Все, что тебя не убивает

Болезненный сон омывает рассудок, но это не привычный кошмар, который Виктор видит каждый раз, когда закрывает веки и теряет сознание от усталости. Перед глазами через распахнутое окно открывается захватывающий вид на каньон. Гигантская трещина, дно которой скрывается за облаками, рассекает горный кряж на две части. Она напоминает старый шрам, въевшийся белоснежными прожилками в пустые, безжизненные земли, где прорастает только мох. Приятный ветерок овевает лицо запахами выпечки. Рот, до того желавший только крови, наполняет слюна. Виктор осознает, как давно не ел простой человеческой пищи — неважно, вкусной ли, хорошо ли изготовленной: что-угодно, даже подгоревшая походная похлебка, лишь бы не сырое мясо. Мужчина так соскучился за винами и за сырами, за долгими вечерами, наполненными разговорами и изысканными закусками… Он уже отчаялся верить, что когда-то возвратится к нормальной жизни. Без возможности исцелиться про это можно забыть. — Зачем ты приснился мне? — доносится знакомый голос; и потерянная надежда возвращается, приумноженная в сто крат. Страшась обернуться и проснуться, Виктор устремляет собственный взгляд на горизонт, усеянный горными пиками; но когда маленькая холодная ладонь опускается на плечо, противиться тому, чего он так давно желал, становится невозможно. — Это ты приснилась мне, — сипло произносит король и, набравшись смелости, поднимает глаза. Жаклин удивленно выгибает соболиную бровь. Она, одетая в простое голубое платье и шерстяные носки, выглядит удивительно по-домашнему. Виктор понимает, где он находится — это дом княгини, горная крепость. — Едва ли, милорд, — зевает девушка, потягиваясь. — Я сплю уже очень давно, но меня никто не навещал. До того белоснежное небо укрывает полупрозрачная пелена. Идиллический пейзаж вызывает уже не умиротворение, а знакомое отвращение — чувство, которое Виктор испытывает каждый раз, когда смотрится в зеркало. Если это сон княгини, то он — незваный ночной кошмар. — Значит, я первый, кто пришел тебе в гости? — спрашивает Виктор осторожно, протягивая Жаклин руку. Он умрет за это прикосновение. Совершенно не медля, девушка принимает мужскую ладонь и обвивает запястье тонкими пальцами. Жить на целый бесконечный миг становится легко. Исчезает горечь утраченной возможности, а рассудок освобождается от болезненной усталости, преследующей каждый шаг. — У тебя все еще когти, — замечает княгиня, притягивая сплетенные руки под глаза. — Я думала, ты будешь сниться мне, свободный от проклятия. — Ты едва ли знаешь меня другого, — произносит Виктор, и душа вздрагивает. Это же ложь. Но прошлое стирается, и жестокое преступление забывается. Он сухо целует сбитые, словно бы от драки, костяшки Жаклин. Под губами разрастается иней. Пытаясь согреть холодные ладони, король выдыхает на девичьи руки теплый воздух и дым проклятой хвори. Виктор уже совсем не человек. Он ужасный монстр, про которого пишутся сказки; но даже если он самый лютый зверь, он не причинит Жаклин боли. Он контролирует каждое движение; обычно смертельное, оно не несет ничего, кроме осторожной нежности. — Я помню тебя, когда ты носил черный мундир, блестящий от крови, — тихо смеется княгиня. Она забирается на подоконник, и Виктор ужасно боится, что она упадет в каньон. Он опускает руки на девичий стан, и держит крепко, присобирая пальцами тонкую ткань. Жаклин хохочет, будто это — лучшая шутка, которую она вообще слышала. Она откидывается в распахнутое окно, разнося хрустальный смех между горами. Если бы не Виктор, то княгиня обязательно бы вывалилась в ущелье. — Раз это лишь сновидение, то можно не скрываться. Если ты бы знал, кто я такая, то убил бы. Скинул меня в пропасть, а не обнимал, глупый звериный король, — переставая смеяться, произносит девушка. Она вновь садится ровно, но король не видит смысл опускать руки; он разве что ослабляет натиск хватки. — Я знаю, — вздыхает мужчина. — Я тоже помню тебя, южная королева. — Ох, — растерянно произносит княгиня, и так же рассеяно добавляет, вновь улыбаясь: — Ну конечно. Ведь это сон. Здесь можно все. Жаклин так часто это повторяет, что в рассудок заползает опасная, безумная идея — но чертовски вожделенная. Между сновидениями нет ничего невозможного, и неважно, чей это в действительности сон — короля или княгини. — Действительно, — кивает Виктор и без запинки произносит: — Тогда позволь поцеловать тебя. Времени мало; кошмар проклятия, который он несет в хрупкий мир Жаклин, уже наполняет небо грозовыми тучами. Каньон, белоснежный природный шрам, расходится новыми глубокими трещинами. Горный кряж заливает черная каменная кровь. — Зачем тебе это? — хмурится княгиня, смущенно краснея. Она не замечает, как рушится крепость — медовый взгляд ни на миг не покидает лицо короля. Жаклин ищет что-то; может быть, намек на притворство или издевательство, на неискренность или злой умысел. — Это бы осчастливило меня, — честно признаётся Виктор. Уже целый месяц король не чувствует даже отголосок радости в серой больной жизни, где дни измеряются съеденными людьми. — Как прикажете, милорд, — издевательски тянет девушка, будто бы догадывается, какую невероятную власть имеет над мужскими чувствами и мыслями. Мир сгорает, тонет в крови и проклятии, когда это происходит. Виктор — само разрушение, но тогда Жаклин — это воплощение жизни. Княгиня поддается вперед. До того мягкое прикосновение, которыми она перебирала пряди его волос, наполняет короткое требование: чтобы Виктор наклонился тоже. Мужчина задерживает дыхание; когда он поцеловал Жаклин в первый, нелепый раз, о котором очень жалеет, проклятие просто исчезло. Голод растворился, будто бы и не существовал. Виктор бесконечно желает ощутить это снова. Но куда больше, впрочем, он мечтает просто поцеловать Жаклин. Даже если это не поможет, даже если это — всего только сон. Девушка закрывает глаза, когда между губами остается пространство лишь сделать мучительный выдох. Она нерешительно замирает, и мужчина, изнывающий от ожидания, сам накрывает рот Жаклин, требовательно и жадно. Его натиск заставляет девушку отклонится прямо в открытое окно. Он чувствует её улыбку под своими губами, мороз её ладони, проникающий между их телами, чтобы хоть немного отстраниться. — Не спеши, — просит она, на миг разрывая поцелуй. Глаза Жаклин сверкают бесовскими огнями, когда она нежно касается его виска, его скулы, уголка его губ, его носа и подбородка; она дразнит его. — У меня нет времени, — проклятый, готовый все отдать, исступленно выдыхает Виктор. Он знает, что вот-вот проснется; или что крепость вот-вот рухнет в ущелье. — Пожалуйста. В ответ на мольбу, на слово, прозвучавшее почти как стон, девушка тихо смеется. — Если тебе так… — мужчина не дает Жаклин договорить. Новый поцелуй такой же отчаянный и голодный, как предыдущий. Король желает, желает и желает, и не находит край собственной страсти. Это лучший сон, который он когда-либо видел. Виктор давит на Жаклин, и она, или бесстрашная, или так уверенная, что он удержит, все дальше и дальше отклоняется в пропасть. Северный ветер развевает девичьи кудри. — Вернись ко мне, — просит мужчина, понимая, что плачет. Уже соленый поцелуй он прерывает, чтобы взглянуть на Жаклин. — Молю тебя, найдись. Я нуждаюсь в тебе. Виктор жил и убивал, завоевывал и разрушал, — и все для того, чтобы увидеть сон, где он бессилен. Он бы отдал целый мир, чтобы это произошло в реальности — чтобы держать, обнимать и целовать Жаклин. Чтобы отыскать исцеление, напоминает он себе; но это совсем уже не то, про что он думает, углубляя поцелуй. Виктор просыпается в пустой постели и разрывает когтями одеяло. Он поднимается на ноги и выбегает в коридор, где сидит, привалившись к двери, Джордж. Прислужник, правда, не один — между его широко расставленными ногами сидит незнакомая служанка; не Элеонор и не беременная кухарская дочка. Кажется, Виктор прерывает интимный момент, но у Джорджи каждый четверг новая подружка — так что пусть засунет себе это недовольное выражение себе в зад, или пакует немногие пожитки и возвращается на скотный двор. — Милорд! — неловкими движениями застегивая мундир, слуга подскакивает на ноги. Он, шипя, отмахивается служанки. — Изыди, дура. Когда девушка исчезает за дверями для прислуги, спрятанными между колоннами, король устало вздыхает: — Кто это? — Джейн? Или Джун? Не знаю, милорд, — пожимает плечами юноша, приглаживая выбившиеся из прически пряди. — Простите. — Прекрати это. У тебя скоро будет ребенок, — закатывает Виктор глаза, чувствуя омерзение. Обычно веселящая жестокость слуги раздражает. Или это опять проклятие; оно вновь обращает простую, обыденную злость в плохо сдерживаемый гнев. Голод призывает в горло комки желчи. — Едва ли вы можете приказать мне перестать веселиться, милорд, — исключительно нахально отзывается Джордж и затягивает галстук. Виктор просто замахивается и рассекает надменное лицо когтями длинными, алеющими порезами, проходящими через глаза и нос. Любое ранение, нанесенное проклятыми руками, заживает через гной, через бесконечное уродство и страдание. Джордж валится на пол. Через ладони, которыми он сжимает лицо, плещет кровь. — Могу, — коротко отвечает король, опускаясь на колени. Он хватает Джорджи за затылок, заставляя приподняться. Слепые, налитые красными бельмами глаза, наполняет не ужас, а обида. Непонимание. — Если выживешь, отправишься на скотный двор. Мужчина отшвыривает слугу на пол, будто тряпичный сверток. Джордж стонет, еще живой — и может быть, он прячет под ребрами столько ненависти, что не умрет просто вопреки и назло. — Сожрите меня, — юноша сплевывает на мрамор желтый зуб, корни которого трогает чернота. Он сворачивается в клубок, окруженный бархатными морями собственной крови. — Но не отправляйте туда. Прошу. Молитва остается неотвеченной. Новый жестокий бог, только осознающий собственное могущество, заезжает Джорджи между ногами и удаляется в приют собственной постели. Он успевает позабыть, для чего вообще встал с кровати, но когда засыпает вновь, обнаруживает себя посреди разрушенной, горящей крепости. Точно. На утро Виктор собирается в путешествие. Он вспоминает собственный принцип — что коль желаешь что-то, добудь это сам. Так король завоевал континент. Так он собирается отыскать Жаклин. Ах, и Джордж, оказывается, выживает. Сердобольная Элеонор находит слугу и на себе оттаскивает в госпиталь, чем вызывает то ли жалость, то ли ярость, — Виктор еще не разобрался. Он седлает лошадь и отправляется на юг. Отчаянный проклятый король, он не предупреждает абсолютно никого, почему и зачем покидает дворец. Когда зажигается рассвет, замковыми коридорами разносится слух, что правитель потерял человеческое обличье и принял звериный лик; что он напал на Джорди и убежал в лес, опустившись на четвереньки. Северное королевство погружается в хаос еще до того, как солнце поднимается в зенит. … Озеро снова вспыхивает, и призрак Жаклин выходит на берег, окруженный туманами. Ночь уже прошла; за сосновыми верхушками теплится зыбкий, негреющий свет. Беспощадная северная зима стремительно сменяет дождливую хмурую осень. Травинки покрывает не роса, а слабый, голубоватый иней. Йоханнес разбивает лагерь. Разводит огонь мокрыми ветками и слабыми заклинаниями, и устало выдыхает на замерзшие руки. Он не покинет заброшенный кратер, пока в тело Жаклин не вернется жизнь — даже если это займет еще вечность. — Где ты пропадала? — зевает боярский сын сладко, когда дух опускается на разложенный спальный мешок. Шанс наконец-то переговорить, — спустя долгий год болезненной разлуки, — вызывает одновременно и радость, и страх. Мужчина нервно грызёт заусенец с правой руки, глядя на полупрозрачный силуэт. Жаклин пересыпает мелкие камушки из ладони в ладонь. Она неуверенно колдует, пытаясь обратить простой гранитную пыль в драгоценные камни. Но выходит только жемчуг, — медовые глаза девушки слезятся от усталости. — Целовала короля, — пожимает дух плечами и показывает язык. Повисает молчание. Только трещат влажные ветки в пламени, пока северный ветер качает сосновые верхушки. Йоханнес удивленно моргает, не понимая, шутит ли призрак или нет. — Ты делала что? — выдыхает мужчина и ни за что получает в лоб прицельно запущенный камушек. Он ойкает. Но на колени падает не гранитный осколок, а сверкающий под солнечными лучами алмаз. Жаклин довольно усмехается. — Это был лишь сон, — смеется призрак хрустальными колокольчиками. — Или тебя снедает ревность, дружок? — Не глупи, — недовольный тем, как Жаклин ловко попадает в суть, отмахивается Йоханнес. — Это же всего лишь сон, ты сама сказала. Но как бы спокойно мужчина не звучал, колючий цветок ревности все равно расцветает в груди. Алыми бутонами он захватывает естество и напоминает о том, как чертовски это несправедливо и даже странно. Йоханнес прекрасно знает, что произошло, когда Виктор захватил южный дворец, и не понимает, почему девушка не сгорает от ненависти. В памяти оживает воспоминание, что у Жаклин был сын. Йоханнес постоянно забывает про это, как неприятный факт — потому что всегда считал, что дети княгини будут рыжими, как он. — Ты странная, — наконец-то хмыкает боярский сын, поднимая изумрудный взгляд. Девушка изумленно выгибает бровь и кивает, чтобы он продолжал: — Ты сбежала в столичный дворец, хотя могла отыскать приют в горной крепости. — Я же не знала, что отец не предал меня, — пожимает плечами призрак еще до того, как Йоханнес завершает мысль. — Я все еще не хочу про это думать. — Я не про это. Хотя… Я понимаю, почему ты избрала дворец, но я не понимаю, сколько в тебе безумия, если ты сблизилась с тем, кто лишил тебя семьи, — он задыхается, когда говорит это. — Виктор сжег Оли… — Не смей, — не дает договорить Жаклин, подскакивая на ноги. Она, до того спокойная, краснеет от ярости. Она выставляет ладонь, будто пытается оградиться. — Не говори это имя. Конечно, мужчина не понимает, даже не представляет, почему женщина так сопротивляется тому, чтобы он назвал дитя по имени. Пирит — да, он заслуживал смерти, но ребенок… Йоханнес, всегда думавший, что из Жаклин бы получилась прекрасная мать, хмурится. Он представлял, как княгиня, — хорошая, послушная жена с покрытыми волосами, — качает колыбель, где спит огненноволосый младенец. Будущий хозяин горной крепости, носящий фамильное имя Мальвари. Но может быть, мужчина ошибался. Даже в страсти, даже между обжигающими поцелуями и неуверенными юношескими ласками, Йоханнес не скрывал амбициозность. Он, лишь боярский сын, да еще и сирота, всегда мечтал возвыситься. И хорошо, что в Жаклин легко было влюбиться. — Это же дитя, которого ты привела в мир. Нельзя так. Даже если Пирит — исключительный ублюдок, Оливин — невинный ребенок. То, как невообразимо меняется княгиня, пугает. Йоханнес отшатывается, предугадывая что-то плохое, — и если бы он не среагировал так быстро, то потерял бы лицо. Магические пламя выстреливает в небо, и широкий столп расползается до того, что мужчина чувствует, как жар обжигает брови. — Я же попросила! Ты… — стискивая кулаки, обиженно кричит девушка. — Я же попросила! Ты… Почему ты не… Я… Тебе не... Исступленное рыдание, вызванное лишь так легко, будто хлопками ладони, рубит речь Жаклин на короткие, прерывистые выкрики. Она плачет в голос, громко и пронзительно всхлипывая, задыхаясь и прижимая руки к груди. Призрачный контур девушки дрожит и расплывается; дух пропадает и появляется вновь, а озеро мигает огнями, будто пламя гаснущей свечи. Это безумная истерика вызывает не жалость, а удивление и даже раздражение — ведь Йоханнес просто упомянул детское имя. Жаклин притворяется; все не могло быть в действительности так плохо. — Говори уже! Что я? — нетерпеливо выкрикивает мужчина, когда девушка окончательно теряется между словами. Когда он повышает голос, княгиня дергается и вжимает подбородок в плечи. Какая же Жаклин избалованная дрянь! За год разлуки Йоханнес успел позабыть про это — плохое стирается из памяти очень быстро. Он совершенно не понимает печаль девушки; напротив, мужчина считает, что ядовитая горечь Жаклин лишь раздутое преувеличение. Княгиня получила королевский титул, собственный дворец и власть над южными землями, как и было обещано. Но Пирит оказался не такой терпеливый тюфяк, как князь крепости, и не стал терпеть взбалмошное поведение девушки. Наверняка это вызвало у Жаклин недовольство, привыкшую, что любая прихоть исполняется, стоит щелкнуть пальцами... Из-за чего она даже столь благостное чудо, как деторождение, обратила в драматический спектакль. — Тебе не понять, через что я прошла, — коротко выдыхает княгиня. Она собирается с силами, пытаясь выровнять дыхание: — Что мне пришлось терпеть, какие издевательство и унижение, чтобы Пирит получил то, о чем так бредил, это мерзкое отродье. Оно почти убило меня, чтобы появится на свет, — и я бы все равно умерла, потому что Пирит перестал видеть во мне смысл, раз ребенок уже появился. Не то, чтобы Жаклин была невинная дева, когда в первый раз исполняла супружеский долг. Йоханнес постарался, чтобы она превратилась в подпорченный товар. — Пирит едва ли делал с тобой что-то, чего не делал я, а тебе это нравилось, — кривится мужчина, ставя магический блок. О светлый купол ударяется черный туман — горное голодное проклятие. — Так что я действительно не понимаю, чего ты ожидала, когда соглашалась на брак. Поднимается северный ветер, но Йоханнес не умолкает. Он не смиряется, не свыкается с тем, что Жаклин — уже совсем другой, незнакомый человек, а не девушка, в который он видел мир и находил свет. — Или ты не знала, как делаются наследники? Потому что, Жаклин, какой бы одаренной ты не была, ты знатная женщина, единственная цель, цена и польза которой — продолжать род. Ответ следует очень простой, но от того ранящий, как острый кинжал. — Значит, ты никогда не любил меня. — Синяки, которые украшали тебя, совпадали с моими пальцами, так что не смей говорить, что я не любил тебя! — выплевывает Йоханнес. Мир, кажется, рушится, хотя горный кряж продолжает возвышаться, а лес так и стоит, нетронутый пожарами, что мечутся под ребрами. Лицо Жаклин, до того терзаемое эмоциями и колючими слезами, наполняет божественное спокойствие. — Ты просто желал меня, — медленно произносит княгиня. Сейчас она судья, преступник и палач — сейчас она выносит и исполняет приговор, щелкая тонкими пальцами: — Исчезни. И еще до того, как сказать, что он подразумевал не это, что он не покинет озеро, пока тело Жаклин не оживет — потому что она просто утонет, захлебнется, когда придет в себя, — Йоханнес чувствует, что растворяется во времени. Перед глазами расползается тьма. Но мрак рассеивается и он приходит в себя в пустоши, на которой когда-то стоял южный дворец. Он чувствует ужасную, невероятную боль, исходящую от холодной земли; одно страдание кричит так громко, что глаза наливаются слезами. Йоханнес понимает, но уже поздно.