Причина искусства

      Следующие три недели курса реабилитации пролетают почти незаметно, точно так же и начало декабря подкрадывается абсолютно неожиданно. И Шастун, и Попов по негласной договоренности решают держать дистанцию, поэтому тему творчества Арсения и осведомленности Антона они не трогают. Хотя их общение и продолжает быть достаточно отстраненным, неловкость из него пропадает, оставляя лишь щекотливое напряжение. Оба постепенно привыкают к обществу друг друга, поэтому, когда Арсений вот-вот должен снова появиться в кабинете, шатен не чувствует того беспокойства, что преследовало его раньше при мыслях о брюнете. — Антон Андреевич, добрый день, — художник прикрывает за собой дверь с тихим щелчком и тут же проходит к столу. Сегодня на нем укороченные черные брюки и яркая рубашка. Шастун вновь клянется себе, что со следующего раза перестанет залипать на голубоглазого мужчину. — Скорее уж вечер, здравствуйте. — Шатен кивает и неловко отвечает на яркую улыбку пациента, — Что ж, мы с вами достаточно далеко продвинулись за такой небольшой срок, так что пора переходить понемногу к мелкой моторике. Вы как, готовы?       Медик знает, что выглядит, как законченный социопат, но ничего не может с собой поделать и внимательно изучает пол, стены, поверхность стола, собственные кольца — все что угодно, кроме брюнета напротив. Того, кажется, это откровенно веселит. — Вполне, — легко кивает Арсений.       В последнее время от его депрессии практически ничего не осталось — только накатывающие периодически волны тоски или тревожности. В остальном Попов мог считать себя вполне счастливым человеком. В курс восстановления он вкладывает все силы и все свои надежды, а зеленоглазый врач становится для него едва ли не светочем, потому как один единственный делает это возможным. Антон, в свою очередь, вкладывает весь свой талант и все свои знания, чтобы после каждого сеанса в синих глазах вперемешку с усталостью светились радость и надежда.       Шастун достает уже знакомый брюнету мягкий резиновый шар-ежик, а за ним следом небольшую установку с ручками, кнопочками, резинками, рычажками и другими занятными вещицами. Арсений такую игрушку дарил племяшке на два года для развития, а теперь впору самому себе покупать. — Для начала покатай и поработай с шариком, как мы делали, а то вращательные движения у тебя все еще достаточно неуверенные, — договорив, Антон замирает на секунду, как и пациент по ту сторону стола, а потом, очнувшись исправляется. — Те. Поработайте. Извините.       Шатен в смущении трет шею, опуская взгляд как можно ниже. Арсения от этих слов и действий пробивает дрожью. Именно так он когда-то встретил свою первую, да и, пожалуй, единственную любовь. — Ничего, давай на ты? А то действительно как-то странно все время по имени отчеству обращаться, — голос у мужчины севший от накатившего волнения, очень хочется уйти в себя и погрузиться в воспоминания, но Попов себе не позволяет. Изумрудные глаза напротив смотрят с подозрением и напряжением, но на этот раз в гляделках побеждает Арсений, и Шастуну ничего не остается, кроме как покорно кивнуть. Брюнет ласково улыбается медику, но тот отчего-то хмурится и спешит спрятать взгляд в распечатках на столе.       Некоторое время они сидят в тишине: художник перекатывает щекочущий кожу шарик, стараясь игнорировать боль в суставе, а шатен старательно вчитывается в буквы на бумагах, даже не пытаясь вникнуть в смысл. Лишь бы не смотреть в глаза напротив. Минут через десять мужчина пододвигает к пациенту реабилитационную установку, а шарик на время отставляет в сторону. — Начнем с самого простого, просто проведи эту штуковину по всей траектории, действуя только запястьем, — Антон указывается на небольшую круглую рукоятку в начале вырезанной в дереве змейки, представляющей ее путь. — Ты же в курсе, что «эта штуковина» называется просто ручкой? — смеется брюнет и на его осунувшемся лице появляются ямочки. — Бе-бе-бе — абсолютно по-детски кривляется Шастун, высовывая язык. Такое ребячество заставляет художника заливаться смехом только сильнее. Антон вовсе не залипает на красивое лицо, на точеный профиль, на глубокие глаза, на покрытые щетиной щеки. Просто ямочки на щеках — это интересная генетическая мутация, вот и все.       Однако на этом положительный настрой Попова достигает своего максимума, после чего начинает медленно, но верно угасать. Дело в том, что плодотворная работа на протяжении трех недель по восстановлению мышц и связок оказалась абсолютно бесполезной, когда дело дошло до мелкой моторики. У Арсения не получалось ничего. И нет, мужчина не капризничал, он действительно старался, но даже самые элементарные задания, казалось, требовали титанических усилий. Брюнет невольно вспоминает первый сеанс, когда даже очевидное движение большим пальцем ему удалось лишь с пятого раза, но удалось ведь! А тут… В конце концов художник раздосадовано отталкивает от себя установку и роняет руки на стол, опуская сверху голову. — Это бесполезно. Я никогда не смогу снова рисовать, — глухо раздается откуда-то с поверхности стола. Шастун, растерянно наблюдая эту сцену, не знает, как реагировать. Человек, который на его глазах через жутчайшую боль продолжал работать, лишь бы поскорее восстановить утраченные функции, сейчас вел себя как истеричная королева драмы. — Ты серьезно? — Шаст отказывается верить услышанному, — после всей проделанной работы? Да прошло меньше месяца, Арс! Это даже не половина твоего восстановления.       На Антона из сгиба локтя в яркой рубашке выглядывает синий глаз. Вроде, правый. Шатен не силен в направлениях. — Ладно, грустная лужа, вставай.       Грустная лужа что-то невнятно мычит и растекается по столу еще больше. — Вставай, вставай. Я покажу тебе, как много мы сделали. Даже не мы — ты! — с этими словами мужчина подлетает к шкафчику, открывает какую-то дверцу и достает оттуда коробку с пластилином. Видно, что ей не раз пользовались, некоторые полосочки уже не целые, а сама коробка плохо закрывалась из-за неровно разложенного материала, но Антон опускает ее перед лицом художника так бережно, будто это по меньшей мере хрусталь, добытый с боем у единорогов. — Что это? — Попов все еще не показывается из импровизированного убежища, но каким-то образом знает, что ему что-то принесли. — А ты вылези и посмотри, — фыркает Шастун, откидывая кучерявую челку с глаз.       На нем сегодня белая футболка и свободные брюки цвета охры. Из-за светлых тонов одежды и яркого сверкания глаз, Попову кажется, что Антон светится весь от носков огромных кроссовок (вот же дурашка, в декабре в кроссовках ходить) до кончиков русых кудряшек. Противостоять ему практически невозможно, поэтому темная макушка медленно поднимается над столом, открывая сначала правый (теперь медик уверен, что он именно правый), а затем и левый ледяные глаза. Какое-то время взгляд хаотично блуждает по поверхности стола, а потом натыкается на цветастую картонную коробочку. Арсений иронично вздергивает бровь и тяжело смотрит на врача с немым вопросом. — Давай доставай, сейчас сам все увидишь, — подбадривает его шатен. От нервного возбуждения он перекатывается на стопе с пятки на носок, привстает и опускается обратно. Брюнету кажется, что он вот-вот захлопает в ладоши от нетерпения. Видеть Антона таким приятно, а от детского азарта на лице щемит в груди. — Мы, кажется, только что выяснили, что мелкая моторика у меня на нуле, — все равно пытается откреститься от провальной затеи Попов. — Ничего не на нуле, — тут же спорит медик, — и я тебе это сейчас продемонстрирую. Помнишь, что ты не мог даже предметы в руках держать, когда пришел ко мне? — художник на это мрачно кивает. Думать об этом сейчас не хочется. — Это базовые функции сустава, никакого отношения к восстановлению моих творческих способностей они не имеют. — А вот тут ты не прав. Все, Попов, прекращай спорить, сейчас я тут главный, поэтому бери в руки пластилин и потихоньку его разминай! — для пущей убедительности Антон скрещивает руки на груди и гордо вздергивает подбородок, однако на Арса это производит скорее комический эффект, и он не может сдержать улыбки.       Брюнет еще некоторое время сопротивляется, придирчиво осматривая пластилин со всех сторон, но в конце концов берет красную полосочку, она ему кажется наиболее притягательной и начинает греть материал в ладонях. Получается не очень, потому что пальцы Арсения редко бывают адекватной температуры, чаще они чрезвычайно холодные. Он мучает податливую массу в руках, то сминая ее, то разглаживая пальцами. Даже такие простые действия даются мужчине с трудом, приходится прикладывать огромные усилия, чтобы подчинить себе липкую субстанцию. Прежде чем начинает что-то получаться проходит четверть часа напряженного молчания, во время которого Шастун ни на секунду не отрывает взгляда от рук пациента. — Ну вот видишь! — радостно восклицает шатен, когда в руках брюнета образуется аккуратный красный шарик из дешевого пластилина. — Что видишь, Антон? То, что мои ладони могут двигаться и немного давить на материал, — это, конечно, здорово, вот только это так же далеко от искусства, как мы с тобой от Альфа Центавры, — Шаст не может не улыбнуться на это нелепое сравнение. — Ты же в курсе, что Альфа Центавра — ближайшая к нам звездная система? Так что все зависит, с какого угла смотреть, — медик не собирается уступать упертому пациенту ни за что на свете, чем заслуживает гневный взгляд синих глаз, но это распаляет его только сильнее. — Твои руки просто не вспомнили других движений. Дай сюда! — Попов уже готов передать в окольцованные пальцы пластилиновый комок, но тот вдруг придвигает свое кресло к углу стола, усаживается в него и обхватывает руками кисти мужчины.       Арсений невольно вздрагивает, но рук не отнимает и не может не думать, как правильно смотрятся их ладони вместе. Антон в этот момент, ничуть не смущаясь, начинает двигать пальцами Попова, вновь разминая пластилин. Под переплетенными пальцами пластилин становится более послушным, начинает принимать задуманные мужчиной очертания. Арс громко сглатывает, чувствуя, как гулко стучит внутри сердце, от каждого прикосновения длинных пальцев к коже, но Шастун, кажется, этого совсем не замечает. Масса в их руках становится тягучей, изгибается и тянется в любом предложенном направлении, и Арсению кажется, что сам он в руках Антона такой же пластилин, и ему безумно нравится эта мысль. В голову некстати лезут воспоминания о его первом парне, с которым они тайком целовались в спальне, когда родителей не было дома. От этих неуместных мыслей становится жарко, мужчина чувствует, как подкатывает стыдливое тепло к бледным заросшим щекам. Пытаясь успокоить разбушевавшееся сознание, брюнет не замечает, как в его ладонях из красного липкого комка появляется птичка. Вполне вероятно, снегирь. Закончив с очертанием хвоста, Шастун выпускает руки пациента вместе с готовой фигуркой. — Видишь? — счастливо смотрит на мужчину врач. — И что я должен увидеть? То, что ты за меня слепил какого-то нелепого птенца, ничего не объясняет и не доказывает. И уж тем более не меняет, — резко бросает художник и тут же жалеет о сказанном, когда видит упрек в зеленых глазах и слегка нахмуренные брови. — Разве ты не понимаешь? Если бы твои руки потеряли способность это делать, они бы не поддавались моим движениям с такой легкостью. Твои руки все помнят, это ты не позволяешь им вспоминать.       Странная фраза, полная какого-то неясного подтекста выбивает почву из-под ног Арсения. К таким открытиям и заявлениям он готов не был. — Тебе есть о чем подумать на досуге, так что давай на сегодня заканчивать, — предлагает шатен и, не дожидаясь согласия, начинает раскладывать все по местам, не трогая только красную птичку на столе, — если хочешь, можешь забрать, — кивает он на фигурку.       Брюнет выглядит растеряно, он кивает куда-то в пустоту, но аккуратно оглаживает птичку пальцами левой руки. Проведя укороченный успокаивающий массаж и втерев обезболивающее, Шастун с чистой совестью прощается с пациентом, наконец свободно падая лицом на поверхность стола и успокаивая заполошно бьющееся сердце.

***

      Дома, когда Арсений перешагивает порог, странно пахнет чем-то морским и стоит тишина. Если Матвиенко приготовил рыбу, Попов обещает себе же, что всю эту рыбу запихнет другу с обратной стороны пищевода. Однако на кухне фашистского блюда не оказывается, как и сожителя художника. Зато обнаруживается салат с мидиями. Именно он и источал так настороживший хозяина квартиры аромат.       Еду Арс оставляет на потом, а сам нерешительно заходит в свою комнату, ставшую временным пристанищем Сережи. Матвиенко, чувствовавший себя здесь, как дома, не стесняясь, переместил некоторые вещи в абсолютно неожиданные места, но вот мольберт, ради которого художник и заглянул сюда, стоял на прежнем месте нетронутым, как святыня. Коснувшись светлого дерева, Арсений чувствует в пальцах дрожь. Он пытается убедить себя, что это от напряжения после сеанса, но сам же и не верит в это. В голове, как назло, ни единой мысли, а в груди зарождается паника. Мужчина силой воли заставляет себя обхватить пальцами стойку, приподнять и отнести к себе. Затем он отыскивает карандаш, резинку, краски, палитру, кисти и стакан для воды. Все это он располагает на широком столе в гостевой комнате. Он еще и сам не знает, что хочет сделать, поэтому, когда все нужное перенесено из хозяйской спальни, художник минут пятнадцать меряет гостевую шагами, пытаясь привести голову в порядок.       Скрепя сердце Попов неловко берет карандаш и останавливает в паре миллиметров от холста. Представив, наконец, что бы он хотел изобразить, художник проводит первую линию. Нажатие оказывается слишком сильным и грифель немного крошится, проводя чрезмерно жирный штрих. Это сбавляет уверенность, которой, честно говоря, и так не очень много. Однако Арс тянется к резинке и пробует вновь. На этот раз линия чересчур тонкая и вместо плавного изгиба повторяет траекторию пьяного в стельку человека. Арсений недовольно поджимает губы, но упрямо пытается опять.       Карандаш не понимает замысла художника, рука кажется абсолютно чужой, и через полчаса бесполезных попыток Арсений уверен, что кисть издевается над ним, потому как сама чувствует себя неродной и назло брюнету совершает кардинально не те движения. В тысячный раз проведя штрих, который на его глазах превращается в жирную неровную линию, Арс не выдерживает. Все слишком: слишком толсто или слишком тонко, слишком прямо и наоборот, слишком сильный уклон, слишком мало контроля над собственным телом, а если быть откровенным, то его нет. Попов смотрит на стол, где издевательски разложена атрибутика, которая ему абсолютно без надобности и чувствует душащее отчаяние. В носу начинает щипать и мужчина думает, что ему будет не стыдно заплакать сейчас, потому что больше гордости и чести у него нет. У него вообще ничего нет. И он только что сам себе это доказал.       Отчаянные, темные мысли сменяются агрессией. Брюнет злится на карандаш, который не слушается, на мольберт, который неустойчиво стоит из-за неровной ножки, на комнату, на краски, на руки, на других но людей, но больше всего он злится на себя. Это чувство выводит его из оцепенения, в котором он стоял последние несколько минут, и мужчина с остервенением толкает холст вместе с подставкой от себя. Дерево с грохотом падает на пол, и этот звук провоцирует художника на дальнейшие действия. Перед глазами какая-то мутная пелена и такая же в мыслях, он ни о чем не думает когда сметает краски с края стола, ничего не чувствует когда кидает палитру в противоположную стену, ни о чем даже на секунду не жалеет, когда сметает оставшиеся предметы на пол с каким-то диким судорожным рыком, против воли вырвавшемся из горла. Когда поверхность стола пуста, Арсений безумным взглядом находит фотографии, висящие в застекленных рамках на стенах. Он кидается к ним и, сорвав первую резким движением со стены, пытается разорвать ее на две половины о колено, но лишь немного надламывает раму и фанеру, держащую фото с другой стороны. Тогда брюнет размахивается и что есть силы бьет раму об пол. Вокруг него брызгами разлетаются осколки стекла, а сам мужчина чувствует на бледных щеках горячие отчаянные слезы. Запнувшись о сброшенный ящик для красок, он падает на пол, разрезая осколками кожу на ребре левой ладони. Но этой боли он не замечает. Жжет легкие от недостатка воздуха и болят ребра от судорожных вдохов.       Арсений садится посреди всего хаоса, подтягивает ноги к груди и боковым зрением отмечает, что за окном уже стемнело. В голове проскальзывает мысль, что его врач был не прав, ничего его руки не помнят, а вот сам бы Попов не отказался бы от амнезии, чтобы не знать, каково это — быть способным выражать чувства на бумаге цветными чернилами. Больше он ни о чем не думает, как будто отключается. Когда домой возвращается Матвиенко, он так и продолжает сидеть в окружении созданной им самим разрухи. Друг, так и не добившись хоть какого-нибудь проблеска сознания в потускневших глазах, просто пересаживает Попова на кровать, обрабатывает руку, переодевает и укладывает того на подушку. Арс, словно кукла, подчиняется всем действиям и засыпает практически моментально, как только оказывается под одеялом.

***

      Просыпается Арсений уже утром субботы абсолютно разбитым как физически, так и эмоционально. Первые пять минут мужчина просто смотрит в потолок, пытаясь для себя решить, стоит ли вообще до вторника вставать с постели, но решает, что это доставит лишние хлопоты Сереже, а он и так напрягает всех вокруг, приковывая ненужное внимание к своей персоне. Попов поднимается на кровати и тут же чувствует накрывшую виски волну боли. В глазах и рту от вчерашней истерики по меньшей мере пустыня Сахара, а левую руку от порезов до сих пор саднит. Попов на пробу поднимается на ноги. Небо не падает на него с чудовищной силой, не случаются все тридцать три несчастья и даже душащей тоски художник не чувствует. Ему как-то… все равно. Он будто не чувствует вообще ничего, как онемевшая часть тела, душа внутри ничего не требует и никуда не рвется.       В комнате ни следа вчерашней бури, лишь аккуратно сложенные краски и карандаши на столе. Мольберта нет. Брюнет беспрепятственно проходит к шкафу с одеждой, но решает, что менять пижаму на что-то другое нет смысла, и идет на кухню так. За пустым обеденным столом уже сидит Сережа и что-то смотрит, вставив в уши наушники. Заметив движение в дверном проеме, он откладывает телефон и идет к плите, чтобы помочь Попову с завтраком. Хотя восстановление идет достаточно активно, большую часть действий Арс до сих пор выполняет левой рукой, а та теперь не слишком подвижна из-за порезов. — Спасибо, — кивает мужчина, когда перед ним опускается тарелка с кашей. — Поговорим? — друг опускается на диван с другой стороны стола. И, получив согласие, тут же задает следующий вопрос. — Что вчера случилось? — Просто срыв, — пытается обойтись общими оправданиями Арсений, но замечает, что Матвиенко ему не верит, — у меня не получился рисунок, и я психанул. Армянин буравит его тяжелым взглядом, но не найдя ни одной причины, чтобы уличить мужчину во лжи, вздыхает и откидывается на мягкую спинку. — Зачем ты вообще пытался? Я имею в виду, — заметив потухший взгляд напротив, Сергей вскидывает руки в защитном жесте, — ты еще даже посуду толком не можешь помыть. Реабилитация еще и рядом не закончена, для таких экспериментов рано. — Просто понадеялся, — глухо отвечает художник, но вовремя вспоминает, что нервировать друга лишний раз не стоит и натянуто улыбается, нарочно зачерпывая побольше каши. — Ладно, — поверил ли ему Матвиенко, остается не ясно, но у того определенно есть что-то более срочное сейчас, — слушай, мне вчера звонила тетя Люба, что-то с мамой. Мне нужно к ней на несколько дней, но я должен быть уверен, что ты в норме и будешь в ней, когда я вернусь, — Сергей волнуется и от этого тараторит. Некоторые слова звучат невнятно, но услышанного Арсению хватает, чтобы окончательно взять себя в руки. — Сереж, со мной все в порядке. В конце концов, я не маленький, вполне справлюсь. На крайний случай, закажу доставку еды и это будет моей самой большой проблемой. Езжай скорее и прошу тебя, держи меня в курсе.        Мужчина еще некоторое время внимательно всматривается в каждую морщинку на лице Попова, но в итоге все равно подрывается собирать вещи, и уже не видит, как устало горбятся плечи друга, до этого находившиеся в ужасном напряжении.

***

      К следующему сеансу Антон практически летит. Он доволен прогрессом и уверен, что Арс сможет восстановиться в рекордные сроки. В голове все время, как фейерверк, вспыхивают новые идеи, новые методики, чтобы реабилитация была более эффективной и менее болезненной. Как раз во время обдумывания очередного такого плана, Шастун подходит к своему кабинету, у которого совершенно неожиданно встречается Дима. — Поз? Какими судьбами? Что-то сломал? — Шаст со смехом тычет друга под ребра, но натыкается лишь на неловкую улыбку в ответ. — Тох, за такие шутки можно у меня в кабинете безвременно оказаться, — видно, что Дима подхватывает шуточное настроение, но почему-то продолжает быть серьезным, даже глаза за плотными стеклами очков не смеются. — Случилось чего? — Антон морщится, как от кислого лимона, настолько сильно в это утро не хочется ничего серьезного и важного. — Да не то чтобы. Зашел про тебя узнать, а то тебя не видно и не слышно неделю точно, а то и больше. Хотя, я смотрю, светишься, как пряник, — чем дольше Позов разглядывает друга, тем сильнее он хмурится. Темные брови опускаются к переносице, образуя между ними глубокую складку. Шастун, все еще витающий в облаках, не сразу вникает в мысль стоматолога. — Какой пряник? — шатен растеряно хлопает глазами и даже перестает постоянно дергать шнурки толстовки. — Как тульский. Шаст, ты из-за Попова такой? — Какой такой? — вся веселость Антона резко испаряется. Он скрещивает руки на груди в защитном жесте, как будто планирует отражать атаку немецкого батальона в одиночку.       Однако Диме не удается завершить свою мысль, потому что из-за угла как раз появляется Арсений Попов. Мужчина выглядит откровенно плохо. Под глазами такие темные круги, что врачи могли бы подумать, что это косметика, а не натуральный цвет, щеки немного впали и достаточно сильно обросли, волосы находились в полнейшем беспорядке, и это при том, что художник в любой момент жизни обычно выглядел, как настоящая модель. Сейчас на нем черные джинсы с протертыми коленками и черная толстовка, явно большая ему, с каким-то красочным рисунком. Он кивает Антону и старается держаться поближе к нему, как ребенок жмется к родным в кругу незнакомых взрослых. От вида такого Арсения внутри что-то болезненно щемит. — Арс, это мой лучший друг и стоматолог в этой клинике Дмитрий Позов. Дима, это Арсений Попов. — Шастун поочередно указывает на каждого из мужчин. Арсений натянуто улыбается, на что получает тяжелый молчаливый кивок от Позова, и остается вполне доволен. Антону странно видеть друга таким: хмурым, подозрительным, в застегнутом на все пуговицы халате, не желающем идти на контакт, но совершенно не винит его, у врача есть на то причины. — Что ж, нам пора, увидимся позже, Поз, ладно? — чтобы как-то сгладить напряжение, шатен хлопает друга по плечу и впускает брюнета в кабинет.       Арсений молчит и почти все время изучает носки своей обуви, как будто в белых кедах с парой черных полосок он нашел по меньшей мере сюжет графического романа. Он выполняет все указания медика, делает определенные подвижки с установкой, не проявляя ни одной эмоции даже при значительных успехах. Антона такое поведение искренне волнует, но он не пытается ничего выяснить вплоть до завершения сеанса. Только когда остаются сущие формальности, он ловит взгляд голубых глаз, с беспокойством отмечая для себя, что они словно выцвели, как будто человека просто взяли и выключили, лишив той бесконечной энергии, которая мощными волнами исходила от мужчины раньше. — Ты когда в последний раз ел? — шатен придирчиво скользит взглядом по лицу, по телу в безразмерной худи, и почему-то уверен, что если ее задрать, он сможет разглядеть ребра. — Недавно. — голос звучит тихо, почти шепотом, вызывая внезапные мурашки, благо, скрываемые белым медицинским халатом. — Недавно у тебя измеряется в днях? — хмурится Шастун, склоняя голову набок, — ты же не один живешь? — эта мысль почему-то только сейчас посещает его голову. Последнее, что стоит делать человеку, перенесшему травму обеих кистей, — это жить одному. — Нет, — качает головой брюнет, чем вызывает облегченный выдох у медика, — но друг, который живет со мной, уехал на несколько дней, а я, кажется, слегка переоценил свои способности хозяйки. Но все в порядке, он скоро вернется. — Давно он уехал? — В субботу утром, — Арсению немного неловко перед Антоном. Он взрослый мужчина и должен быть способен сам о себе позаботиться, а в итоге сидит перед врачом, как выброшенный из гнезда птенец, не способный ни сам себя прокормить, ни обогреть. — Ты с субботы нормально не ел?! — Шаст от шока вскакивает из-за стола, из-за чего пара бумаг, лежащих на самом краю, легко опускаются на пол. — Ну, не совсем, — мнется художник, пытаясь взглядом найти, куда деть руки, — Сережа оставил кое-что, просто я плохо себя чувствовал. — Арсений, видимо, и сам понимает, что закапывает себя все глубже, поэтому старательно избегает зеленых глаз. — Следующий вопрос, ты когда нормально спал в последний раз? — Антон не планирует отставать, и Попову кажется, что следы от его взгляда на коже печет. — А вот это очень давно было, — тут Арсу скрывать и увиливать смысла нет, поэтому он наконец поднимает голову открыто смотрит на медика.       Шастун долго молчит, пытаясь сопоставить факты и идеи, выдать хоть что-то осмысленное, и в момент, когда брюнет уже хочет уходить, спрашивает. — Что с тобой происходит? Что-то случилось после прошлого сеанса? — Антон видит, что 6рюнета не тянет на откровенности, но не может отпустить его, не разобравшись. — Я пытался рисовать, — спустя долгие пять минут признается мужчина, сутуля плечи, как нашкодивший кот, и тут же вздрагивает, когда шатен с громким стуком и мученическим мычанием роняет голову на стол. — Зачем, Арс? Ты же сам знаешь, что рано, а так только мучаешься зря. Наверняка ведь в голову свою дурную вбил уже, что никогда больше рисовать не будешь. Так или нет, говори! — Шастун заводится не на шутку, не пытаясь выбирать выражения. За такое несоблюдение субординации какой-нибудь богатый клиент наверняка бы уже нажаловался во всевозможные министерства, но Арсений будто и не замечает. — Антон?.. — художник робко дергает ниточки на прорезях джинсов, перекатывая их между пальцами, — а можно тебя попросить? — Конечно, что мне сделать? — с готовностью горячо соглашается медик. — Ты не мог бы… ну. — Арс смущается, эта мысль пришла в голову только что и он не успел толком ее обдумать, поэтому все время запинается и откашливается, чтобы оставлять в строю осипший голос, — ты не мог бы порисовать, как мы тогда лепили, ну, я имею в виду, чтобы ты, но моей рукой? — речь получается настолько несвязной, что Попову хочется с силой ударить себя по лицу. Антон, кажется сперва не понимает, что от него хочет пациент, растеряно откидывает светлую челку назад, теребит край клетчатой рубашки, и долго молчит, прежде чем ответить. — Я не думаю, что это хорошая идея. Это даже не методика, восстановлению это никак не способствует, да и… — начинает осторожно медик, но брюнет его перебивает. — Что? «Да и..» что? Ты рисуешь ничуть не хуже меня. — с абсолютной уверенностью заявляет Арс, но, заметив вопросительный и напряженный взгляд Шастуна, осекается, — Наверное. В плане, у тебя пальцы длинные, наверняка чем-то таким занимался, да и птичку ты такую детальную вылепил, — бормочет художник, лишь бы как-то объяснить ничем не обоснованную убежденность. Лицо Шаста принимает максимально безмятежное выражение. Есть впечатление, что сейчас может случится межгалактическая война, а он даже бровью не поведет. «Чуть не спалился» — думает с облегчением художник. «Палишься ты, конечно, ужасно» — думает мужчина напротив. — Допустим, только допустим! — шатен поднимает указательный палец в предупреждающем жесте, — Допустим, что я умею рисовать. Но толку от этого процесса будет ноль, я тебе как твой лечащий говорю. — Попов не может сдержать ухмылки, вспоминая свой первый визит. — Ты пойми, я не могу уже, я весь извелся, мне нужно видеть, что мои руки еще могут быть причастны к искусству, понимаешь? — Антон не знает, что ответить. Конечно, он не знает. Может только пытаться представить, что это такое. — В любом случае, ко мне с минуты на минуту должен прийти пациент, так что мы не успеем. — Может быть вечером? — с легкой надеждой спрашивает брюнет и Шастуну, конечно, только кажется, что синие глаза стали ярче и в них что-то сверкнуло. Он немного размышляет, потом уверенно кивает самому себе и, протягивая клиенту чек и заключение, говорит. — Я закончу в восемь, заеду в магазин и без двадцати девять смогу быть у тебя. Адрес я знаю. Совместим полезное с полезным, накормлю тебя и порисуем. — Чего?.. — не ожидавший такого поворота, брюнет даже перестает насиловать прорези на коленях. Он бы, может, запротестовал или завалил шатена вопросами, но в дверь уже стучит следующий пациент, и все, что Арс может, — это кивнуть и выйти в коридор.