Параллельные миры Тэ

Юнги хорошо помнил тот день, когда Чимин к ним присоединился. Не из-за впечатления, произведённого тем, а из-за наложения других обстоятельств. Но именно это и позволило ему впоследствии снова и снова прокручивать в памяти этот момент, смакуя и убивая себя. Снова и снова. В момент знакомства в Чимине робости было ещё больше, чем в Чонгуке. Сначала Юнги показалось неочевидным, почему выбрали именно его. На видео, которое им показали, он был хорош, но на первый взгляд проигрывал и Хосоку – в танцах, и бьющей в глаза внешности двух других макнэ. Милая булочка – подумал Юнги, когда впервые увидел его в реале. Но почти сразу же захлебнулся этим впечатлением. Несмотря на то, что Чимин ещё некоторое время был робок, определённо в стрессе и даже немного в ужасе – из-за новых людей, новых обстоятельств, нового стиля танцев и своей роли вокалиста. * * * Юнги был последним, с кем Чимин, присоединившийся к мемберам, наладил контакт. Не потому что тот ему меньше всего понравился. Скорее наоборот. Но с ним поначалу Чимин ощущал максимальную дистанцию. Он его даже немного боялся. Не потому что ждал какого-то подвоха. Скорее наоборот. Тот казался недосягаемым. Невероятным в своей профессиональной крутизне. Даже Рэпмон не вызывал такого пиетета. С Рэпмоном почему-то сразу было гораздо проще, со всем уважением к нему. С Юнги проще не было. Чимин поначалу его даже избегал. Не потому что было неуютно находиться рядом с ним. Скорее наоборот. Когда обстоятельства складывались так, что Чимин мог наблюдать за ним, его просто околдовывало. Его по-человечески околдовывало всё, что тот делал. И как делал – тоже. Всё. В каждом его движении и слове был свой ритм и свой резон. В его обожающем обращении с инструментами и грубоватом – с людьми. Грубоватом только внешне – это стало понятно почти сразу. В его робости и прямолинейности. Скупости слов и щедрости поступков. В его упрямстве, ворчливости и невозмутимом стёбе. Последнее и позволило Чимину всё увереннее смотреть ему в глаза, всё меньше боясь накосячить, и расширяя спектр эмоций от «боюсь дышать рядом с ним» до «хочу к нему пригреться» и «как же бесит». Нормальный такой диапазон. Спасибо Юнги. Самостоятельно Чимин бы ещё долго топтался вокруг пьедестала. * * * Юнги помнил три главных потрясения подряд. Когда впервые – вживую, не на видео – увидел, как Чимин танцует. Когда впервые – вживую – услышал, как он, ещё совсем неопытно, поёт. И когда впервые заметил, как сквозь его смущённую улыбку, совершенно это самое смущение не перебивая, проступает откровенный флирт. Краснеть и соблазнять. Просто девиз Пака. Будущий девиз. Юнги помнил, как его повело тогда от этого сочетания детской пухлости и невинности и недетских погремушек в виде комплексов и блядской беспредметной поволоки, проявляющейся то ли из ниоткуда, то ли потому что – а почему бы и нет? Повело сентиментально и не совсем уместно, но никакие его предохранители на это не сработали, и он – в своём, конечно, стиле, дразня и издеваясь – взял Чимина под негласную опеку. И долго ещё обманывался тем, что просто его подобрал и обогрел. И вместе со всеми стоял за него горой, когда агентство решало вопрос – оставлять Чимина в группе или нет. * * * Чимин не считал себя влюбчивым. Тем более, когда сменил обычную реальность на айдоловскую. Он не усложнял. Были раньше определённые возможности – хорошо. Теперь их не было – жаль, но не слишком, не самая высокая цена за то, что это ему давало. И речь была не только о популярности – поначалу вообще только потенциальной. Речь была об отдаче тому, что любишь. Что было одной из незыблемых частей его жизни. В какой-то момент едва ли не единственной. Танцы, самореализация… Он мог рискнуть, поменяв стиль. Но он бы не простил себе, если бы упустил шанс вывести эту часть на совершенно новый для себя уровень. Общение с людьми в тот период было вторично. Не в романтическом плане, а в любом. Поэтому то, что кроме танцев он – так быстро! – обрёл новую зависимость – от шестерых очень разных и, между прочим, ужасно иногда раздражающих людей – стало для него откровением. Он не считал себя влюбчивым. Он даже особо контактным себя не считал. Он всегда жил как будто немного в пузыре, будучи совершенно разным с теми, кто вне, и с теми, кто умудрился пробраться внутрь – а это мало кому удавалось. Он мало к кому прикипал, и к себе подпускал мало кого. Но здесь ему не оставили иной возможности. И пусть первопричиной тому стали обстоятельства. Прошло совсем немного времени, и он уже не мог представить себя – без них. Шесть заноз на его пузыре. Кто-то поострее, кто-то побольнее... Он и оглянуться не успел, как они оказались внутри. Щепочки-занозы. Без права выбора. Но почему-то без ощущения насилия. Прорехи зажили, а у него появились те, с кем не было никакого смысла что-то в себе скрывать. Не больше, чем от самого себя. А раз скрывать не получалось, то приходилось вскрывать. Страхи, комплексы, иногда – тихие «не могу», а иногда бешеные – «не буду!» Каждый раз ощущая потом, что изменился. Влюбляться было просто некогда. Да и не в кого. По прежним меркам Чимина подходящих объектов теперь не было в окрестностях вопля в лесу. И географически и социально. Поэтому он даже и не думал. Легко. Несмотря на повышенную чувственность натуры, удивительным образом никак конфликтующую с его не влюбчивостью. Эмоциональные потребности он с лихвой утолял с мемберами. Тактильные – тоже. Осознавая, что эта нужда у него тоже выше среднего, поначалу он очень этого стеснялся. Но Тэхён, переплюнув его и в степени этой нужды, и в лёгкости её утоления, просто не оставил поводов её игнорировать. И это было блаженством. Это не было Тэхёновское непосредственное «это моё законное право – вас лапать». Это стало его собственным вкрадчивым «ну что, попался?» Он всё ещё смущался – обнимая и касаясь. Всё ещё краснел – первым порываясь утешить, поддержать, успокоить. Но не сдерживал себя. Он видел, что остальным это нормально. И быстро стало – нужно. Так же нужно, как и ему. Потребности тела – а он подозревал, что они у него тоже, судя по всему, были повышенные – как ни странно, тоже не доставляли хлопот. Хотя их он ни с кем, в текущих обстоятельствах, удовлетворять не мог. Но это не оказалось проблемой. Это даже удивляло, но на деле оказалось, что собственноручное её разрешение – это даже удобно. Он сбрасывал напряжение в душевой и не чувствовал после этого пустоты. Шёл спать, есть, работать. Танцевать, болтать, обнимать. Он радовался, уставал, раздражался. Таял от голосов вокал-лайна, взвинчивался от свэга рэперов, млел от заботы хёнов, дурачился с макнэ. Льнул к лидеру, расслаблялся с Джином, затаивал дыхание от Юнги, балдел от Хосока, сходил с ума вместе с Тэхёном, шумел и толкался локтями вместе с Чонгуком. Крадучись ластился и наотмашь психовал. Импульсивно взбрыкивал. Сидел молча в стороне. Смущался, подкалывал, дёргал. Потом снова всех обожал. Звенел всем своим чувственным телом. И снова сбрасывал в душевой напряжение. Было несложно. Он легко возбуждался при виде любой привлекательной на его взгляд, фигуры. Близкой, далёкой, женской, мужской, низкой, высокой, идеальной или аномальной. Это было абстрактно. Он был чутким к эстетике, пластике. И к мимике тоже. Его тело было чутким. Наверное, даже слишком. Но он научился это контролировать. Купировать на фазе полувозбуждения, оставляя лёгкий томительный намёк. И потом, вечером, снова сбрасывать напряжение. Быстро. И несложно. Но, принимая потребности своего тела, он его не любил. Ему нравилось, как он им владеет. Но не нравилось, как оно выглядит. Постоянные тыканья агентства по этому поводу тоже не добавляли уверенности в себе. Хейтеры порой просто убивали. Он вздыхал на рост лидера, плечи Джина, кожу Юнги, талию Хосока, бёдра Чонгука и на Тэхёна – всего целиком. Потом затыкал внутреннего нытика и, голодный, шёл в спортзал, чтобы повлиять хотя бы на то, на что мог. * * * Юнги часто влюблялся. Да, блять, депрессивный рэпер, открывающий рот в основном чтобы поворчать, подколоть, ну или по делу. Влюблялся напропалую. И умел этого не показывать. Это был его секрет. Это была его мана. Наркотик, позволявший творить и вообще держаться на плаву. Кто-то бы назвал это не влюбчивостью, а впечатлительностью. Но он не любил полуслов. Он не влюблялся специально. Но – в этом – он всегда был честен с собой и всегда был открыт. Это не пугало. У этого практически не было последствий, особенно с того момента, как он стал частью BTS. Это впрыскивало в него адреналин, вытаскивало крюком из тревог, заставляло бежать в студию и торчать там сутками, вбивая в биты и облекая в слова и ноты. Предметом его влюблённости мог стать кто угодно. Или даже что угодно. Даже не обязательно человек. Его сердце могло всколыхнуться, а глаза – застить от любого проявления гармонии. Облачённого в образ смысла. Достигнутой планки. Это могли быть люди, песни, фильмы, события. Это могли быть чувства к чувствам. Он мог влюбиться в маленькое граффити на торце потрёпанного дома. Долго и непроницаемо смотреть на него, пропуская сквозь себя. А потом нести впитанное там ощущение, мысленно его грея и надеясь не потерять по пути. Внешне при этом отсутствующий. Обычное дело для Мин Юнги. Обычное. Секрет. Даже не потому что скрывал – ему было хрен положить на то, что это чему-то там не соответствовало. А потому что в обычном трёпе такое не расскажешь. Это тоже была нелюбовь полуслов. Он рассказывал полностью, лицевой стороной и наизнанку, но только тем способом, который полагал единственно честным. Создавал новое. И не успокаивался, пока не убеждался, что рождённый им музыкальный слепок импрессивно точен и одушевлён. К суррогатам он относился безжалостно. В мемберов он влюблялся по очереди. Чаще в порядке присоединения, но не всегда. Первым сердце перехватило от Намджуна. Кто бы сомневался. Глубокого во всех смыслах Намджуна. Потом ярко вспыхнул от Хосока. Ослепляясь его энергией и тем, как безгранично и безоглядно он ею делился. Были и те, с кем вскоре стало не по пути. С Тэхёном не могло быть никак иначе, как космически и с чувством невесомости. С Чонгуком – никак, кроме как обнимая ещё робкое тело и трепя по неуёмной голове. Джин – за гладкость образа которого Юнги поначалу никак не мог зацепиться – был последним, вызвавшим всплеск. Сразу же после того, как Мин сместил фокус с внешности. Чимин никакой всплеск не вызвал. Ни сразу, ни после того, как Юнги взял над ним шефство. При всём многообразии вызываемых им чувств, всплеска всё не происходило и не происходило. Отвлекаемый на иное, Юнги даже не обращал на это внимания. У него и так хватало с Чимином хлопот. Слушать с утра до вечера его болтовню. Игнорировать его попытки влезть куда не надо – будь то новый трек или старая рана. Покормить подходящей одновременно и для его диеты и для успокоения Юнги едой. Попросить помочь с танцами. Починить буквально всё, что требовало починки. Замучить накануне записи, не сказать ни слова во время процесса, а потом бросить мимоходом – «у тебя очень красивый голос». Дать подзатыльник, выуживая из компьютерной игры. Выдернуть из зала, из которого даже Хоби ушёл уже час назад. Вытащить из морального провала, обнимая и давая эту дрянь выплакать. Всплеска не было. Это и сгубило. Потому что не было момента, во время которого Юнги обычно останавливался, фиксировал и бежал воплощать в музыке. Не было момента, когда можно и, наверное, нужно было остановиться. Он просто увяз и этого не заметил. Он помнил, как понял это. Как написал песню. Помнил первоначальную идею. Помнил эмоциональный сумбур, когда начал извлекать её из себя. Как глубоко провалился во время создания и как быстро в итоге написал. Как слушал потом и внутренне леденел, осознавая. Просто музыку на тот момент. Даже без слов. Какой талантливый. Какой молодец. Так честно написал, что даже сам понял. Это было незадолго до дебюта. Он всерьёз раздумывал – уже не в первый, но на этот раз в последний раз – сойти с дистанции и спрятаться в продюсерстве. Но написал слова, записал песню, чуть не выдал себя перед Намджуном, несколько дней потестировал свой самоконтроль… И остался. Усложнять жизнь Чимина признанием ему даже в голову не пришло. Но было бы, конечно, эпично просрать дебют, с некоторой вероятностью убивая мечты семерых, и почти со стопроцентной – попутно ломая жизнь одного из них. Пик несвершившейся карьеры… Мысль, что жизнь Чимина была бы этим испорчена – была вшита в Юнги по умолчанию. У Чимина и так была своя бездна боли. Оттуда бы вытащить. И уж точно не подпускать к своей. * * * С Юнги было спокойнее всего. Он умиротворял. Даже если пилил или матерился. Период трейни уже давно прошёл, но Чимин и не собирался выбираться из-под негостеприимного снаружи, но очень мягкого внутри крылышка Юнги. Он мысленно называл его «мой хён» и доверял ему со слепотой новорождённого котёнка. Тот утешал, не жалея. Ругал, не делая больно. Вытаскивал из комплексов, не говоря о них ни слова. Просто реагируя на его поведение. На каждое. Каждое ненавистное. Съёживание. «Я ничтожен по сравнению с тем, что уже прошли другие». Заставил поверить, что прятаться в тени других бессмысленно, да и нахрен вообще. Что это даже вредно, причём не только для самого Чимина, но и для всей группы. Что он не только и не просто танцор. Что пухлость некоторых его черт, не пропадающая даже при критически низком весе, это не недостаток, а оружие массового поражения. И был первым в этой «поражаемой массе». Не пуская слюни, а беспощадно дразня. Чимин краснел, смеялся, лупил по плечу. Вызывая этим на себя только новый шквал «издевательств» этого тролля. И учась владеть не только телом, но и своей нежной харизматичностью. С Юнги было спокойно… Тот постоянно пребывал в режиме энергосбережения. Избегал любой кипиш, особенно спонтанный. Макнэ могли завестись по щелчку пальцев, и зачастую завести хёнов им не составляло труда, даже Намджуна. Но Юнги был кремень. Это была такая типичная для них картинка – дуралейный апокалипсис – и Юнги в стороне с телефоном. Или без телефона. И чем бессмысленнее возня, тем Юнги дальше. Если он в этом и участвовал, то скорее всего это было или его случайное попадание в эпицентр этой бессмысленности, или фансервис. И в половине обоих этих случаев он даже не пытался скрыть дискомфорт. В остальной половине – откровенно «махал рукой и улыбался». И при этом излучал принятие и дзен. Только Юнги так мог. Сочетать внешнюю мизантропию и уважение к чужим границам. Он мог обворчать трёхэтажным, не нарушая при этом чужого комфорта. И даже в своём гневе он оставался для Чимина островом незыблемости и покоя. Он и грубить со временем почти перестал. Иногда Чимину казалось, что тот на своём примере пытался ему показать, что быть айдолом – милым, ухоженным, ярким и неминуемо женственным – не постыднее, чем быть рэпером или танцором, участвующими в андеграундных или студенческих баттлах. В своей манере, конечно. Юнги жёг профессионально. Надувал или облизывал накрашенные губы. Крутил задницей. С невозмутимостью и благостью далай-ламы принимая эти покушения на брутальность и всё менее подростковые и всё более провокационные смены стилей. А ещё умел с самым насупленным видом оставаться при этом самым умилительным – и не образно, а буквально. Чимин ржал над ним, как конь. Точнее, как пони. Маленький сладкоголосый пони, и пусть где-нибудь сдохнет какой-нибудь дикий мустанг, если Чимину не начинало всё это нравиться. Нравиться быть таким. Ведь переживать рядом с таким брутально-кавайным Юнги по поводу слишком сексуального макияжа было так же тупо, как переживать из-за своей тактильности рядом с Тэхёном. И Чимин всё меньше переживал. Всё чаще вайбил кокетством, учась это контролировать, и всё реже делал это придуриваясь. А если переживал, то Юнги тоже оказывался рядом. Иногда просто молча подходил и стоял или подсаживался рядом. Иногда оставался в зале и сидел у стены, то смотря на танцоров, то строча что-то в блокноте. Иногда, в общежитии, ложился рядом и обнимал. Тело, разумеется, реагировало на него. Но кого это будет беспокоить, если оно и так реагировало на всё подряд. Кому есть до этого дело, если слёзы давно высохли, и он лежит, поджав колени, а Юнги – сзади, обнимает, дышит в шею и вообще уже, кажется, спит. В такие моменты Чимин даже не пытался это возбуждение сбить. Так и засыпал с бугрящимися трусами, не желающий менять тёплое успокаивающее дыхание в затылок на минутный кайф в душевой.