Все, что тебя не убивает

Жаклин всегда мечтала о любви. И когда в мир, который до того наполняло только абсолютное и жадное обожание, приходит Пирит, княгиня испытывает удивление. Будущий муж не улыбается, не протягивает ладонь, не пытается прикоснуться — только хмурится, кривится и закатывает злые глаза, отстраненный и чужой, вызывающий странное чувство гадливости. Но отец говорит, что южный король просто стеснительный мужчина, совсем не ловелас, с какими Жаклин привыкла кокетливо общаться. Некоторые время княгиня даже в это верит, всячески пытаясь отыскать ключик от холодной Пиритовой души, но безуспешно. Южный король подгонял Жаклин все время, пока они забирались на горный пик, чтобы завершить свадебный обряд; не давал испить из собственной фляги, когда княгиня хотела пить, а когда настал момент обменяться клятвами и поцеловаться, он сделал так, что она едва не свалилась в пропасть. Первый поцелуй был такой же, как и Пирит — вызывающий импульсивное отвращение. Брачная ночь принесла боль и неудовлетворенность, и когда Жаклин сказала про это, она получила прицельный удар под грудь. Пирит еще раз поднял кулак, когда она замахнулась в ответ, и, скалясь, сказал: — Я не буду бить тебя в лицо. Не потому что оно мне нравится — просто чтобы тебе никто не поверил. Под корсетами Жаклин носила космос — фиолетовый, синий, желтый и красный, — но все равно танцевала, как в последний раз, и смеялась до того, что хрустела реберная клетка. Просто назло, просто потому что она скоро поняла, что Пирит не выносит, когда она улыбается. Южный король предпочитал, чтобы жена плакала — это возбуждало, признался он один раз, когда Жаклин стала закашливаться сгустками крови — он перестарался с ударами в живот. Она уже была беременна. Пирит знал это, и когда княгиня скрутилась в клубок от боли, он пообещал Жаклин медленную и жестокую смерть, если она потеряет дитя. Наследник — было то единственное, о чем он мечтал. Когда Оливин родился, он прижал еще окровавленное дитя к собственной груди и первый раз за бесконечно долгое время улыбнулся. А Жаклин задыхалась от боли… Жаклин задыхалась… Жаклин задыхалась… Задыхалась… Она все еще задыхается. Жаклин открывает глаза, когда удушье стягивает горло тугими плетями. Она не понимает, где находится, глазами судорожно ищет край постели или колыбель, в которой хнычет дитя, но тело окружает мрак. Новая жизнь оживает в памяти короткими воспоминаниями, — Виктор, Виктор, Виктор, — и тогда девушка открывает рот, чтобы позвать Элеонор; чтобы скинуть с себя чудовищный ночной кошмар, чтобы служанка сделала так, чтобы северный король пришел и сел подле разобранной постели, чтобы сжал за ладони и пообещал уничтожить целый мир, только бы она сказала, что не так и почему она плачет… Но в рот заползает гнилостная озерная вода. Княгиня вспоминает руки Джорджи, что перекрыли кислород, и яд, от которого кровь превратилась с каленое железо. Вспышка. Вспышка. Мрак. Вспышка. Мрак. Вспышка. Мрак. Жаклин осознает, что происходит, и отчаянно молотит руками, чтобы всплыть, но подол ночной рубашки запутывается между бревнами, устилающими озерное дно. Безуспешные рывки к поверхности, сквозь которую пробивается лунный свет, выматывает, и каждое новое движение чудовищно болит. Воздух заканчивается. Она царапает собственное горло, не желая сдаваться, не желая умирать уже третий раз за короткую и бездарную жизнь, не желая отпускать новый шанс отомстить — Джорджи, леди Ви, каждой знатной леди и мужу, — но ощущает уже знакомую близость смерти. Оставлять глаза открытыми — невыносимо сложно; Жаклин медленно моргает, и между затягивающимися вспышками, она неожиданно различает размытый силуэт. Это спасение, но оно стремится в противоположное направление. Княгиня прослеживает движение мутными, тяжелыми мыслями и различает между зелеными водорослями еще одно тело. Конечно, она не первая, кого сбросили в заброшенный кратер. Конечно, она не заслуживает спасение. Ни смерти, ни жизни — Жаклин всегда остается с пустыми руками, брошенная и никому не нужная. Она закрывает глаза, и тогда озеро погружается в мрак Бешеная тьма кружит её тело в быстром танце. Она, как больная голодная собака, вгрызается в руки и ноги, пытаясь прорваться через кожу и расщепить белоснежные кости. Её кислотные прикосновения обжигают плоть. Она чувствует, как холодеют руки, и понимает, что кончина близка. Горячая вода, плотная и густая, как космический вакуум, заполняет её рот болотными привкусами, впивается под веки тонкими иглами и сжимает горло, не давая испустить предсмертный выдох. Погибель расцеловывает Жаклин искусанные губы и утягивает в спокойное, умиротворенное забытье, куда не достает темнота. Она и смерть — старые любовники. Что-то теплое касается её запястье, и обнимает спасительным жаром сжавшуюся в удушье грудь. Резкий толчок рассеивает сумрак, разрывает дьявольскую пляску, и она ощущает под спиной твердую поверхность. Горячий поцелуй заставляет легкие раскрыться. Жаклин делает судорожный вдох — жалкая, слабая, уязвимая и разбитая, и открывает глаза. Взгляд упирается в темное небо, укрытое тяжелыми облаками. Она видит качающиеся сосновые верхушки, чувствует холодный ливень, бьющий в лицо, и теплые руки, сжимающие плечи. Жаклин жива. Это так невероятно, и она улыбается так широко, что лицо болит — и это так страшно, и она всхлипывает, как малое дитя. Виктор реагирует на это, как на удар оплеухи; утягивает в объятие, хотя сам, кажется, тоже давится слезами. Виктор. Как же медленно приходит это осознание… Она смотрит на лицо, по которому скатывается смолянистая слеза, на руки, заканчивающиеся когтями, что так бережно поддерживают стан, на босые мужские ноги… Когда Жаклин понимает окончательно, что это Виктор, — Виктор, а никто другой, — она наконец-то сдается и принимает отчаянное откровение. Оно едко звучит между мыслями, до того отравленными идеями про месть. Княгиня прогоняет это страшное признание. — Почему ты плачешь? — наконец-то спрашивает девушка, и голос уже практически не дрожит. Она понимает, что гладит Виктора по волосам, — как в том сне, в том проклятом сне, — но не в силах заставить себя прекратить. — Как ты отыскал меня? Виктор открывает рот, но ничего не говорит, издает только сиплое хрипение. Тогда он отодвигается, — совсем немного, чтобы все еще держат её на коленях, пока его руки судорожно растирают её покрасневшие от холода плечи, — и показывает собственную шею, расшитую четырьмя красными шрамами. Он ранил себя. Жаклин аккуратно касается пальцами шрамов; её рука на его горле смотрится исключительно неправильно, но она сжимает ладонь, и Виктор испускает испуганный вдох. Власть. Она чувствует, как он слаб, как давно он не ел — она могла бы задушить его и оставить гнить на берегу. Власть, власть, власть — Жаклин видит собственное отражение в его молочных, затянутыми бельмами глазами, и думает, что да, она сделает это. Но в этот же миг под её руками расцветает жар, несущий исцеление. — Я следовал зову сердца, — произносит Виктор и целует её, — по-настоящему, наяву, больше не во сне, больше не в мечтах, — и девушка забывает, как дышать. Жаклин всегда мечтала о любви, но никогда не думала, что отыщет её на склоне заброшенного кратера под проливным дождем. Их окружает лютиковое поле, рожденное из её рыданий, и выжженная, мертвая земля, оскверненная проклятыми слезами Виктора. Через её тело проходит чудовищная и древняя магия, несущая тепло. Жаклин не сразу понимает, что это проклятие, но когда Виктор углубляет поцелуй, — когда он отчаянно произносит что-то, даже не разрывая прикосновение, — она понимает, что больше не царапается о клыки. Что не чувствует когти, — и что осторожное до того прикосновение превращается в уверенное, крепкое объятие. Чудовищная и древняя магия, проходя через тело Жаклин, теряет мощь. Когда северный ветер утихает, тогда Виктор наконец-то позволяет сделать глубокий вдох — тогда он отстраняется, и хотя красивое лицо все еще бороздят тени печали, он счастливо улыбается. Совершенно обычными, человеческими зубами. Он смеется, громко и нагло, будто бросая вызов каждому божеству, что прячется за облаками. Ливень прекращается, и на небо, до того мрачное, выходит первая звезда. — Жаклин, — произносит Виктор так нежно, что в груди что-то щемит. Она перехватывает его ладонь, — что заканчивается обкусанными ногтями, — и целует. — Я нашел тебя. — Я… — захлебывается девушка многочисленными признаниями, которыми нужно поделиться. — Я обманывала тебя. Я… Столько всего нужно сказать... Жаклин не знает, с чего начать — с того, кто она в действительности, выжившая южная королева, или с того, что все время, что она провела под дворцовыми сводами, она планировала извращенное покушение. Страшно вымолвить даже звук. Она никогда не думала, что зайдет так далеко; что когда-то придется признаться, какой план мести она вынашивала между ребрами. — Я… — какое словно не подбирай, все неверно. Едва сдерживаясь, чтобы не расплакаться, Жаклин делает глубокий вдох. — Я знаю, — отметает Виктор до того, как она набирается смелости продолжить: — Я знаю, и я прошу у тебя прощение за все, что сделал и не сделал. Жаклин не верит в это. Она ждет подвох, — но глядя в ясные, голубая глаза, княгина понимает, что звериный король говорит честно, не притворяясь. Что он действительно извиняется за то, что сделал. И хотя военное преступление обычно не искупают словами, девушка понимает, что Виктор предлагает перемирие. Возможность не говорить о том, что произошло… Что ж, это подарок. Это возможность начать знакомство заново уже в третий раз, от чего Жаклин не собирается отказываться. Пускай и страшится недосказанности. — Я прощаю тебя, — очень тихо произносит княгиня. Она не чувствует облегчение, на которое надеялась. Тело вновь охватывает дрожь. Возвращается невероятная усталость. Абсолютная разбитость наполняет каждый сустав, и Жаклин, делая шумный выдох, опускает затылок на мужское плечо. Она стыдливо, ненавидя себя за слабость, понимает, что едва ли сделает хотя бы шаг. Или поднимется на ноги. — Спасибо, — отзывается Виктор мгновенно. Он сжимает в ладони маленький медальон, и хотя оно выглядит знакомо, Жаклин не может вспомнить, где уже видела это украшение. — Что это? — спрашивает она, растягивая каждый звук. Сонливость побеждает, но она старается держать глаза открытыми. Виктор легко трясет за плечо, шепча, что засыпать нельзя, и обещает: — Я расскажу, когда придет время. Жаклин, слишком истощенная, чтобы спорить, послушно кивает, хотя это не единственный вопрос, на который она желает получить ответ. Мысли ватные и туманные, будто она вновь угодила на дно. Виски сжимает терновый венок. — Нужно отыскать ночлег, пока ты окончательно не околела, — король прячет украшение в карман. — Если бы я только не съел лошадь… Жаклин смеется. Она будто пьяная — и почти не отдает контроль тому, про что думает. Еще немного, — стоит только вернуться в дворец, — и Виктор вспомнит вкус чего-то кроме сырой плоти. Она бы хотела увидеть, как он первый раз за долгое время пробует только из печи хлеб, горячий и хрустящий. Она изображает, как весело бы прошел первый совместный ужин. И совершенно точно не представляет о том, чем бы он закончился. Жаклин смиряется с тем, что влюблена в того, кого поклялась убить. Так легко и просто, будто это не перечеркивает жизнь на “до” и “после”. И хотя здравый голосок между сонными мыслями говорит, что она пожалеет про это, девушка слишком ослабла, чтобы противиться предательской чувствительности. Она заслужила немного ясности; и в то, что Виктор влюблен в ответ, она не сомневается совершенно даже самыми увядающими, гаснущими мыслями. Жаклин лишь старается не вспоминать, когда именно это началось. Она боится даже думать, что коль Виктор исцелился, то скоро он поймет, что она бесполезная и никчемная женщина, которой еще совсем недавно он отказал в смерти — настолько недостойной она была. Княгиня прекрасно помнит, что обычно происходит, когда она теряет полезность… Страх возвращается, приумноженный в сто раз. Но Жаклин слишком спешит, слишком рано пугается и слишком быстро напрягается, ожидая нож под бок. Виктор не такой. Он не Пирит, и даже если он желал только исцеление, он… все еще жестокий звериный король, напоминает девушка себе, но волнение улетучивается, когда она встречается взглядами с холодными голубыми глазами. От такой нежности тревожности сжимается в груди. Мужчина смотрит так, будто отыскал все, когда-либо потерянное; будто Жаклин — самое прекрасное, что он когда-либо видел. Северный ветер, даже если это обман и лицемерие, даже если притворство и искусная актерская игра, и все, чего Виктор когда-либо желал, было исцеление, Жаклин наплевать. Пока она чувствует тепло ладони, прикосновение которой не несет боли, пока она смотрит в глаза, что не наполняет отвращение, пока она целует рот, не сжатый в тонкую нить. Жаклин изголодались по любви. Она желает ощутить уже забытое чувство безопасности — она, удивительно, как оказалась, беззащитная перед настоящим опасностями, предательствами и дворцовыми интригами, — и кто, если не жестокий звериный король, может подарить это? Виктор легко поднимается на ноги и, будто бы она ничего не весит, принимается шагать через лес. Едва ли он протянет так долго — но Жаклин засыпает и просыпается, засыпает и просыпается, и так несколько раз, а мужчина все еще не останавливается. В один миг, когда она снова открывает глаза, а Виктор не высказывает даже намек на усталость, Жаклин пугается. Что, если она не исцелила проклятие? Что, если это было временное спасение и шахтерская хворь, что одарила короля силами, вернулась? Что, если..? — Почему ты..? — договорить вопрос не получается; она путается между словами и встревоженно всхлипывает. Но Виктор понимает. — Все после, — отзывается король и целует в горящий лихорадками лоб. — Спи.