Все, что тебя не убивает

Тело бросает то в жар, то в холод. Едва переступая высокий порог собственной спальни, девушка валится на пол, устланный восточными коврами. Она подтягивает ноги к груди, чтобы стянуть тесные туфли; но так и остается лежать, свернувшись в клубок. Горькое рыдание душит горло. Дыхание спирает; туго затянутый корсет не дает сделать глубокий вдох. На мягкий ворс скатывается мелкий речной жемчуг, мгновенно теряющийся между распушенными нитями. Можно было бы наплакать себе на целое царство, но какой толк: звериный король-завоеватель не остановится, пока не покорит мир, пока не останется ни единый клочок вольной земли. Когда в двери стучится служанка, Жаклин приходится взять себя в руки. И хотя на то, чтобы подняться на ноги и пересесть на невысокий пуф, приходится затратить невероятное усилие, девушка все равно гордится, как стремительно вернула себе спокойный, надменный вид. Она поворачивается на зеркало, где отраженные встречает заплаканными, опухшими веками и красными щеками, и принимается распускать замысловатые пряди прически, складывая серебряные шпильки на туалетный столик. Но кровавое украшение не снимает, несмотря на то, какой ненавистный это подарок. Все же диадема — это корона; корона, о которой она всегда мечтала. Когда она была маленькой, то представляла, что с годами переймет символ отцовской власти: расшитый жемчужинами и хрустальными цветами железный ободок. Когда же повзрослела, — и оказалось проданной замуж, — Жаклин грезила, как Пирит умирает, как его отрубленная голова падает на мраморный пол, и как корона, которую он не снимал, даже ложившись спать, звонко катится ей под ноги. Но предатель-отец так и не состарился, подпитываемый магическими силами, а ненавистный муж постиг смерть в пламени — и корона, последний символ власти над южными уделами, расправилась в бесполезный металл. Стук повторяется. — Входи, — вздыхает княгиня и снова бросает взгляд на себя в зеркало. Веки все еще опухшие; если что, она соврет и скажет, что плакала от радости. Толкая перед собой небольшой столик со всякими склянками и бутылочками, в помещение входит недотепа-служанка. Кажется, по имени Элеонор. Жаклин не удосужилась запомнить, потому что девушка казалась исключительно недовольной тем, что ей приходится прислуживать сомнительной знатной леди, что прибыла без компаньонки, и больно щипалась каждый раз, когда помогала переодеваться. Но как только служанка замечает кровавое украшение, хмурый вид сменяет широкая улыбка. Перемена разительная и чертовски забавная. Жаклин едва сдерживается, чтобы не хихикнуть. — Так это правда? — восторгается девушка и указывает дрожащими пальцами на обрамленный золотыми нитями камень. — Ох, я так рада! Так рада! Служанка расправляет плечи и хлопотливо принимается распускать оставшиеся пряди, даже не коля шпильками скальп и не вырывая целые кудри. Она не затыкается ни на миг. — Я была такой недовольной, когда меня приставили к вам. Я думала, что меня за что-то наказали, потому что Дария отослали в Верхний дворец к графской дочери, хотя она прислуживает всего год, а я здесь с тринадцати лет… Я не могла понять, что вы за княгиня такая, прибывшая с двумя платьями и без служанки… Но сейчас я понимаю, как мне повезло! Между локонами обнаруживается свалявшийся узелок, отголосок того, что еще час назад служанка ненавидела то, чем приходилось заниматься. Обычно Элеонор достает маленькие ножнички; сегодня же вытягивает небольшой коралловый гребешок и бережно распутывает тонкие прядки. — Это так повышает статус среди прислуги, менять простыни фаворитки? — криво усмехается Жаклин. Она плотно сжимает челюсти, но раздражение уже расправляет пожар между ребрами. — Конечно, — не понимая издевки, откликается девушка. — Вы же простите меня за откровенность, верно? — Что ты была недовольной тем, что тебя заставили прислуживать мне? Я дочь князя горной крепости; я заслуживала уважение до того, как звериный король обратил на меня внимание, — зло выдыхает княгиня. Кровавая диадема летит на туалетный столик, едва не разбивая зеркало. За двадцать один год жизни она так и не смирилась, что ценность девушки измеряется мужчинами. — Вы, южанки, просто дикарки, — пожимает плечами Элеонор и даже не прикусывает язык. Абсолютно понятно, почему она не получила билет в Верхний дворец — слишком языкастая для служанки. Жаклин не один месяц приходилось притворяться, что она портомойка, когда южное графство пало. И если она что-то и поняла, так то, что среди прислуги ценится молчание. Особенно, если хочется выжить. — Какие уж есть. — У вас появится стража. Королевский приказ, — хмыкает служанка и аккуратно кладет кровавое украшение на бархатный ларец с прочими драгоценностями. Она наверняка привыкла, какие знатные леди истерички. — Но завтра, потому что никто не желает заступать на дежурство. Удивительно, верно? Так что остается последний вечер, чтобы получить еще один синяк. Выдерживая многозначительное молчание, Элеонор оборачивается на столик со склянками, где выбирает зеленоватый сосуд. Он наполняет будуар лесными запахами. Служанка наносит липкую мазь на разбитый висок, который до того стратегически прикрывала длинная челка. Жаклин сдавленно шипит от боли. — Ты невыносимая. — Невыносимая служанка для невыносимой леди, — показывает Элеонор язык в отражение. Она наглая и злобная; но еще она — единственная собеседница, на которую можно рассчитывать под сводами вражеской крепости, так что приходится смириться. — Вы же оставите бессмысленные вылазки? От кого вам теперь защищаться? Конечно, нужда тренироваться немедленно отпадает; это и радует, и раздражает. Слова звериного короля насчет того, что она неприкосновенна, играет на руки: зачем рисковать, зачем выходить на рыцарский турнир с мужчинами, если можно отомстить, не проливая крови собственными руками? Да и не то, чтобы новый статус фаворитки позволил бы незаметно спускаться в тренировочный зал. Чем бы Жаклин не занималась, это немедленно превратится в общественное достояние; в грязный слух, который немедленно распространится чайными гостиными. Но бояться того, что подумают напудренные старухи совершенно не то, как княгиня привыкла жить. — Миледи? — требовательно переспрашивает Элеонор. — Пожалуйста, скажите мне, что проведете ночь в кровати. Я даже взбила вам подушки. — Какая жалость, — только и отзывается Жаклин. Когда с волосами наконец-то покончено, служанка, бурча под нос, кидает на кровать не только ночной комплект, но и брючный хлопковый костюм. — Последний раз, — строго сообщает прислуга и достает с высокой полки подбитые сапоги. Княгиня лишь благодарно улыбается. Она смотрит на красный камень, мерцающий под огоньками высокой свечи; под острыми гранями шевелится и переливается кровавая вязкая материя — слеза матери, чей первенец умер, так и не засмеявшись. Жаклин отгоняет от себя опасный интерес: а плакала ли великая статуя, охраняющая перевел в горный кряж, когда дитя постигла смерть в пламени? Не желая спокойной ночи, Элеонор покидает будуар. Она что-то весело напевает себе на нос: какой-то слабо знакомый мотив, который княгиня сегодня уже слышала от графской дочери. Менестрели играли песни, которое наполняло такое же ритмичное звучание. Странно, да и только. Дождавшись, когда стихнут шаги, девушка поднимается на ноги и меняет шелковый халат на охотничий костюм. До пересменки стражи остается лишь минута времени — нужно поспешить, если хочется незаметно выскользнуть в лесное угодье, в который вливается замковой сад. Лес — новое и чертовски интересное место. Могучие ветви переплетаются в изумрудный небосвод, преломляющий солнечный свет на тонкие золотистые нити; желтая листва устилает тропинки диковинными узорами. Горный замок окружали каменные пики, на которых прорастал коричневый мох. Вечно обдуваемая ветрами, безжизненная серая почва, из которой проклевывался пустоцвет и папоротник, вызывала уныние. Особенно печально было глядеть на пустынное пространство из башни, где она провела беременность; если бы не решетка, Жаклин думает, что бросилась бы в каньон. А лесное угодье полнится невидимыми чарами, от которых исходит уют и тепло; даже ночами, девушка не чувствует страх, пока прогуливается между вековыми деревьями. Тело покидает усталость. Даже мыслить становится легко, — а ясный разум сейчас единственное оружие, на которое можно рассчитывает. Нужно продумать новый план: как разрушить королевский двор, используя новый, волнующий статус. Королевская издевка дает временную власть, которой нужно умело воспользоваться, пока придворные леди и мужи не осознали, что это была лишь гадкая шутка. Жаклин толкает на себя тяжелую дверь и удивленно ахает. Из сжатой ладони выпадают сапоги, которые она обычно надевает, только спустившись на первый этаж: подбитые каблуки сильно стучат. Через порог стоит мужчина, одетый в кожаный доспех. — Княгиня, — низко кланяется незнакомец, лицо которого скрывает забрало. Он приподнимается на носки и заглядывает в темный будуар, освещенный лишь свечами. Следующий вопрос звучит через недолгое молчание: — Элеонор уже ушла? — Вы кто? — прямо в лоб спрашивает девушка. Она догадывается, что это присланный стражник, но на всякий случай находит между тканями рубахи кинжал. — Охранник, миледи, — кивает человек и приподнимает шлем. Его обожженное войнами и долгими походами лицо улыбается, и каждая морщинка собирается в складочки. — Но мне сказали, что стража прибудет только завтра, — морщится Жаклин. Она хотела бы провести еще хотя бы ночь без слежки. Просто чтобы запомнить, каково это, подчиняться только себе. Охранник растерянно пожимает плечами. Он все еще щурится, пытаясь понять, скрывается ли Элеонор в тени спальни. Он слишком стар для служанки, замечает про себя Жаклин и рефлекторно вздрагивает. — Да, но когда я узнал, что вам прислуживает Элеонор, я сразу вызвался, — так просто и честно отзывается мужчина. — Меня зовут Эдмунд. Вы могли про меня слышать, княгиня. Наверное, он подразумевает какой-то легендарный военный подвиг, но Жаклин в действительности слышала это имя только от служанки, обычно сопровождаемое раздраженными ремарками. И что Эдмунд много о себе возомнил, и что он снова притащил шоколад из кондитерской лавки, — и что мужчина вновь делал намеки о том, что заработает еще немного и купит прекрасный маленький домик — для которого, конечно, не мешало бы женится на прекрасной маленькой леди. Впрочем, болтливость служанки дает шанс улизнуть. — Она покинула меня совсем недавно, — врет Жаклин, отвечая на самый первый вопрос. — Ушла стирать на ручей. Если постараться, можно догнать. — А можно, миледи? — нажимает Эдмунд на это слово. Глаза озаряет надежда. Княгиня кивает и заговорчески добавляет: — Я никому не скажу, если и вы не скажете, что видели меня. Стражник согласно кивает и, двигаясь удивительно легко и бесшумно, скрывается через дверь для прислуги. Жаклин же сбегает через боковой коридор и, недолго петляя, выходит в королевский сад. Ночная прохлада встречает с распростертыми объятиями. Еще совсем немного; она присаживается на ступени, натягивает на околевшие ноги сапоги и быстрыми шагами добирается до невысокой калитки, за которой скрывается лес. Княгиня оглядывается, — никого, — и ловко перелезает через забор. Опушка траурно молчит. Обычно стоит лишь сделать шаг на застеленный листьями ковер, как слух наполняет шумное лесное дыхание: птичье песни, лисьи крики, лиственной шепот… Маленькие, едва заметные звуки, помогающие чувствовать себя в безопасности. Сегодня лес сохраняет безмолвие, от которого растекаются мурашки. Но Жаклин едва ли боится. Она выбирает хорошо знакомый маршрут между деревьями, не боясь потеряться. Лесное угодье едва ли достаточно велико, чтобы заблудиться — куда не иди, рано или поздно упрешься или в замковый вал, или в городские улочки. Листва мягко скрадывает каждый шаг. Девушка движется почти беззвучно, погруженная в собственные мысли. Новый план все не складывается в единый пазл: любая идея кажется ненадежной и идиотской. Ну фаворитка она, и что? Как получить реальную власть? Как сделать так, чтобы звериный двор пал? Как правильно обыграть размытый статус, чтобы не попасться в чужие интриги? Чтобы за преступный, хитрый замысел не приходил в сознание, Жаклин видит одни лишь ошибки, что обязательно обернутся в смертную казнь за предательство, за покушение на королевскую жизнь. Одна лишь кровавая диадема никакой не козырь, как оказывается, когда стоит лишь задумываться. Княгиня возвращается к тому, с чего начала: украшение лишь помеха для мести, а не способ. Но от яростной печали, заставляющей ногтями впиваться в собственные ладони, отвлекает неожиданный звук. Она уже привыкла к тому, какое молчание сохраняет лес, так что хруст ветки глубоко за еживичными кустами, заставляет вздрогнуть. Девушка оборачивается, но как не всматривается в полумрак, ничего не видно. Но инстинкт говорит пригнутся; мало ли, что за люди тоже пришли в лес. Покорный слуга какой-то ревнивой леди или просто пьяный воришка. Жаклин приседает, продолжая вглядываться во мрак; как прямо над головой в прыжке проносится олень. Через его разлапистые рога лунный свет горит, словно паутина. От неожиданности, девушка падает навзничь, больно ударяя затылок. Испуг спирает дыхание. Она упирает взгляд в звездное небо, едва заметное промеж сросшимися ветвями, и чертыхается. Встревоженное животное, скользя, приземляется в грязь, но не останавливается ни на миг; продолжает собственный бег, не оглядываясь. Так обычно грациозные олени движутся только тогда, когда спасаются от клыкастой пасти, — и Жаклин страшится, что скоро покажется волк; хотя королевский охотник утверждал, что лесное угодье свободно от любой опасности. Страх моментально оправдывает себя. Но это не зверь, не волк и не медведь — то, что спрыгивает на лиственной ковер с широкой дубовой ветви. Человек. Он припадает на четвереньки и, не обращая внимание на Жаклин, кидается на запутавшееся между собственными лапами животное. Олень издает предсмертный хрип. Не может быть. Не может быть — это же шахтерское проклятье, когда жадность заставляет зарыться слишком глубоко. Что оно делает так далеко от южной земли, где может отыскать исцеление? Девушка не двигается; это была бы грандиозная ошибка, издать шум, попытавшись отползти. Пока проклятый продирается через олений мех и кости, она в безопасности. После… что ж, двадцать лет жизни Жаклин только и смотрела, как отец справляется с зараженными. Повторить это едва ли будет сложно. Южное королевство возведено над древними магическими источниками. Волшебство порой приносит наказание, но и спасение оно скрывает тоже. Иногда шахтер слишком много времени проводит, слушая горные песни; иногда драгоценные камни принимаются шептать ужасные речи, толкающие делать непростительные вещи. Приходит жажда по человеческой плоти. Но это излечимо — нужно лишь обратиться в крепость, где бьет в небо фонтан, вода которого останавливает кровь и останавливает проклятье. Иногда это не помогает тотчас, и тогда великий князь отдает лично подписанный приказ, чтобы бедолага-шахтер получал раз в день мертвое человеческое мясо, пока не сработает волшебный источник. Поэтому, сколько не броди южными землями, нельзя наткнуться на кладбищенский крест; это честь, отдать собственное, уже не нужное тебе в загробной жизни тело на спасение чужой жизни. Для тех, кто живет промеж высокими горами, удерживающими небо, шахтерское проклятье такая же привычная, цивилизованная болезнь, как насморк или простуда. Но для кого-то, кто находится так далеко от спасительной крепости, для кого-то, кто отчаянно рвет клыками животное мясо, не насыщаясь, проклятие — это нечто ужасное. Должно быть, это солдат, один из тысячи, что штурмовали южное графство. Бедняга. Жаклин бы ощущала жалость, если бы не злость за украденный трон. Человек исступленно воет; он честно заталкивает в себя мясо, что отдает пар в ночной воздух, но куски слишком крупные. Тяжело проглотить. Он царапает себя о горло, бьет в грудь, — но ничего не помогает. Мужчина сгибается, голова между коленями, и отдает съеденное на собственные ноги. Отвращение и восхищение довольно редко сплетаются в единое чувство. Но Жаклин завороженно смотрит, не силясь представить, что за невероятная сила воли может заставить игнорировать людоедский призыв. Оленина едва ли дарит чувство сытости. — Это не поможет, — вздыхает девушка тихо. Уже не страшно привлечь внимание; ведь она же плачет жемчужинами. Она, как и отец и каждый прошлый правитель горной крепости, полнится теми же магическими силами, что породили шахтерское проклятие. До того, как человек оборачивается, княгиня честно желала оказать помощь. Рассказать, что нечего боятся. Похвалить, как мужчина сдерживался и не нападал на собственный род. Сказать, что нужно лишь отправиться в горный кряж и постучаться в ворота крепости, где скрывается спасение. Но человек оборачивается, и это — звериный король Верст. План рождается мгновенно. Идеальный злодейский замысел — как отомстить, как вернуть трон и как возвратить предательский отцовский долг. Девушка едва сдерживается, чтобы не хихикнуть от радости; но нужно держать лицо. — Что ты..? — хрипит правитель вопрос. Он выглядит напугано; за голубыми глазами мерцает страх. И голод, конечно голод. Ненасытный и бесконечный. Шатаясь, мужчина поднимается на ноги. Но как не старайся, как не складывай руки на груди выглядеть грозно и величественно, когда ты облеванный и испачканный в крови, невозможно. — Я гуляла. А вы, милорд, что? — щурится княгиня, готовясь принять нелепое вранье. — Я… Я… Я… — начинает, но не заканчивает Виктор. Неожиданно, и он указывает на мертвое животное: — Ты сказала, что это не поможет. Откуда тебе знать? Но разговор сходит на нет, когда между деревьями раздается испуганный мальчишеский голос. Егерь или помощник, — неважно, ведь это уже мертвый человек. Король снова падает на четвереньки и в один прыжок скрывается за кустами. Он не двигается, как человек; Жаклин не видела, чтобы проклятие заходило так далеко, только слышала страшные сказки. — Милорд! — громко вскрикивает княгиня и кидается на звук. Нельзя, чтобы смерть случилась. Иначе она подведет собственный титул. Поздно. Конечно, поздно… Когда девушка выбегает на клеверный луг, егерь уже полусъеденная трапеза; он слабо извивается под когтями, ломающими кости, и лишь беззвучно стонет, — откушенный язык свисает из оторванной челюсти, — каждый раз, когда король совершает новый укус. Виктор слишком долго сдерживался; он слишком злится, что тело отказалось принимать оленье мясо. Где-то глубоко Жаклин понимает, что это было неизбежно, — и что хорошо, что мужчина сорвался глубоко за лесными ветвями, а не под разукрашенными дворцовыми сводами. Нельзя сказать, как много времени проходит. Луна медленно переползает через ночное небо и застывает между незнакомыми созвездиями, когда король наконец-то отрывается от того, что превратилось лишь в кости. Он пьяно смеется и валится на скелет, где не осталось ни кусочка живой, кровоточащей ткани. Замерзшая Жаклин скидывает с себя оцепенение. Она слепо изучала собственные руки и ногти, пока продолжались чавкающие звуки. — Милорд? — Княгиня, — отзывается мужчина. Он снова хохочет: — Меня прозвали звериный король из-за жестокости, и я ненавидел это. Но погляди. Я действительно зверь. Адская тварь. — Нет, вы несчастный больной, от недуга которого легко можно излечиться, — вздыхает Жаклин, едва подавляя раздражение. Ну конечно, захватчик, обративший южное графство в пыль, не знает ничего о земле, где пролил кровь. — Как? — заинтересованно спрашивает Виктор. Он садится, но снова заваливается на труп. Опьяненный от сытости. — Говори...те немедленно. — Фонтан в княжеской крепости. Он волшебный. Вода останавливает кровь. И лечит проклятие, что вы подхватили, — медленно разъясняет Жаклин. Она старательно подбирает каждое слово. Король не понимает; только лишь моргает, и тогда она повторяет это снова. Снова и снова, пока мужчина не кивает. Под лунными нитями, что зыбко освещают луг, почти незаметно, как он плачет. — Помоги мне, — исступленно просит Виктор, пытаясь подняться. Но как бы он не старался, он вновь и вновь падает на развалившийся скелет. Он отбрасывает попадающиеся под ладони кости. Голос звучит истерично: — Что я наделал? Небо, что же я наделал? Восторженное чувство насыщенности сменяет осознание содеянного. — Вы не виноваты, государь, — терпеливо говорит княгиня. Она догадывается, как часто придется это повторять. — Обопритесь об меня. Мужчина позволяет поднять себя на ноги. Он заваливает на подставленное плечо и едва шевелит ногами, пока Жаклин пытается отыскать, за какими деревьями исчезла тропа, ведущая во дворец. Пока король проклинает себя, пока упивается обвинительными словами, — и пока совершенно не помогает тащить собственное тяжелое тело через лес, — дорога незаметно приводит в сад. — Заткнись, милорд, — стараясь звучат уважительно, просит Жаклин. Она всматривается между заборными прутьями. Кажется, пусто. — Перелазьте. Но Виктор брезгливо морщит идеальный нос и в одно движение сбивает замок, поддерживающие створки калитки. Это, должно быть, еще один эффект, что несет в себе запущенное проклятие. И как она не поняла, что король проклятый, когда увидела скрывающиеся за губами клыки? Неужели действительно поверила в слух, что он носит искусственный протез, чтобы вызывать страх? Идиотка. — После вас, княгиня, — галантно предлагает Виктор. Но это лишь краткий просвет осознанности — уже через миг он опускает взгляд на собственные руки, где под когтями запеклась кровь, и судорожно всхлипывает. Это действительно сложно; незаметно провести плачущего, едва желающего стоять короля через многочисленные двери, ведущие до спальни. Где-то между лестничными пролетами он падает в обморок; и короткий путь превращается в испытание на выносливость: Виктор чертовски тяжелый. Эдмунд, благо, еще не вернулся — или бы пришлось объяснять, что происходит. Будуар встречает потухшими свечами. Лишь одна еще слабо блестит, освещая помещение. Это единственный источник пламени, на который можно рассчитывать, поэтому Жаклин раскрывает руки, — Виктор валится на пол, будто мешок, и даже ковер не смягчает падение, — и кидается открывать комод, где хранятся еще свечи. Когда комната наполняется огнями, княгиня устало опускается на кресло. Она едва ли понимает, что делать; но чтобы план мести сработал, нельзя, чтобы слуги и двор узнал, что шахтерское проклятие вырвалось за южные земли. Размышлять, впрочем, нет времени. Жаклин кусает себя за костяшки руки, морально готовясь к тому, что необходимо сделать. Виктор все еще валяется у запертой двери и неровно дышит. Нужно привести себя и короля в порядок. Звонить в колокольчик прислуги бессмысленно. До Элеонор не дозваться, да и она — исключительная болтушка; совершенно не помощник, когда дело требует деликатности. Ночной холод жалит грудь, когда Жаклин снимает с себя охотничий костюм. Он пропитался от крови, что нес на себе Виктор. Движение — и одежда летит в камин, слабо греющий гигантское помещение. У кровати стоит серебряный тазик, наполненный душистыми водами. Девушка мочит небольшой кусок ткани, уже разрезанный служанками на квадратики, и утирает с себя остатки крови. Будуар наполняет металлический запах, который она мужественно терпит. Только удостоверившись, что кожа чиста, Жаклин надевает шелковый халат. Ткань неприятно ложится на тело, будто холодными змеиными шкурками. Остается Виктор, одежда которого полнится алыми пятнами, хоть выжимай. Да и весь он, — от босой ноги, испачканной земляными и глиняными кусками, до пушистый брови — укрыт следами чужой крови. — Милорд, — прекрасно понимая, что не поднимет короля на кровать или на диван, не свернув себе позвонок, зовет Жаклин. Она присаживается на корточки. — Позвольте мне помочь вам. Мужчина беспомощный и жалкий — одно удовольствие смотреть. Он открывает дрожащие веки и едва заметно кивает; кряхтя, аккуратно садится, облокотившись на дверь. Тошнотворно и громко отрыгивает, и снова закрывает глаза. Кажется, вновь теряя сознание. Но Виктор уже хотя бы не лежит, подпирая порог. Остается самое сложное. Княгиня прикусывает язык. Плотно сжимает челюсти. Удушливо краснеет, когда пробегает дрожащими пальцами через каждую пуговицу окровавленной рубашки короля. Жаклин старается не касаться его обнаженной кожи, тоже испачканной бурыми разводами; но это бесполезно, потому что он заваливается ей на грудь, когда она расправляется с последними застежками. Мучительный миг девушка осознает каждый миллиметр его крепкого тела, соприкасающегося с её через тонкую шелковую ткань; каждый мускул. Она через усилие возвращает короля в прошлое положение и судорожно выдыхает. Он, Виктор, очень теплый. Жаклин бы не помешало тепло. Рубаха летит в огонь. Каминное пламя, благо, не тухнет, голодно поедая мокрые ткани. Еще бы оно грело… Ненадолго, но девушка отходит, чтобы опустить серебряный таз на пол. Она мочит край ткани, — нужно экономить, — и принимается утирать от крови лицо, плечи, руки и грудь короля. Он почти не реагирует на прикосновение, лишь редко вздрагивает, открывает глаза и снова падает в забвение. Таз уже бурый. Жаклин замирает, когда мокрую ткань приходится провести через выкованные бесконечными войнами торс. Он безупречный; каждый накаченный кубик и сильная мышца. Что Виктор мог бы... В память закрадывается дряхлое тело, что Пирит заставлял обнимать и целовать через отвращение; она поспешно отгоняет от себя мерзкое воспоминание и возвращается к тому, что делала. Виктор почти чистый. Почти, — и это вызывает оцепенение. — Спасибо, — еле слышно выдыхает король, медленно открывая глаза. — Штаны, — сглатывает ком Жаклин. Она смущенно осознает, что все еще касается его груди. — Тоже в крови. — Но ты же новая фаворитка, — скалится мужчина. Он неожиданно дергается и зажимает рот руками; слишком много было съедено. Целый миг он борется с рвотными рефлексами и побеждает. Но платит за это, снова крепко жмурясь и неровно дыша. Король то теряет сознание, то приходит в себя. В следующий миг, когда он вернется в осознанное состояние, нужно сделать так, чтобы он поднялся на кровать. Медлить нельзя, несмотря на робость. Жаклин находит маленькие ножнички и, несмотря на сопротивление, разрезает задубевшую от крови ткань. Стараясь не думать, что она делает, и игнорируя дрожь, взявшую под контроль руки, девушка быстро заканчивает омывать тело короля. То, во что превратилась душистая вода, она выливает за окно. Порозовевшие тряпки пожирает огонь. Остается ждать, когда Виктор придет в себя, чтобы выставить его за дверь. Голый правитель, блуждающий коридорами — странное, но не такое уж страшное явление, как, например, государь в крови. Поползут, конечно, сплетни, но прогулки в неглиже легко списать на опьянение; а оправдывать окрасившиеся в бурый руки было бы сложно. Замерзшая, девушка залезает на кровать и ныряет под одеяло. Она поворачивается на бок, но оставляет глаза открытыми, внимательно изучающими сидящего у двери короля. Он красивый, как негранёный алмаз, пробирается в сознание опасная мысль. Может быть, если бы Виктор не разрушил земли, которыми Жаклин собралась править, она бы даже задумалась, каково это — когда тебя обнимает человек, чье тело не вызывает рефлекторное отвращение. На чье лицо приятно смотреть, и чьи руки приятно трогать. Возмущенная картинами, быстро заполняющими разум, княгиня криво хмурится. Но когда король резко поднимается на ноги и… валится на кровать, поднимая Жаклин под себя, она на миг задумывается, так ли далеко воображение от истины. Мужчина дрожит. Он не плачет, — девушка запоздало вспоминает, что первый признак шахтерской болезни это невозможность наполнить глаза слезами, — но исступленно просит прощение. — Вы не виноваты, — повторяется княгиня. Она осторожно пытается сдвинуть короля хотя бы на соседние подушки, но безуспешно. Приходится смириться. Жаклин выпутывает руки и аккуратно касается его мокрой, все еще пахнущей, как железо, и сбившейся в кудри прически. Словно древний заговор, она шепчет одно и то же предложение, пока Виктор не умолкает. Звериный король засыпает, наконец-то обретя покой. Его сильное, разгоряченное тело приятно обнимать; она нежно проводит пальцами между его напряженными лопатками, пока он не расслабляет плечи. Она думает о том, как легко было бы сейчас убить его. — Княгиня? — зовет мужчина хрипло. Он поднимает больной, измученный взгляд. Грудь, на которую король опускается вновь, щемит от жалости. Жаклин была взращённой, чтобы прощать тех, кого коснулась горное проклятие. Чтобы нести милосердие и исцеление. — Милорд? — тихо отзывается девушка. — Пожалуйста, не бросай меня, — стонет Виктор. Его ладонь, что заканчивается когтями, ныряет под одеяло, и находит, крепко сжимает руку, что она убрала миг назад. — Ты не врала? Мир сбивается между двумя эмоциями: сострадание и ненависть. Он монстр, захвативший материк, окрасивший море в красный, построивший себя трон из кости; но еще он напуганный человек, не знающий, почему тело захватил людоедский зов, заставляющий охотиться на собственный род. А еще звериный король, несмотря ни на что, единственная причина, почему Жаклин освободилась из высокой башни, куда в наказание за непослушание и своенравие заключил Пирит и приходили лишь редкие служанки. Она думала, нет, она знала, что потеряла бы рассудок, если бы провела еще хотя бы месяц за затянутыми решетками окнами. Но благодарности недостаточно, чтобы отказаться от мести. — Про исцеление? Конечно нет, милорд, — врет, не запинаясь, девушка. — Оно существует. Князь доставит лекарство, если вы попросите. — Но я осквернил источник, — через недолгое молчание сообщает Виктор. Он звучит виновато, но это сожаление полнится эгоистичными причинами. Конечно, Жаклин про это знала. Она же целый месяц прикидывалась, что служанка, в родной крепости, где выросла — где и стоит фонтан, что после того, как звериный король захватил власть, тоже стал кровоточить. — Есть неприкосновенный запас, хранящийся на случай, если проклятие подхватит князь или княгиня, — это правда; правда, которая сделает так, что Виктор умрет, а папа получит смертный приговор: ведь в лекарство княгиня незаметно добавит яд. Родительское предательство непростительное; Жаклин не забудет, как отец позволил насильно выдать замуж, и как он же пропустил в горный кряж северное войско, прекрасно зная, что оно идет завоевывать графство дочери. — Не отпускай меня, — просит снова Виктор; он недолго ерзает, устраиваясь удобно и, наконец-то, засыпает. Княгиня, как не странно, засыпает тоже, когда тело обнимает долгожданное тепло. Она проваливается в глубокий сон; такой же, что видит король, проклятый и больной.