Параллельные миры Тэ

И «лишнего» не было. Было ли «хорошо»? Наверное… Потом вообще всё стало как-то «наверное». Ошарашенность, охватывавшая их в первые дни, постепенно выветрилась, затёрлась буднями, работой и мемберами. Другие ничего не замечали – и это был лучший лакмус. Наверное. Чимин учился прятать свои, ставшие вдруг не платоническими, чувства. Юнги учился смиряться не только со своими чувствами, но и проснувшейся вдруг чувственностью. И у них получалось. Наверное. * * * Намджун, правда, всё же уловил что-то не то. А, может, не только Намджун, но, как всегда, на семейные баррикады первым лез он. Завёл что-то о том, что Юнги более отрешённый, чем обычно. А на вопрос – «что ещё не так?» – не смог ответить более внятно. - Старею, – отмахнулся Юнги. И больше к нему не приставали. К Чимину, несмотря на его более яркую реакцию, не полезли. Дружно списали это на ревность к тэкукам. Макнэ восприняли это серьёзно и почти неделю целенаправленно изводили его своим вниманием. И, боже, столько, сколько за ту неделю, он ни с кем не обнимался ни до, ни – ещё долго – после. Он потом от них уже прятался. У Юнги. В студии. Самое суровое место у самого сурового человека. Бесстрашным в тот период тэкукам было плевать. Это был лишь вопрос времени, когда они ворвутся и туда. И однажды это, конечно, случилось. Спустя неделю после «просто помощи». Юнги открыл дверь прежде, чем Чимин успел крикнуть этого не делать. И следующие полтора часа Мин испытывал одновременно и раздражение от трёхголовой кучи малы на его диване, и облегчение – от того, что, как бы ни фыркал и попискивал из этой кучи Чимин, это определённо было ему сейчас полезно. Да и не только Чимину. Заштриховать этот диван новыми ассоциациями было в какой-то степени лечебно. Он продержался, сколько мог. Потом пробурчал, не оборачиваясь, чтобы выметались уже отсюда! Все трое! Ему ещё бит сводить и текст никак не даётся! Тэхён выехал из студии на спине Гука, а Чимин подбежал, выдохнул в макушку, прошептав «спасибо» и убежал вслед за ними. Тэкуки отстали. Ну как отстали. Вернули уровень своего домогательства на прежний уровень. Больше вопросов и подозрений от мемберов не поступало. Всё слишком совпало с отношениями макнэ. Их всех, чего уж там, это изрядно встряхнуло, поэтому… Ну, пострессовал Чимин несколько дней. Ну, переварил отношения друзей. Ну, побегал от них недельку. Привык, увидел, что для него ничего не изменилось, пришёл в себя. Пятерым был очевиден именно этот расклад. И Чимина это более чем устраивало. Он выслушивал дружеские шпильки, подначивал сам, улыбался и разводил руками. И продолжал незаметно привыкать к своей любви. Не взвиваться на месте при каждом появлении Юнги. Не дрожать голосом, когда тот смотрел. Не находиться постоянно на расстоянии касания. Очень кстати пришёлся опыт, впитанный с многолетним фансервисом и дисциплиной. Знаки, рекомендации, разборы. Прямые указания от менеджеров, приглядывание стаффа. Как себя вести, как себя контролировать. Не только чтобы показать взаимодействие, но и чтобы его скрыть. Кто бы мог подумать, что второе может так ему пригодиться. Не дёргать, не касаться, не смотреть. И заодно не мечтать. Осознание ещё долго догоняло автошоками. До вспышек в голове. До остановок дыхания. Юнги довёл его до оргазма. Юнги не нужно ничего лишнего. Он любит Юнги. Вспышка, вспышка, вспышка. Спрятать, спрятать, спрятать. Ничего лишнего. Наверное. Он молодец. * * * И Чимин вроде бы не думал о Юнги каждую секунду, но теперь ему казалось, что вся его жизнь наложена на бит, написанный им. И ему бы растекаться по нему соловьём, но раз автор предполагал иную трактовку, то кто он такой, чтобы спорить. Пытался когда-то раньше, и всегда оказывалось, что хён был прав. Что видел, как лучше. Видит и сейчас. Наверное. Чимин не узнавал своё тело. Его реакции стали другими. Он стал реже использовать не по назначению душевую и перестал испытывать круглосуточное вожделение к другим. Он вообще перестал испытывать именно вожделение. То, что теперь отзывалось в нём, было сложно назвать этим словом. Ему всё ещё требовались регулярные разрядки, но чувственное напряжение теперь копилось в нём дольше и было тоньше. Не вбухиваясь, как раньше, избыточным потоком лавы в самый низ живота, оно не спешило убегать с кожи. По-прежнему скапливаясь от прикосновений с другими, от эмоций, от энергии. Но уже совсем с иной интенсивностью. Оно копилось, копилось, копилось. А потом, на практике, Чимин при развороте сталкивался с Юнги. Или оказывался рядом с ним в машине. Или за обедом хён говорил больше обычного. Или они обнимались. И накопленному резко становилось мало места. И, еле дожидающийся в такие дни вечера, Чимин открывал в душевой воду, закрывал глаза, сжимал член, и, почти не двигая рукой, мысленно скользил по «Юнги-моментам», каждый раз от самых последних до того, где он сидел перед ним на диване. Он почему-то почти не помнил саму стимуляцию. Именно прикосновения. Хотя, казалось бы, всё было ради них. Но нет. Почти не помнил. Но помнил сами руки, как музыкально они двигались, как перекатывались на них вены и выделялись связки, как всё сильнее блестели от влаги пальцы. От его влаги. Пальцы Юнги. Чимин мог бы кончить, наверное, только от этого воспоминания. Но едва ли не ярче этого он помнил голос. Тихий. С тембром, распиливающим слуховую часть мозга игрушечной розовой пилой. А оттуда – пластиковыми зубьями по всему телу. Мурашками по коже. Утягивающими вибрациями в животе. Так что хотелось скулить, и делать всё, что этот голос скажет. Он помнил комфорт, с которым откидывался на его грудь. И неважно, что тот самый голос просил его выпрямиться и отстраниться. Тело Юнги совсем его не отстраняло. Оно принимало его – и плевать, как это, пусть даже мысленно, звучало. Когда Чимин откидывался на него тогда, Юнги не застывал в напряжении, не пытался рефлекторно этого избежать. Наоборот, расслаблялся, как будто утешал собой. Так знакомо и незнакомо. Так… необходимо. Так похоже на те моменты, когда хён обнимал его со спины, когда он был расстроен или когда болел. Обнимал и жёг дыханием шею, и успокаивал. В этом странном взаимодействии – так похоже… и так хорошо… И тоже так сильно, что перекрывало ощущение от пальцев на члене. Чимин ласкал себя не столько руками, сколько воспоминаниями. И мыслями о том, чего не случилось. И о том, чего не случится никогда. И сколько бы он ни торчал в душевой, рано или поздно на него начинала накатывать горечь, которую среди будней уже так хорошо удавалось прятать. И уже не хотелось продлевать время нахождения здесь. Чимин немного ослаблял хватку и, двигая рукой под неразборчивый, с одними интонациями, голос Юнги в голове, выплескивался на многострадальный кафель. * * * Юнги вроде бы смог вернуть контроль над эмоциями, но оказалось, что твёрдое дно в его яме, на которое он опирался годами, стало вдруг вязким, подтачиваемое новым, буквально разлагающим чувством вины. И он ничего не мог с ним сделать. Наверное. Всё было бы проще, если бы не его многолетний секрет. Если бы его чувства к Чимину были не больше, чем к остальным мемберам. Ему действительно было это не сложно. То, что они сделали. Секс всегда был для него куда менее сакральной штукой, чем любовь. А это был даже не секс. Так, «помощь друга»… Откровенно говоря, сейчас его даже пугала та простота, с которой он был готов мысленно представить себя с кем-то другим. Будь это не Чимин, он был бы даже не против заняться таким взаимно. Наверное. В реальности он проверить это не смог, хотя был однажды шальной момент, когда к нему, в разгар таких мыслей, заглянул Хосок. И лучше не знать, что там было в его взгляде такого, что тараторящий Хоби, запнувшись на полуслове, сказал, что обсудит это позже и ретировался прочь. В тот момент Юнги понял, что, кажется, теперь не сможет делать ничего, никогда и ни с кем. Вообще ни с кем. Кроме Чимина. Но с ним, по уже вросшим под кожу причинам, он тоже не мог. Многолетний секрет. Многолетний обет. Он не мог, а тело, выбитое из оков его самоличного табу, настаивало. Какая досада. Какая подстава. Какой же пиздец. Большой и заставляющий краснеть его белую кожу. Раньше он так удачно сублимировал всё в музыке. А сейчас музыка сказала – да ну нахрен, такой большой в меня не влезет. И сублимация стала сбоить. Тело ожогом хранило отпечаток тела Чимина. А рука, доводившая донсена до облегчения, горела так, будто хён тогда касался солнца. Хотя на самом деле – всего лишь чужого члена. Такого же, как и его хозяин – чувствительного, тёплого, бойкого и послушного. Да. Да, блять. Прямо со всеми этими эпитетами. И пусть это была одна из самых тупых вещей, которые могли случиться в жизни дохера умного Шуги, но, в конце концов – он просто не изменял себе. И влюблялся напропалую. Теперь вот мало того, что в чужой, так ещё и запрещённый член. Но, камон, чем он хуже маленького граффити? Кроме того, что был под запретом… Ну не ирония ли? Юнги отмахивался от мыслей, беспрестанно потирал руку, ворчал, корпел, вроде и работая, но выдавая нечто такое, от чего у Намджуна взлетали вверх брови, а Хосок косился с изумлением. После хмурился, что-то бурчал, грозился стереть под энергичное лидерское «не смей!», откладывал с подозрением в дальние папки, всех прогонял, начинал заново, корпел, шипел, потирал пальцы, давил ладонью себе на грудь, закрывал глаза и спускался рукою вниз. Сдавить не только грудь, но и мешающий работать орган. Только сдавить. Заставить «заткнуться». Только сдавить! Только, блять, не только… Он морщился, то ли от мучительного облегчения, то ли от отвращения к своей слабости – и это было почти единственным проявлением того, что начинала делать под столом его рука. Он не готов был позволить себе открыто насладиться. Не тогда, когда причиной этого был Чимин. Хотя это тоже было тупо, ведь тот не знал. Тогда нахрен эта болезненная аскеза? Ну подрочил бы в удовольствие, какому какое дело, с мыслями о ком он это делает!? Но это было, как кнут. Как хлыст. Как самобичевание. Ни с ним. Ни без него. Никак. А если без него, пусть даже мысленно, никак – то только стиснув зубы. Только чуть поморщившись и едва поджав нижнюю губу. Опускаясь лбом до столешницы, и – раз уж не имея сил остановиться – ускоряясь и добивая этот запрещённый экстаз. А потом, в общежитии, смотреть Чимину в глаза, и спокойно принимать его непреходящее «позаботься обо мне, хён» во взгляде. Хотя бы внешне спокойно. Уже давно – хотя бы внешне. Выставлять, чуть подальше, чем раньше, эмоциональные границы и наблюдать, как Чимин уважительно за них не лезет. Уважительность… Юнги тошнило от неё. От того, что она всё ещё была на него направлена. Его всё ещё тошнило от самого себя. Даже не от того, что он сделал, а от того, что Чимин продолжал смотреть на него так... Как на лучшего любимого хёна. Снизу вверх. Снизу вверх. Этот его снизу вверх взгляд … Когда он стоял перед ним на коленях. Несколько секунд. Поплывший, посторгазменный, с искусанными губами и своим противозаконным, своим одновременно «я маленький девственный мальчик» и «я тебя сейчас трахну» взглядом. Чимин-Чимин-Чимин… Как вот о тебе таком, Чимин, теперь заботиться…? Спокойно. Хотя бы внешне. Хотя бы внешне.