Лабиринт

Нихонбаши сейчас был словно живее, чем в тот серый день начала весны. Синело небо, проулки между бутиками и офисными зданиями дышали весной, путавшейся в сонмах проводов. Цветущая зелень обрамляла стекло и бетон жилых высоток. Даже странно, что за всё время беготни и разговоров Осаму ни разу не попал в район, где всё началось. Может быть, тогда во всём был виноват дождь. Может быть, играло свою роль и то, что сейчас Осаму шёл не на место преступления — он шёл домой к Тендо Сатори. Его пустили на территорию не силой удостоверения, а потому что он направлялся в одну из квартир на высоких этажах. Сама квартира явилась совсем другой в присутствии хозяина. Ожидаемо пропала с пола пластинка, была открыта крышка одного из роялей. По периметру генкана ровным, чуть ли не по линеечке рядом стояли несколько пар огромных начищенных ботинок. Из кухни еле ощутимо тянулся запах свежей выпечки. Жизнь текла своим чередом, неуловимо меняя знакомые пространства. Фотографии Арана уже не отражали здешнюю реальность. И только наверху в лофте так и стоял шкаф без Санта-Марии. — Вакатоши сказал, что слесарь тот самый. — Он вспомнил имя? Он представлялся как Коганегава Канджи или, может быть, по-другому? — Не совсем, — Тендо пригладил торчащие красные волосы и наморщил лоб, вытаскивая из памяти слова мужа, — он сказал, что аллитерация там была именно такая. И когда я ему читал имя, он пытался наиграть нотами свои ощущения тогда и сейчас. Знаете, часто что-то запоминается нотами, а не само по себе. Числа вот тоже. — Нотами, — повторил Осаму. Очень сложно было поверить в то, что люди в самом деле запоминали длинное имя Коганегавы не звуками, не слогами, не значением иероглифов, которыми оно записывалось. Нотами. Скажи это кто-то другой — он бы решил, что его разыгрывают. Но Тендо как-то удавалось говорить такое и не вызывать желания скептически вскинуть брови. — И как, помогло? — Сказал, что скорее всего именно так его и звали. Но точно не помнит. В лицо сразу опознал. Осаму кивнул. Такой почти однозначный вариант его устраивал; и без того было понятно, что Коганегаву Канджи надо копать как можно глубже, но хоть какие-то подтверждения от Ушиджимы делали версию более осязаемой. Как будто так движение по лабиринту шло не в полной тьме, а хотя бы при тусклом свете трепыхающегося огня керосиновой лампы. — Вы не возражаете, если я включу телевизор? Будут показывать мой концерт, а мне не даёт покоя мысль, что в одном из элементов я совершил ошибку. Не удалось соблюсти темп... — Включайте, — усмехнулся Осаму, и огромная плазма на стене осветилась заставкой телеканала об искусстве. — Исполняю пьесы Шостаковича. Знаете? — Не слишком. — Жаль, — почти с настоящей печалью в голосе вздохнул Тендо, будто ему хоть сколько-нибудь было дело до знаний Осаму о великих композиторах. — Размах его симфоний мне всегда казался поистине океаническим. И одну из них он создал прямо во время войны. А кстати, я слышал, что один из предыдущих владельцев Санта-Марии играл в Ленинграде одной военной зимой… Во время блокады. И так это было глупо — понимать, что скрипка пережила своего создателя, пережила своих хозяев, не сгинула ни в одной из мировых войн, а теперь могла пропасть. Жила себе в благополучном районе богатого города Токио и чуть не сгинула где-то в логове вороватого Минотавра. А впрочем, почему чуть?.. Пока что она сгинула, детектив Мия Осаму, пока ты её в руки не взял и не вернул владельцу — считай, что сгинула, не расслабляйся. Тендо сидел в кресле, поджав ноги под себя, маленький и тонкий, с руками у рта, и глаза его внимательно следили за огромным экраном телевизора — где такой же Тендо, но куда внушительнее, похожий на сказочного исполина, а не на нервную растрепанную птичку, сновал смычком по скрипке и творил музыку. Вряд ли он вообще осознавал, что с ним рядом сидит следователь, что скрипки той самой пока не найти, и если он тому забытому следователю не ответит на новые назойливые вопросы, то не будет больше концертов двух гениев и съёмок их для телевидения. Осаму кашлянул. Тендо всё равно не услышал. — Вот здесь! — громко сказал он и стукнул по подлокотнику. — Вооот здесь и сбился. Он вскочил, подбежал к тому несчастному подносу на колёсиках (сервировочный столик, поправлял Аран всякий раз, как они обсуждали место происшествия). С отпечатками пальцев Ширабу Кенджиро — тогда. Сейчас уже никто, кроме Арановых дактокарт и отчётов, не помнил о том, какие и где они там были. С громким стуком Тендо поставил кувшин с водой на столик. Он подхватил стакан театральным жестом — один палец оттопырен, будто человек перед Осаму нарочито копировал высшее общество. Но он не копировал. Тендо Сатори был тем самым обществом. И если Осаму всё время казалось, что он играет спектакль, то лишь из-за того, что Тендо жил спектаклем. Он бегло говорил о своей ошибке, запивал её большими взволнованными глотками — и ему было всё равно, что Осаму ничего не понимал в его словах. Тендо искренне волновался. Тендо искренне раскручивал своё волнение на полную катушку. Может быть, Суна Ринтаро не мог быть первым, потому что он не мог — так. Ни волноваться, ни раскручивать. Может быть, не существовало искреннего волнения без искреннего крученого штопора, и невозможно было играть одну и ту же строку концерта Пуньяни без пронизывающей всё твоё существо эмоции. — Гошики Цутому, — сказал Осаму. — Он, оказывается, играл на скрипке? — А, конечно, — Тендо поморщился, будто воспоминание ему было неприятно. На самом деле, очевидно, неприятно ему было не от воспоминаний, а от необходимости прерваться. — Я помню его на конкурсе. Первый конкурс, который мне довелось отсидеть в жюри. Знаете, мне тогда как раз незадолго до него выписали Санта-Марию. — Выписали? — Такие инструменты сложно получить. Это потом я её выкупил, позволили. А изначально я её получил, как Суна свою «Гварнери»» — за отличную учёбу. Которую он сдал потом, Суна. Мы ещё все переживали перед выпуском, кому достанется Страдивари. — Могла не вам? — уточнил Осаму. Тендо пожал птичьими худыми плечами. — Могла. Кто-то из профессоров пророчил Суну. Но, видимо, оценки сыграли свою роль. И вот на конкурсе я ни о чем больше не думал. О ней. Его взгляд снова приковался к телевизору. На крупном плане скрипки Тендо надломанно повторил: — О ней. Санта-Марии. — А Гошики как играл? — занудно поинтересовался Осаму, возвращаясь к тому, за чем пришёл. Никакого интереса у Тендо обсуждение давнего прошлого настройщика музыкальных инструментов не вызывало. Он вновь пожал плечами: — Непонятный он был. Подражал Суне. Я сначала даже подумал, что Суна его учил. Ну, мало ли, знаете, студенческая подработка. Но нет, конечно, никого он учить бы не стал. — Это вам Гошики сказал, что не учил? Не Суна же, в самом деле. Тендо фыркнул и смерил Осаму недоуменным взглядом от макушки до ног. — Нет, зачем ему говорить? Я услышал. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы узнать в чьем-то стиле отголоски уникальной игры, которую ты слушал годами напролёт. То был фирменный Сунин почерк, Гошики исполнял сюиту Дебюсси, очень сложную, но Суна её всегда очень любил как раз. — То есть, Гошики играл довольно плохо? — Да заладили вы, плохо, хорошо. Не в этом дело, понимаете? Он играл не сам по себе, он играл как другой скрипач. Очень рассудительно, расчётливо даже, опасаясь продемонстрировать всем своё собственное прочтение Дебюсси. И, должен вам сказать, что пример для подражания Гошики-кун выбрал себе очень неумно… На мимолётную долю секунды Осаму показалось, что сейчас Тендо всплеснет своими тонкими бледными ладонями и уточнит, кого юному Гошики Цутому стоило выбрать себе в ролевые модели. Но нет, не лилось настолько наружу тщеславие великого маэстро, не стал он заканчивать свою мысль тем, что он-то, удивительный и неповторимый, был сразу талантливее и достойнее, чем закрытый и замкнутый Суна Ринтаро. — Можно стать хорошим скрипачом и так, — нехотя завершил Тендо. — И не только скрипачом. — Как мастер Вильом, — отозвался Осаму, глядя на тёмный футляр в углу комнаты. Скоро он уйдет, и Тендо поднимется в свой лофт, отопрет скрипичный шкаф и бережно уложит скрипку мастера Вильома на её законное место. А соседнее место так и останется пустым. И хотелось бы верить — не навсегда. Сыщик, ищи вора. — Да, — согласился Тендо. — Вы знаете, да? Всю жизнь Вильом мечтал сделать скрипку лучше, чем у Страдивари. И не смог. — А вы как считаете, почему? — спросил Осаму. В словах Суны Ринтаро Жан-Батист Вильом, скрипичный мастер города Парижа, оживал горечью и обидой, не на кого-то конкретного, а на мироздание, обидой, существующей, просто потому что некоторые вещи людям неподвластны, а сами люди не всегда делают верный выбор. — Потому что итальянцы безумные, — ласково улыбнулся Тендо. Ровно та степень славной доброты засветилась на его лице, какая бывает только тогда, когда люди заговаривают о чем-то близком и понятном им. Отличающем их от других и сближающих с теми, кому вот это близкое — тоже близко. — Итальянцы жили своими скрипками, открывали тайные секреты и творили неповторимое. Они мечтали о звуках и о том, как соединить красоту внешнюю с красотой звука, не поступившись ничем. Они не спали ночей и рушили свою жизнь ради тайн мастерства. А Вильом что? Вильом был хорош, но в нём не горел огонь сумасшедшего познания. Как имитатор, он великолепен. Но он не провёл над скрипками ни единой бессонной ночи, так и не ушёл на поиски собственного «я» в строительстве скрипок. И на корню Осаму задавил себе желание резко спросить — разве плохо, что человек не обезумел в погоне за величием и красотой? Разве плохо, что Вильом хотел спать по ночам и не разрушать обыденную, повседневную приязнь жизни? Не плохо и не хорошо, правильно говорил Тендо. Просто по-разному. Не все были обязаны гореть огнём, так же как не все были обязаны побеждать Минотавра. Висящим в воздухе, наподобие дамоклова меча, оставался только ключевой вопрос — всенепременно ли человек должен быть безумным, чтобы стать первым? Тендо считал, что да; но Тендо был безумным сам. И Суна считал, что да; но Суна всю жизнь шёл плечом к плечу с безумцем. Осаму, наверное, малодушно уходил от ответа на тропу рабочего долга, где не было ни первых, ни последних, и все эти фундаментальные творческие задачи теряли свою суть. Все их поглощал один главный, большой и сложный вопрос: где скрипка и как её вернуть на место. — То есть, великим Гошики стать не мог? Тендо пожал плечами. По телевизору пошла рекламная рябь. Девушки из AKB48 весело размахивали розовыми банками с нарисованной сакурой. Сезонный лимонад, успейте приобрести. Залить в горло какой-нибудь сладкой воды захотелось нестерпимо. — А когда он стал настройщиком, он долгое время обслуживал все ваши инструменты, кроме Санта-Марии, верно? — Да. Нам его посоветовали в консерватории. А что? — Ничего, — медленно сказал Осаму. — Интересна ситуация с Нагоей. Два года назад. — Мы с Суной не встречались и никак не пересекались, если вы об этом. — Но Гошики Цутому после этого начал работать с вашей скрипкой? — Ну да, — Тендо склонил голову набок, круглые глаза его сузились в подозрительном раздражении, будто это он донимал Осаму вопросами, а тот уходил и уходил от ответа, не давая никакой ясности. — Он один раз попробовал, стало понятно, что у него получается. — А почему до этого вы были против? — Я не помню. Это имеет значение? Если бы Осаму знал, что имеет значение. Он поспрашивал ещё — про предыдущего настройщика, про то, советовал ли сам Тендо пригласить в Нагою Суну, и про то, пересекался ли Тендо с Гошики после юношеского музыкального конкурса. Не советовал. Не пересекался. И думать про него тогда забыл, что вы, детектив, первые концерты со «Страдивари» в руках. Что-то терялось в этих пропущенных годах, а может быть — где-то ещё дальше. Что-то терялось, такое, которое Минотавр загораживал своим огромным туловищем и радостно гоготал, раскрыв пасть. «Смотри, Мия Осаму, не дотянешься. Выкуси, не угадать тебе». Тендо не хотел обсуждать Нагою, Тендо откровенно не понимал, почему полиция мертвой хваткой пытается вцепиться в биографию настройщика музыкальных инструментов. Объяснять было слишком долго; вся история с Мацукавой оставила ужасно неприятный осадок, и в ней было замешано двое людей, утверждавших, что они друг друга не знают и не ведают, и один человек, настаивавший на их знакомстве друг с другом. Логично было бы организовать следующую очную ставку: Мацукава Иссей и Суна Ринтаро, но на то потребовалось бы ещё целую отдельную жизнь собирать бумажки. Жизни не было. Была аспидная надпись на афише, даты тура, отпечатанные изнутри век. Была школьная задача по комбинаторике — Гошики Цутому видел Мацукаву Иссея, Мацукава Иссей не видел Гошики Цутому и не знал Суну Ринтаро, но Суна Ринтаро якобы служил причиной первого условия задачи. Кто-то из них врёт, но кто и о чём, и сколько их, врунов, — неведомо, решай как-нибудь наугад. На повороте у кишащего машинами перекрёстка Осаму зашёл в магазин и купил себе розовой сезонной газировки. Девочка из AKB48 весело улыбалась с рекламной картонки в холодильнике. Не морочила она себе голову ни неудачей мастера Вильома, ни пропажей скрипки. Вряд ли девочке жилось сильно легче: Осаму бы сдох в мучениях от необходимости помнить столько песен и плясать на таких каблуках. Но зато перед девочкой не маячила перспектива выписывать ордер на того, с кем ты спал и стонал, и кому готовил мисо-суп ранним утром. Преподавательница Цукишима Кей напоминала девочку из AKB48 исключительно тем, насколько ловко она держалась на каблуках. В фойе факультета струнных инструментов на всю катушку работал кондиционер, не дожидаясь летней жары, и Осаму успел подмёрзнуть, пока ждал её. Парадным цокотом туфель на шпильках Цукишима прошла мимо лихорадочно разучивавших мелодии студентов и остановилась прямо перед ним. Металлический голос, ронявший в телефонную трубку чеканные фразы, обрёл видимое лицо. Кремовая блузка со стоячим воротничком, узкая-узкая и строгая, как её хозяйка, юбка-карандаш. Пучок у Цукишимы Кей был точь-в-точь такой же, как на фотографии с сайта консерватории. Невольно всплыла в голове незваная мысль: возможно, много лет назад совершенно такая же Цукишима, тонкая, элегантная, с пучком и отстранённым взглядом из-за стёкол очков, ходила за руку с Суной Ринтаро и изредка позволяла себе обнять его прилюдно. — Добрый день, — холодно сказала она. Кондиционер показался сущей мелочью жизни. Осаму поздоровался и представился. Они, должно быть, красиво выглядели вместе. Что-то было неуловимо общее у преподавательницы сольфеджио Цукишимы и герпетолога Суны Ринтаро. Может быть, оно и притянуло их вместе — может быть, оно их в итоге и развело. Иногда люди походили друг на друга в тех вещах, от которых им стоило держаться подальше. В ответ на первые вопросы и объяснения Цукишима иронично хмыкнула и спросила: — Не возражаете, если я закурю? Осаму не возражал, и она провела их поодаль, в университетскую курилку. Тесную и дымную, с парой студенток внутри и ещё парой дежуривших у двери — видимо, ждали подруг. Зайдя внутрь, Цукишима едва заметно приподняла бровь, и девушек как ветром сдуло. — Прогульщицы, — вздохнула она и вытащила из крохотной чёрной сумочки зажигалку и мундштук. — Все мы там были. — Говорите за себя, детектив. И «детектив» она произнесла с похожей — и притом совершенно другой, чем у Суны, интонацией. Удивительно, но холод Цукишимы совершенно не создавал впечатления, будто Осаму ей досаждает. За несколько минут разговора она отбрила его похлеще, чем Ширабу, но если от него струилось почти осязаемое раздражение всякий раз, то Цукишима всё произносила и делала максимально безличностно. Она просто была — такая. Суровая и отстранённая. Учиться у неё, наверное, трудно было, раз даже Осаму моментами казалось, что он нерадивый студент. Она стояла, высокая и тонкая, совсем как её мундштук. Цукишима делала затяжку почти после каждой фразы, потом говорила дальше и стряхивала пепел в мраморную, тяжёлую пепельницу. Осаму почему-то не мог перестать думать о том, что такая пепельница легко могла бы служить орудием убийства. Тюк в висок — и не станет человека. — Мы просто разошлись. Не знаю, кто вам мог сказать, будто Тендо-сан как-то был в этом замешан. Я с ним никогда не общалась, не выдержала бы, да и кто бы выдержал? Студентом он был отвратительно шумным, а привычка из всего устраивать представление осталась и сейчас. Не выношу наигранных людей. Многим, кстати, казалось, что Ринтаро-сан и Тендо-сан не общались из-за соперничества. Но это, конечно, глупости. Впрочем, большинство людей неумны. Каплями града её не терпящие возражений быстрые слова падали на каменный пол, одновременно повторяя показания Куроо Тецуро и опровергая его. Наверное, при иных обстоятельствах Осаму бы смотрел на Цукишиму немного иными глазами. На её мундштук, пучок, очки с линзами без оправы, строгую юбку-карандаш. Если бы в сердце Осаму не протёк тонким ручьём змеиный яд Суны Ринтаро и его рассказов о скрипках и греках. Цукишима ужасно притягивала всей своей остранённой аурой и безапелляционностью. Она не казалась старомодной; скорее, глядя на неё, невозможно было не почувствовать себя попавшим в неправильное время и неправильное место. Осаму привык в этом расследовании постоянно чувствовать себя не в своей тарелке. — А почему? — спросил он, и Цукишима чуть приподняла бровь. — Потому что им не о чем. И незачем. Не вижу ничего такого, что могло бы их объединять. И история с Гошики-куном всё только подтвердила. — Какая? — медленно произнёс Осаму, почти боясь спугнуть. — Какая история? — Ерунда, — кремовые плечи приподнялись и опустились красивым небрежным жестом. — Гошики-кун провалил экзамены, Ринтаро-сан рассказал ему, что Страдивари играл плохо, зато смог создать великие скрипки. Гошики-кун тогда обиделся и попытался уговорить Тендо-сана подготовить его к следующим экзаменам. Тендо-сан отказал. — Известно, почему? — Ну, не могу сказать, что он со мной делился. — Цукишима слегка закатила глаза и выпустила очередное колечко дыма. — Скорее всего, не был готов тогда менторствовать. Не понимал, как учить, чему учить. Хотел другого. Концертов. — Интересно. А как это подтверждает то, о чем вы говорили? — Они оба очень разные, — ровно и терпеливо ответила Цукишима, словно Осаму и вправду был её студентом, ничегошеньки не понимавшим в нотной грамоте. Вот только студентам сообразительность была бы на руку, а следователю настойчивая внимательность помогала больше. — Очень разные. И довольно эгоцентричные, только Ринтаро-сан в этом очевиднее. Сейчас вот Тендо-сан постоянно кого-то чему-то учит, даёт мастер-классы, да вы наверняка знаете. Но он любит во всём этом в первую очередь себя. Любит видеть свой результат и свои следы. Гошики… — ...копировал Суну Ринтаро, — завершил Осаму. Цукишима кивнула. — Впрочем, не думаю, что у него что-то вышло бы и с помощью Тендо-сана. Возможно, Тендо-сан это понял сразу — ну, что особо нет перспектив. Сама идея копирования ему тоже претила. — Никто из них об этом не говорил, — пробормотал Осаму скорее самому себе. — Ринтаро-сан, скорее всего, не знал. Гошики-кун не любит говорить о неудачах, да и кто любит. Что до Тендо…— Её глаза блеснули неожиданным вызовом из-за очков. — С ним обычно надо обращать внимание не на то, что он говорит, а о чём он молчит. В фойе Цукишима попрощалась с ним, и её каблуки зацокали прочь — к аудитории, полной более удачливых, чем Гошики Цутому, музыкантов. Делало ли это их счастливее? Сложно было сказать. Осаму невольно обвёл взглядом всё помещение целиком. От высоких сводов по холодным мраморным стенам, вдоль огромных окон и по поверхности стоявших здесь столов, заваленных нотами и тетрадями. Жизнь била ключом, студенты и студентки спорили, взволнованно обсуждали свои партитуры и этюды. Здесь рождались и умирали победы и поражения. Кто-то пойдёт по стопам великого маэстро. Кто-то получит свою «Гварнери»». Кто-то однажды сдаст инструмент обратно и больше не тронет его никогда. Непредсказуемость путей человеческих каждый раз ошеломляла; список свидетелей и подозреваемых по-прежнему причудливо напоминал президиум музыкальной премии. Иногда это придавало им больше различий, чем сходств. Своды консерватории равнодушно смотрели много лет назад, как зажигалась звезда Тендо Сатори. Под ними разбилась мечта Гошики Цутому. И сколько ещё они видели всякого — не связанного ни с музыкой, ни с карьерой, а просто обычного, что случается со всеми на свете, хоть с маэстро, хоть с детективами, хоть со слесарями. Суна Ринтаро и Цукишима Кей здесь встретились, здесь разбежались. На улице Осаму остановился перед очередной афишей и постучал пальцем по изогнутой деке Санта-Марии. Красивая, гордая, неприступная. Она не могла не манить, не могла не вызывать желания. На распечатанной дешёвой краской афише — и то чувствовалось, что Страдивари нарочно заложил в неё возмутительную притягательность. Наверное, иногда на всём многообразии судеб и дорог легко было свернуть туда, где казалось — ничего нет проще, чем успешная копия. Иди по чужим следам и придёшь, куда надо. Просто скопируй Страдивари — и станешь великим, мастер Вильом. Просто скопируй Суну Ринтаро — и превзойдешь его, Гошики Цутому. И даже с далёким от высокого и прекрасного делом работало. Изготовь отмычки не хуже Мацукавы Иссея — и может быть, избежишь его судьбы. Или нет. В автосервисе Коганегавы Канджи не было. — На заказ отъехал, — сказал высокий человек в зелёной форме и с ленцой почесал себе плечо гаечным ключом. Иероглифы на бейдже складывались в «Футакучи Кенджи». — А вам он… — Поговорить, — сказал Осаму, и Футакучи хмыкнул чуть снисходительно. Вам бы, мол, всё разговоры, а у нас тут реальное дело простаивает, пока вы беседы беседуете. — Ну видите, занят. Он вроде бы куда-то ехать скоро собирался, так что хватается за заказы активнее всех. И ещё он где-то работает вторую смену, не помню только, где именно. Двери латает? Футакучи обернулся к своему коллеге, копавшемуся в чьей-то машине. Тот, словно почувствовав начальственным взгляд, высунулся из-под капота. Безбровое белёсое лицо нахмурилось, но он лишь молча покачал головой и нырнул обратно к мотору. — Или нет, — весело пожал плечами Футакучи. — Замки, — подсказал Осаму. — Слесарь в жилой компании. — Вооо! — Гаечный ключ в руках Футакучи описал круг. Осаму едва не отшатнулся интуитивно, но железка проскользила в воздухе достаточно далеко от его лица, чтобы не выказывать страха. — Вообще круто всё сложилось у него. У нас вот работы много, там тоже, думаю, не обижают. Хотя Когане не самый смышлёный, честно вам скажу. Аоне я больше доверяю. — А могло сложиться не так хорошо? — осторожно спросил Осаму, пока словоохотливый Футакучи не перескочил на рабочие истории и рассказы о том, чем Аоне заслужил его доверие. Он задумчиво поцарапал ключ ногтем: — Такое. Да понимаете, вы небось и так в курсе, раз из полиции. Ну там, почему Когане долго на бирже стоял и все эти сложности. — В общих чертах только. Кита-сан часто говорил: если хочешь получить совсем новую и очень нужную информацию, покажи собеседнику, что она не такая уж и новая. Тогда тот расслабится и будет чесать языком спокойно, считая, что никакой ответственности за сказанное на нём нет. — Ну эти его, — Футакучи поморщился, — подростковые делишки. Да там дурацкий вопрос, но много кого смущает. Всякое бывало. У него руки-то на месте, просто мозгов не хватает иногда. А в средней школе его на полицейский учёт из-за этого поставили. Когда они с дружбаном накуролесили. — Вот-вот, — поддакнул Осаму. — Только вспомнить бы, как именно. — Да знаете, на улице стоят эти палатки гадалок? Вот стояла такая палатка недалеко от автобусной остановки, а Когане и дружок его придумали палатку подвязать к тросу, тросом автобус зацепили. Ну и дальше сами понимаете — автобус тронулся, палатку потащило за ним. Гадалка кричит, водитель ничего не понимает, пассажиры все в ужасе. Так они себе привод за мелкое хулиганство и заработали. Или как там оно у вас называется… Так оно и называлось, правду говорил Футакучи Кенджи. Белобрысый механик — тот самый Аоне, видать — молча закрыл капот и вытер масляные руки о такой же зелёный форменный костюм, как у Футакучи. В мастерской были высокие потолки, и всё равно когда Аоне поклонился, провожая Осаму, и выпрямился обратно, казалось, что сейчас он чиркнет по потолку коротко стриженой макушкой. Высокий, широкоплечий гигант — в его руках приведшая Осаму сюда отмычка с двумя выдавленными чёрными молниями выглядела бы игрушечной булавкой. — Привет, — сказал Осаму, как только Комори взяла трубку. — Мне от тебя нужна справка по одному старому делу. — Всегда тебе что-то надо. А что, у нас рецидивист? — Не совсем. Коганегава-кун в средней школе привязал к автобусу палатку уличной гадалки. Не один. Мелкое хулиганство, но мне надо, чтобы ты узнала, как звали его друга. Он говорил о том, что узнал от Футакучи, и слушал, как Комори стучит по клавишам. Она небось прижимала телефон плечом, одновременно пытаясь кивнуть в ответ на его слова. Комори всегда забывала, что собеседники не видят её. Перед глазами вместо неё и её огромного монитора маячила вывеска крошечной кофейни. Почему-то вокруг надписи с названием вилась змея, и та змея кусала свой собственный хвост. Название символа вертелось в голове, но его упрямо выпихивала кричащая уличная гадалка из многолетней давности дела. Крепко же она должна была быть возмущена. — Ты думаешь, что история повторяется? Змею звали уроборос, вспомнил Осаму. — Да, — наконец сказал он. — Я думаю, что так. Узнай имя, пожалуйста. Когда Комори отключилась (и наверняка кивнула, Осаму знал, что она кивнула), он сфотографировал глотающую хвост змею и отправил Суне. Если им всё-таки придётся проверять его телефон, Осаму отстранят от дела. Хорошо ещё, если только от этого, а не вовсе запретят работать в полиции. Упрись дело о Санта-Марии в необходимость проверять и сажать Суну Ринтаро, будет ли он больше всего сожалеть о своей работе? Не существовало правильного ответа на этот вопрос. «Давай сходим», пришло сообщение. Столько в Суне было спокойной уверенности, с которой он говорил такие вещи. Осаму завидовал. Лёгкости, позволявшей верить в то, что всё у них будет хорошо. Как у обычных, ничем не примечательных людей с ничем не примечательной историей знакомства. Осаму тоже хотел бы безусловно верить в то, что однажды будут у них походы в кафе. Однажды он услышит, как Суна Ринтаро играет на скрипке, а Суна Ринтаро узнает, как Мия Осаму выбирал между волейболом и полицейской академией. Так глупо было бы в итоге обнаружить, что они взаимно смешали друг другу все карты. Преступник, запавший на пришедшего по его следу полицейского, и полицейский, ответно запавший на того, кого пришлось передавать под суд. Так глупо было бы, если бы всё закончилось наручниками на Суне Ринтаро, изъятой у него краденой скрипкой и кривой, горькой усмешкой — мол, ты мне и вправду нравился, детектив Мия Осаму. Жаль, что не сложилось. Осаму бы поверил, что вправду нравился. Он и сейчас верил. Справка из глубины времени дошла дождливым утром. Осаму забыл зонт, и по дороге от метро до работы за шиворот успели натечь противные водяные капли. Болела голова, кофемашина гудела ей под стать. И как только он вернулся с кружкой к себе в кабинет, туда влетела Комори и громко хлопнула дверью. — Я его нашла, — сказала она, вся взбудораженная. — И ты, конечно, уже понимаешь, что я тебе скажу. На стол лёг факс из архива. Комори повисла над нем, едва не стукнувшись лбами с Осаму. Её палец проследил несколько строчек вниз и упёрся в два имени. С каждым рядом в скобках стоял возраст — четырнадцать лет. — Того друга Коганегавы Канджи звали Гошики Цутому. Они жили в одном квартале и вместе учились до старшей школы. И палатку с гадалкой к автобусу они привязывали вдвоём.