. — Какие? — спросила Комори. — А всякие. Вот, например, есть черта, которую нельзя переходить. А если я упаду и коснусь локтем? А если меня толкнули и я заступил мыском? А если я на слоне и в сомбреро гоню войска противника, но слон прыгнул туда против моей воли? Может быть, можно? — Я не прошу исключительных разрешений, — нахмурился Осаму. Неужто Кита-сан так и не простил разговор о сотовой компании? Но тот улыбнулся без задней мысли, даже тепло: — Нет. Просто предлагаю пока не думать о слонах в сомбреро, а просто пойти по правилам. Слоны в сомбреро с замочной скважиной зыбковаты будут. — А по правилам у нас алиби в Осаке, — заметила Комори. Осаму потёр лоб, проехался пятерней по челке и упрямо вздернул подбородок: — Невероятно красивое алиби в Осаке. Когда надо нарочно ткнуть алиби в нос следствию, сложно придумать что-то лучше. Разве что Аргентина Ойкавы Тоору. — Мы с тобой видели его билеты, и допросы свидетелей тоже всё подтвердили. — Да. А его самого ночью между регистрацией в гостиницу и выпиской из неё перед синкансеном до Токио никто не видел. — Ещё навести мог, — пожал плечами Аран. — Кого тогда? — задумчиво сказал Кита-сан. — У Мацукавы-то алиби ещё стопроцентнее. И скрипку, напомню тебе, вытаскивал человек, отлично понимающий, что она такое. — Суна… — начала Комори и сразу запнулась. — Может, — Кита-сан встал из-за стола и подошёл к растениям. — Может. И они хорошо знакомы, ты говорил? — Ну так, — уклончиво ответил Осаму. — Общаются не слишком часто. Укладывалось логичнее некуда — один хорошо знал квартиру, у другого давным-давно вырос зуб на Тендо. Столкнулись с Санта-Марией одновременно, и для обоих то была первая встреча с ней. Плохо вписывались показания Мацукавы. Если он знал Суну, почему отказался от этого? Ложь его подставляла хуже, чем знакомство само по себе. Дополнительных наказаний ему бы уже не добавили. — Усложню задачу, — Кита-сан положил на стол папку. — Не могу сказать, что добился с Мацукавой грандиозных результатов. Но не потому что ему нечего было сказать. Он рогом упёрся, что ломик не его работы. Утверждает, что подражатель постарался и похожий знак поставил от излишней амбициозности. Допустим, мы ему верим, но подражатель явно ломик не с картинок срисовывал, а как минимум неоднократно в руках изделия Мацукавы держал. И вот тут связь выходит любопытная. Осаму открыл первую страницу папки. — Через Ханамаки? — Ханамаки. Цепочка выстроилась немного сложнее. Сам Мацукава как будто бы никакого отношения ни к кому из наших потенциальных фигурантов не имел. Зато Ханамаки одно время состоял на бирже труда с одним из твоих слесарей. Факс из биржевого архива содержал данные о том, как на учёт встал Ханамаки Такахиро — несколько лет назад. Следующим факсом стояли аналогичные данные на некоего Коганегаву Канджи, младше Ханамаки, младше Мацукавы, но ровесника Гошики Цутому. Обратился на биржу спустя три недели от обращения Ханамаки. Сейчас числился в той самой управляющей компании, ответственной за дом Тендо и Ушиджимы. Очень быстро папка оказалась в руках у Комори, и на обложке появились строчки планов, написанные её скачущим почерком. Коганегава Канджи, биография, характеристика с места работы, история, пересечения с любыми уже упоминавшимися людьми. Она всё выяснит — и Осаму будет его вызывать уже подготовленный, здесь всё понятно. — Пальчики бы Коганегавы-сана мне получить, когда он до вас дойдёт, — заметил Аран. — Сравним со всеми прочими. — А я бы и в Осаку съездил, — сказал Осаму, и Кита-сан вздохнул. Тяжело вздохнул, но отговаривать не стал. Никто даже не спросил, зачем, и так всё поняли — что-то его неуклонно царапало здесь во всей истории с настройкой капризного рояля, синкансеном на следующий день, гостиницей и якобы встреченным у Института токсикологии Мацукавой. Возможно, если бы Гошики Цутому в ту злосчастную ночь спал в своей кровати, Осаму бы меньше цеплялся. Но его алиби было слишком чёткое, слишком безусловное, всё время он очень торопливо напоминал, как правильно оформлены все бумаги по его командировке. И из-за этого, каким бы слоном в сомбреро построения Осаму ни выглядели, все показания хотелось перепроверить сотню раз. Хотелось скучно бубнить, что алиби — это если бы Гошики Цутому сидел той ночью с ним на соседнем стуле. А всё остальное подпадает под извечный принцип «доверяй, но проверяй». Может быть, казалось, что испуг его был настолько всепоглощающим, будто испугался не столько Гошики, сколько Минотавр внутри него. Они же ужасно трусливые, Минотавры эти. Как пить дать, до полусмерти, до оцепенения боятся того, что придёт по тонкому нитяному пути герой Тезей да схватит за кольцо, да разделается с жадным голодным зверем раз и навсегда. И вот как будто встреча с Мацукавой, пребывание его на допросе здесь, показались Минотавру внутри Гошики невиданной угрозой. — Знаешь, что думаю? — спросил Аран уже у дверей. Осаму собирался выйти покурить, Аран честно отправлялся домой. — Расскажи. — Если бы ты попросил у Шинске сегодня ордера на герпетолога, он бы тебе подписал. Версия про наводку убедительная. — Да. — Осаму полез за пачкой сигарет, вытащил почему-то из неё сразу две. Нащупал в кармане кожанки зажигалку. — Кита-сан согласился бы. — Но ты не попросил. — Нет. — Мне кажется, ты не хочешь, чтобы были основания просить на него ордера, — медленно проговорил Аран, каждым словом будто бы просвечивая тайники в душе и в голове Осаму. Как негативы фотографий проявлял. Как обработка отпечатков пальцев. Ювелирная работа по вскрытию невидимых тайн. Не хочу, подумал Осаму уже в курилке. Не хочу. Если скрипку украл Суна Ринтаро, он отправит его под суд. Когда Осаму говорил ему про долг, то не были пустые слова; и работу он выбирал не ткнув пальцем в небо. Просто всем своим существом, всем собой Осаму не желал, чтобы вором оказался Суна. Он шёл в герпетологическую лабораторию первый раз и мечтал вскрыть броню потенциального вора, но как только защита ослабла, отчаянно захотелось, чтобы этот человек, худой, высокий, с кошачьим взглядом и странной привычкой пугать людей аспидом, оказался невиновен. Чтобы он не был ни Геростратом, ни человеком с окурком. Непонятным, сложным свидетелем — и не более того. Сигарета угасла в руках вместе с закатом. Солнце скрылось за горизонтом, и сразу стало зябко, и Осаму быстро вернулся за стол. Кто-то ты такой, Коганегава Канджи? Закончились те времена, когда ему приходилось стоять на учёте в бирже труда; Коганегава Канджи числился не только в управляющей компании, но ещё и контрактником-совместителем в автосервисе. Звонить на любое из его мест работы было уже слишком поздно. Осаму прижал ладони к глазам, закрылся от мерцающего монитора, будто мог так спрятаться от всех своих обязательств. Обязательства перед самим собой требовали пойти наконец домой. Сложить все бумаги в стопочку поровнее, чем сложил бы Ацуму, потому что в школе привык так складывать; закрыть все окна в браузере; думать только и исключительно о том, что купишь по дороге домой на ночной ужин. Он всё это сделал, но блаженного опустошения в голове так и не наступило. Осаму не мог достучаться до Коганегавы Канджи, но он мог договориться заранее с другим человеком, мысль о котором не отпускала. В тёмном коридоре отделения стояла тишина, и разрезали её только гудки в телефонной трубке и стук швабры о ведро где-то в противоположном конце. Мерные, длинные, равнодушные гудки. — Детектив? — Следователь Мия Осаму, — формальным голосом сказал Осаму. Хотел бы он быть столь же равнодушным, как гудки. Суна Ринтаро коротко вздохнул в трубку. — Извините за поздний звонок, но мне необходимо вызвать вас на допрос. — Официально? Осаму прокатил идею в голове. Наверное, стоило. И наверное, стоило наконец поднять вопрос и об анонимке тоже. А может быть, добиться очной ставки уже для Мацукавы и Суны. — Допустим, да. — А возможно, нет? — хмыкнул Суна и неожиданно предложил: — Давайте сейчас? — Время в Токио девять часов тридцать семь минут, — зло ответил ему Осаму и толкнул за собой входную дверь в отделение. — Я уже не работаю. — Но вы же мне звоните, детектив. Это ваша работа. К тому же, разве у вас не, как там это правильно называется, ненормированный рабочий день? Полиция не работает с девяти до шести. — Я лучше вас знаю, как работает полиция, — устало сказал Осаму. — Я ушёл из офиса. — Да я приеду, куда скажете. Детектив. Оба раза мы с вами встречались на моей территории, вам было, мне кажется, немного неуютно. Давайте теперь на вашей. — И?.. — Чтобы, может быть, неуютно было мне. Это была приятная мысль. Бывало ли вообще неуютно человеку, окружённому шипением гадов каждый день? Бывало ли неуютно человеку, каждый день уходившему прочь от Минотавра внутри себя? Казалось, что скорее нет, чем да, но Осаму бы хотел увидеть Суну Ринтаро, играющего абсолютно не по своим собственным правилам. На выходе из метро было тихо и безлюдно, и только пылинки витали в свете фонаря. Рядом с фонарём висела табличка: «Курение разрешено». Маленький пятачок, на котором Осаму провёл неисчислимое количество времени, передумал с сигаретой в руках сотню дел из своих папок. Вот и сейчас — встал, чиркнул зажигалкой, фоново подумал, что, наверное, Суна позвонит или напишет, как объявится. В руке приятно покачивался пакетик из комбини с набором последних онигири. Осаму сгрёб все, сиротливо лежавшие в конце дня на полке, не глядя. Было что-то по-детски приятное в том, чтобы уже дома узнавать, какие начинки достались. Суна показался из полутьмы ближнего переулка почти сразу. Выскользнул, как будто был там всегда, как будто знал здесь все окрестности, как родные, и уже не впервые ждал здесь Осаму, а потому успел выбрать себе местечко поуютнее. От этого ощущения самую малость засосало под ложечкой, и Осаму задавил это чувство почти сразу, но само то, что пришлось его такое давить, — не понравилось ему. — Неуютно будет вам? — с сарказмом сказал Осаму вместо приветствия. Суна со слегка виноватой насмешкой в глазах развёл руками. Ужасно непривычно было смотреть на него посреди вечерней темноты, без белых больничных стен и без белого халата. Тёмно-коричневое пальто, бежевая водолазка, чёрные джинсы. Осаму проклял профессиональную привычку складывать в память мелкую ерунду на всякий случай. Суна закурил тоже, и Осаму просто задал напрямую главный вопрос: — Вы знакомы с Мацукавой Иссеем? — Увы, — Суна выпустил кольцо в светлый фонарный луч. — А вы хотели, чтобы да? Ничего он не хотел. Хотел понять, что происходит и кто врёт от начала до конца, а кто просто недоговаривает. Хотел домой и есть свои онигири. После новой затяжки Суна вздохнул. — Вы всё пытаетесь меня впихнуть в свои рамки подозреваемого. А у вас не выходит. Вам почему-то кажется, что я всей своей жизнью после скрипки живу, словно надев на себя неправильно застёгнутую рубашку. — Может, вы сами понимаете, что все эти ваши змеи и есть враньё? Вот просто сидите вы там и врёте, что вам это подходит и нравится. Себе врёте, людям, мне тоже, — с дурацкой злостью спросил Осаму. Суна пожал плечами: — Не думаете, что хватит меня подозревать в том, что я постоянно вру? — Работа у меня такая. — И вы её очень хорошо делаете, — неожиданно горько проговорил Суна. Он говорил искренне; так же искренне, как обещал, что всё обязательно хорошо закончится и он сыграет. Как будто он хотел, чтобы всё закончилось, но заранее расстраивался тому, что, найдя скрипку, Осаму не придёт и не попросит его сыграть. История разрешится, Минотавр попадёт в ловушку, и они разойдутся. В жизни Суны Ринтаро больше не будет назойливого следователя с неудобными вопросами. В жизни Осаму не будет шипения змей и историй про концерты Пуньяни. — Хотите онигири? — внезапно спросил Осаму и раскрыл пакет. Суна затушил сигарету, аккуратным жестом выбросил её в пепельницу и не менее внезапно склонился над пакетом. — Хочу. Ему достался треугольный с подпалённым лососем. Осаму — крупный шар со смесью ветчины и тунца. Было что-то абсолютно сюрреалистичное в том, чтобы прохладным весенним вечером стоять на безлюдной улице, жевать онигири в компании вроде бы совсем чужого человека и где-то в глубине души отчаянно надеяться, что Минотавр не проглотит его самого, как маленький онигири. Ни один Минотавр. Ни собственный, ни живущий внутри Осаму. — Вот так, — негромко сказал Суна, — сегодня мы с вами, так сказать, преломили хлеб… — Это рис. — Суна коротко фыркнул на его злое, раздражённое занудство. Осаму пошарился руками в пакете; осталось ещё три онигири. Преломили, значит. Один могли и вправду ломать пополам. — Преломили хлеб, — повторил Суна нарочно. — А вскоре, может быть, вы будете пытаться меня додавить… — Слушайте, вы так и хотите здесь на улице стоять и философию странную разводить? — устало ответил Осаму, и, наверное, его глаза слишком откровенно остановились на том самом доме совсем близко к станции, где его ждала маленькая квартира с жёлтой рисоваркой и серой этажеркой под книжки по юриспруденции. Потому что Суна посмотрел на него в упор и тихо спросил: — А можно не на улице? Осаму кивнул. По дороге домой на детской площадке какие-то студенты кружились на карусели — слишком взрослые для аттракционов, слишком молодые для Осаму и Суны Ринтаро. До ушей долетела громкая болтовня о подработках, о перспективах и рекомендациях, и Осаму не понял, на кого учатся эти студенты, но отчего-то представил всех своих фигурантов много лет назад. Тендо Сатори, Ойкава Тоору, Ушиджима Вакатоши. Гошики Цутому — тогда ещё совсем начинающий, совсем лупоглазый школьник, ничего не ведавший о победах и поражениях. Который узнает второе куда ближе, чем первое. Суна Ринтаро. И если характер человека — это его судьба, и наоборот, то можно ли было сказать, что раз Осаму до тесноты в груди и голове занимала его судьба, то и характер его увлекал не меньше?.. Зелёные глаза скользнули по Осаму, и он сразу почувствовал, что Суна смотрит на него — не вдаль, не на дорогу, не на пакет с онигири даже, а именно на него. Можно было сказать всё, и ещё немного больше. Неотступный взгляд наискось следил за ним, пока Осаму открывал входную дверь в здание. Пока он хлопал себя по карманам у входа в квартиру в поисках ключей. Осаму тихо чертыхнулся, услышал, как ему вторит хмыканьем Суна, и что-то внутри скрутилось тугим противоречивым узлом. Недоступным Минотавру — но хорошим ли только из-за этого? В генкане Осаму пошарился по стене в поисках выключателя. Не нашёл вроде бы привычной кнопки, зато столкнулся плечом и коленом с Суной, пока они синхронно расшнуровывались в тёмной тесноте. Выпрямился — и столкнулся с зелёным внимательным взглядом. Суна был настолько близко, что Осаму видел каждое движение глубоких, дегтярных зрачков. Настолько, что чувствовал, как вздымалась и опускалась грудь Суны на вдохах и выдохах. Близко до предела. Осаму хотел быть ближе. Осаму смотрел в бездну, и бездна смотрела на него в ответ. И в груди тем самым узлом свивалось желание знать все её уголки, все тайны и особенности, быть тем человеком, который узнал Суну Ринтаро до мельчайших деталей. Тем человеком, которому Суна Ринтаро позволил себя узнать. И непременно — тем, которого он захотел раскрыть в ответ. — Ты змей своих так же гипнотизируешь? — Нет, — ответил Суна своим вкрадчивым тихим тоном. — Только тебя. Слова как будто растворились в темноте, и молчание между ними стало шершавым, как Сунин голос. Его узкие руки, умевшие одинаково ловко держать голову кораллового аспида и скрипку «Гварнери»», легли Осаму на пояс. И Суна наконец-то поцеловал его. Внезапно всё стало на свои места — и одновременно обрушилось вдребезги. Внезапно на Осаму рухнуло отчаянное понимание, насколько он хотел этого ещё в прошлый раз в лаборатории. Как его подспудно злила невозможность просто перегнуться через стол и накрыть узкие, насмешливые губы своими, сжать Суну руками и притянуть к себе. Внезапно он целовался у себя дома с человеком, которого сегодня едва не перевёл из свидетелей в подозреваемые, и не готов был останавливаться. Ни за что. Суна был на вкус как сигаретный дым, спрятанный в рисовый треугольник. Осаму прикусил его язык губами, и он тихо зашипел — чем-то похоже на своих змей, и отчего-то это было ужасно весело. Вероятно, у Осаму мутнело в голове от нехватки воздуха. Дышать казалось чем-то совсем лишним, когда можно было пробовать Суну снова, и снова, и снова. — Может быть, ты всё-таки выпустишь свой пакет? — фыркнул Суна, когда отстраниться всё-таки пришлось. Осаму с удивлением понял, что не просто успел обхватить его плотным кольцом рук, но и сжать в кулак ручки пакета с забытыми онигири. — Если ты выпустишь меня, — ответил он, и у Суны зажглись искрами глаза. — Не хочу, — улыбнулся он. Это не была счастливая тёплая улыбка, какую можно было бы ожидать. Но и на те кривые, сухие усмешки, что Осаму видел раньше, не походила. Медленно-медленно, шаг за шагом, поворот за поворотом — узнавание требовало времени. Как-то ему удалось и отправить еду в холодильник, и помыть руки, вновь толкаясь плечом о плечо Суны, и даже раскопать где-то в недрах комнатной свалки презервативы и смазку. Как-то непонятно как удалось, потому что как только Осаму упал на кровать рядом с Суной, и тот со смешком провёл пальцем ему по бровям — казалось, что ничего в жизни больше не было. Только этот момент, эти прикосновения, эта бездонная пропасть, всё ещё смотревшая на Осаму в ответ. Суна залез на него сверху, оседлал бёдра и потёрся о них. В кошачьих глазах так и плясали искры, бесшабашные и радостные. Осаму хотел его до помутнения рассудка — и упоительной волной захлёстывало от взаимности. Он протянул руку, сжал чужой член сквозь плотную джинсовую ткань, и Суна ответил коротким стоном. — Неуютно? — хмыкнул Осаму. — Напротив. Без одежды, кожей к коже, стало ещё лучше. Суна провёл губами по его оголённой груди, защипнул соски. Осаму запрокинул голову, хватая ртом воздух, и от последовавшего короткого прикосновения к члену, ноги как будто сами разошлись в стороны. Суна едва подразнил головку, заставляя мечтать о большем, дольше, ярче — и он мечтал. Суна сел у Осаму между ног, потянулся через него за презервативом — задел рукой набухший от возбуждения член и довольно улыбнулся, когда Осаму застонал в ответ. — Не останавливайся, — пробормотал он и прижался щекой к груди Осаму. Лица не было видно — и именно поэтому казалось, что он улыбался. — Ты тоже, — сказал Осаму и примял ладонью тёмные жёсткие волосы. С тихим треском порвалась пластиковая упаковка. Осаму непроизвольно развёл ноги ещё шире — требовательным приглашением, бесконечным желанием. Сунины пальцы, обернутые презервативом, скользнули между ягодиц, надавили на вход. Осаму окончательно потерялся в ощущениях. Суна растягивал его, и гладил, и надавливал изнутри, и абсолютно всё, каждое движение, было слишком хорошо, слишком правильно — до клубящегося тумана в голове. Не останавливался. На мгновение он вынул пальцы — чтобы добавить третий, и Осаму насадился сам, резко, быстро. Суна коротко охнул и поцеловал его коленку. По яйцам мазнула мокрая головка Суниного члена. — Осаму, — тихо позвал его Суна сквозь весь туман. — Осаму, кончи для меня. И наверное, то было виновато имя — то, что Осаму впервые услышал, как этот шершавый, невозможный голос зовёт его по имени. Он выгнулся Суне навстречу, сжал член в кулак — и кончил сразу же. — Ринтаро, — попробовал он сам после. — Рин-та-ро. Суна откликнулся: лёг головой ему на грудь, положил ладонь перед собой. Он задумчиво посмотрел на неё и пошевелил пальцами, несколько раз согнул и разогнул их. — Хорошо, что та контрактура помешала мне только со скрипкой. — Да, — со смешком ответил Осаму и накрыл его руку своей. — Просто замечательно. У Осаму был слишком тесный душ для двоих, и кровать тоже — слишком узкая оказалась. Суна облепил его руками и ногами, прижался вплотную, и в самый затылок Осаму упало еле слышное: «Спокойной ночи». Осаму взял его за руку и поцеловал тыльную сторону ладони. Отчего-то хотелось надеяться, что Суна уже спал в тот момент — но глупо было на это рассчитывать, конечно. С утра безжалостной дробью заколотил по вискам будильник. Начинался новый день — и Осаму знал, что сегодня ему будет так тяжело идти на работу, как никогда в жизни. Точно ни разу до тяжелее не было. Скорее всего, и после уже не будет. Он слез с постели, не глядя на Суну, ушёл на кухню. В холодильнике лежали вчерашние онигири, остатки мисо-пасты, немножко тофу. Сгодится. Хватит на двоих — когда он вообще в последний раз думал о том, что вытаскивает еду не только для себя? Наверное, когда Ацуму приезжал. А если не считать Ацуму… — Привет. Суна обнял его со спины и уткнулся носом в загривок. — Да, — ответил Осаму. — Мисо-суп? Он почесал ступнёй голень, чуть качнулся вбок. Суна его так и не выпустил. В голове пресловутым колоколом судьбы прозвучало вчерашнее: «Не хочу». Осаму тоже не хотел, чтобы его отпускали. Он готовил мисо-суп на двоих, онигири лежали рядом на столешнице и доходили до комнатной температуры. За спиной гремели кастрюльки: Суна пытался освободить себе стул, на котором долгие месяцы никто не сидел. И они разговаривали под звон кастрюлек — много, и легко, и шутливо; и когда Осаму отвернулся от плиты, Суна сидел у стола, вытянув свои безумно длинные ноги с засосами на бёдрах, и смотрел на него. — Ты ещё и готовишь, — сказал он спокойно и невыразительно. — Я думал, ты не можешь быть ещё лучше. — Это ерунда, — одними губами ответил Осаму, и Суна схватил его за руки, наклонил к себе и поцеловал. Всё время держать в голове бесконечный круг «не говори о работе, не говори о скрипке, не называй имён» было ужасно тяжело, и закрывать глаза во время поцелуя сейчас помогало лишь секундно отрешиться от того, что, может быть, Суна Ринтаро должен отправиться в тюрьму его усилиями. Где-то в самом центре мозга всё равно свербило, что Осаму творит сейчас недопустимые вещи. Но, может быть, и нет. Дороги лабиринта больше не вели только к нему. Вдруг всё-таки не придётся просить у Киты-сана ордер на арест Суны Ринтаро и предъявлять ему список обвинений. Каждую их совместную минуту Осаму чувствовал, как они оба обходят ключевую тему, как они оба стараются не помнить о том, при каких обстоятельствах познакомились. И всё равно было хорошо — невозможно, никогда и ни с кем ему в первое совместное утро не было так хорошо. Если даже такое утро, куцее, кургузое, со сложной кадрилью вокруг сложной темы, было таким хорошим, то какими могли бы быть их нормальные утра. Осаму бы хотел узнать. Осаму бы хотел прожить с Суной разные дни — удачные и не очень. Слушать про странную жизнь герпетологической лаборатории. Жаловаться ему на свои бесконечные бумажки, слушать, как жалуется он и какие у него бывают для того поводы. Ругаться на Ацуму, узнать, есть ли у Суны Ринтаро братья или сёстры. Звонить ему, когда они с Араном идут напиваться, и говорить, что он приедет поздно. У Осаму не было иллюзий о сказочном будущем. Не было никакой уверенности в том, что если Суна не причастен к краже, всё непременно сложится хорошо. Было только огромное желание попробовать и узнать — как всё-таки сложится. Такое желание само по себе стоило дорого. — Осаму, — сказал Суна в метро перед тем, как уйти на свой поезд, и посмотрел мимо него, куда-то вверх по диагонали. У него красиво получалось говорить имя Осаму. Слоги как будто вырезали из наждачной бумаги, и она шелестела от прикосновений. — Я всё понимаю. Про тебя, про… про всё. Я буду ждать столько, сколько придётся. — Ждать? — Того, как всё закончится и появится повод тебе сыграть, — глухо ответил Суна и развернулся прочь.