***
Самым страшным могло быть только это — встретиться с причиной своих слез. Невыносимо видеть в нем спасение, знать, что он может излечить одним только присутствием, но при этом увести в погибель. Тем более сейчас, когда я так безудержно нуждаюсь именно в нем. Мне не скрыться от него. Такого не остановить в желании докопаться до правды, он слишком бурно воспринимает вообще все. И уж тем более, как я успела удостовериться, — все, связанное со мной. — Том? — интересуется без вступления, руки в карманах штанов. Я отрицательно качаю головой. Дрожу, потому что намеренно мерзла, наказывая себя. Накрапывает дождь — погода точно такая, как смятение в сердце. Я не способна на предательство! Я не хочу! Фрэнк разворачивает меня почти властно, я почти тону и хочу, чтобы он продолжал — брал в свои руки и не спрашивал разрешения. Увел и никогда не вернул. Так и происходит, — но только он ведет меня домой, откуда я бежала, чтобы не давили стены. А от этого еще хуже, потому что он в непосредственной близости и способен действовать именно так, как требуют мои желания. Стоило бы только сказать, что я хочу… — Где тут у вас что? — озирается, видит у гардероба теплую кофту, берет и накидывает мне на плечи. Потом в кухне хватает чайник, набирает воды и становится напротив, когда включает. — Ну, рассказывай. Не Том. Что тогда? Поза уверенная и вызывающая. Словно он победит любую мою беду, решит любую проблему, которая посмела протянуть ко мне свои ручонки. Только вот как быть, если моя проблема — он сам? Я молчу, но не могу отвести от него взгляд. Молю про себя небо, чтобы не догадался и так же безумно желаю, чтобы разоблачил. Это длится недолго, а может — вечность. Я прячу глаза, начиная что-то рассматривать на подоконнике, как будто бы что-то важное, но уже понимаю, что сдала себя сама. Его ладонь почти грубо возвращает мое лицо обратно. Он проверяет верна ли догадка и удостоверяется, потому что смотреть на него теперь дольше секунды я не могу. Он опускает руку с выдохом. Мне даже кажется, что я слышу усмешку, но когда смотрю на него, то понимаю, что он не ожидал. Подбородок поднимается в осознании, Фрэнк обводит кухню взглядом и поджимает губы. — Иди ко мне! — голос едва ли не осязаемо захватывает меня, а смысл слов утягивает глубже, в самые темные воды. — Иди ко мне… Это конец.***
Я столкнулась с Томом на ступенях у здания суда. Когда решались некоторые формальности после всего. Не столкнулась, вернее, — он меня поджидал. Это было заметно и выглядело как покаяние. Думаю, дело было даже не в доказательствах, что мы с Фрэнком не жили вместе, а в том, что бывший теперь муж, сам поспособствовал моей «измене», которую жаждал разоблачить. И это признал суд. — Значит, это правда? — спросил Том с такой обреченностью, что мне впервые за долгое время стало его жаль. — Скажи. Мне важно знать. Все было раскрыто в зале, как на ладони. Но Том все равно спросил. Возможно, он наконец-то захотел услышать меня. — Разве это важно теперь? — я повела плечами. — Важно! — Ничего не изменится, что бы я не сказала. — Все равно. Ответь. Он смотрел измученно и печально. Я склонила голову на бок и с выдохом собиралась было проговорить эту истину — единственную истину, которая не позволила мне опустить рук, потому что я боролась за правду, но меня обняли за спину. — Идем! — Фрэнк смерил Тома взглядом. — Привет, Том. Пока, Том. Я успела только махнуть ему, и меня развернули, но жалостливый взгляд еще долго всплывал в памяти.***
Заходить в его квартиру вместе — уже привычка. Больше никто не создаст из этого проблему. А Фрэнку больше нет нужды ночевать по отелям, потому что все закончилось. Я искренне недоумеваю во что вложить деньги. Советуюсь со своим (теперь) мужчиной. Но напрягаюсь после его ответа. — Оставь эти деньги себе. Положи в банк. — Два миллиона? Зачем мне столько? — Чтобы ты всегда могла уйти, если захочешь. Меня парализует и бьет в самое сердце. — Ты как будто сам просишь, чтобы я предала тебя! — я слежу за Фрэнком, как он наливает себе воды. После долгого дня и меня замучила жажда, но от этого он выглядит безразличным к происходящему. Пьет, смотрит на меня без эмоций, стукает стакан о стойку и утирает капли, попавшие в щетину. — Хочешь, чтобы я тебя держал насильно? — он говорит напирая. Я боюсь такого тона. — Хочешь этого? Не боишься пожалеть? — Разве о таком жалеют?! — Не жалеют? Напомни, что там произошло с Томом, и как ты не жалела о бремени замужества. — Если бы ты не узнал о моих чувствах, то не посмел бы сейчас напоминать такое! — говорю раньше, чем успеваю подумать. — Ничего бы тогда не разрушилось… Замечаю, как он замирает. Смотрит пристально. Я укоряю себя, но он меня напугал. Хочу ответить тем же — задеть посильнее. Не отвожу взгляд и побеждаю в гляделках. Снова. — Валяй, — отворачивается, облокачиваясь на стойку, и вскидывает руку, указывая на дверь. — Можешь собирать свою разруху! Его спина выглядит нерушимой, словно он правда готов на это. У меня клокочет в теле от напряжения. Почему он всегда доводит меня до дрожи в коленях и до бешеной неадекватности, когда хочется крушить все вокруг и сокрушать его ударами в первую очередь? Я ведь гордая. Я уйду. Дергаю бровями сама себе — он не видит. Держу себя в руках — получается. Насколько возможно размеренно и спокойно осматриваюсь вокруг, чтобы взять самое необходимое — телефон, сумку. Ступаю тихо, но чувствую, что он оборачивается, хотя и не вижу. — Эй! Напрягаюсь от его голоса. Хочется припустить быстрее, я закатываю глаза и даже жалею, что не успела уйти. Что будет дальше — известно. Он поймает. Давать ему фору не в моих правилах, поэтому я не останавливаюсь. Но это не имеет значения. — Твою мать! — рычит он и догоняет. — Стоять! Стоять, сказал! — мне даже больно от того, как он хватает и разворачивает. — Ты — моя! Я тебя никуда не отпущу! Но мне не нужна дерьмовая забота! — он говорит вымученно, с болью. — Если ты хоть на секунду усомнишься, что любишь меня, то у тебя будут пути отхода! Все мы люди, и такое возможно. — Значит, ты и себе оставляешь право меня разлюбить? — истеричная усмешка не контролируется. Он ведь это подразумевает. Мы всегда разговариваем так о любви, хотя ни разу не признавались друг другу. Возможно, он говорит о будущем, если я полюблю его когда-нибудь потом. Ведь мне известно, что сам он любит уже давно. — Нет! — Фрэнк понижает голос до шепота. Захват на руке сжимается еще крепче. — У меня такого права нет. Поняла? Запомни, девочка! — Ты противоречишь сам себе! — В чем я противоречу? — Не отпускаешь, но даешь свободу! Так не бывает! — мы недолго молчим, потому что оба перевариваем информацию. Вернее, переваривает он, я — собираюсь с мыслями. Догадываюсь, почему он ведет себя так. Прецедент не оставляет в покое. — Я хочу, чтобы ты держал меня насильно! — хмурюсь, потому что не могу говорить об этом спокойно. А еще и звучит довольно странно. От такого признания у самой бегут мурашки. — Вдруг я ошибусь? Вдруг мне затуманит рассудок и ты спасешь нас, если не отступишь? Если бы Том постарался удержать, то можно было избежать многих потерь. Я говорю не потому, что жалею, а потому, что это правда! Теперь мне все равно, что было там — оно ушло. Но есть новое, драгоценное! То, за что нужно бороться всеми силами. Если я скажу, что мне не хватает чего-то с тобой, ты сразу умоешь руки? Сразу дашь мне свободу? Зачем мне такая свобода? — Я не противоречу себе! — градус его напряжения понижается. — Я слишком боюсь, что удерживая тебя, поспособствую твоему уходу быстрее. Вот и ответ. Это затрагивает сильнее простых и понятных слов: «я ведь люблю тебя!». Это — его признание. — Разве ты сможешь отпустить? — интересуюсь уже совсем мягко. — Не смогу, — смотрит, проедая взглядом. — Не смогу, крошка, — я наслаждаюсь, когда он кладет ладонь мне на щеку. Прикрываю глаза. — И не надо… Я хочу тебя такого. Ты мне нравишься таким! — Каким? Грубым? — усмехается и убирает руку. — Твердым. Я лукавлю, потому что до чертиков люблю его грубость, но в таком не признаются. Люблю ладони на лице, когда хватает за подбородок. Когда целует, сжимая мне челюсть, чтобы не дергалась. — Бесишь! — выплевываю. — Знаю! — усмехается. С ним всегда так — безумно и страшно, словно ходишь по краю. Над входной дверью осыпается штукатурка, когда он хлопает — это уже совсем привычно, хоть и гулко. Своим действием Фрэнк даже восхищает — он всегда уходит, если чувствует, что держать зверя внутри становится невозможно, а вред нанесенный мне, будет иметь последствия пострашнее редких синяков от его пылкости. И совсем привычно после всего приходит сообщение на телефон как таблетка успокоительного: «Погорячился. Прости. Разумеется, ты можешь сделать то, что хочешь». Это для того, чтобы не было передоза, чтобы я не пожалела — тот случай, когда мне действительно нужно получить эту таблетку. Почувствовать свободу, что он оставляет мне право на мое мнение, но не свободу от него самого! Я знаю, что он действует так не потому, что боится, а потому, что просто считает правильным. И это восхищает. Сегодня до хлопанья не дошло. Мы обошлись малой кровью. Как бы не было дико происходящее, кажется, что через отношения с ним, я поняла, что значит любить всем существом и не сдерживаться. — Будь собой! — говорю ему, как он мне когда-то. — Мне не нужна свобода. Я хочу покориться… Я полюбила тебя таким! Это второй раз, когда Фрэнк не ожидает подобного исхода. Он теряется, правда ненадолго. Проходится взглядом по прихожей, облизывает губы и снова смотрит в глаза. — Полюбила? — его усмешка выглядит болезненно-сумасшедшей. Я сейчас потеряю лицо и тоже засмеюсь. — Где-то вода капает, не расслышал! — Полюбила, мать твою! — выкрикиваю, сдерживать улыбку становится невозможно. — Мать твою! Полюбила! — он разводит руки в стороны, улыбаясь уже совершенно ярко. — Заткнись, мать твою! — стукаю его кулаком в грудь, потому что все-таки смущаюсь. — Я, мать твою, забыл, какого хрена мы ругаемся!.. Мать твою! Мы смотрим друг на друга как-то по-идиотски, как мне кажется. Я, по крайней мере, себя именно так и чувствую. Он все еще стоит с распростертыми объятиями, ожидая. Я непривычно хочу нежности и аккуратно прислоняюсь к груди, чтобы вкусить и прочувствовать его до конца. Нежность в его исполнении прекрасна по-особому. Он обхватывает обеими руками по спине — крепко. И мне горячо. Но мы все равно смеемся через минуту, заглядывая друг другу в глаза. Наверное, влюбленные всегда немного идиоты. А мы — со своими дебильными отношениями — тем более.