Параллельные миры Тэ

В тот день с самого утра что-то назревало. У тэкуков. У остальных день не предвещал ничего экстраординарного. Они были на съёмках шоу, оказавшимся довольно эмоциональным. И мелкие так мило завелись. Юнги это было заметно так же ясно, как если бы они сказали об этом вслух. Если поначалу это не бросалось в глаза, то к концу шоу уже все мемберы косились на заторможенного Чонгука и загадочного Ви. Тэхён не вышел из этого образа, даже когда они закончили и отправились домой. Гук всю дорогу косился на него и замирал. Поэтому дома Юнги дождался доставки еды и, не раздумывая, навострился в студию. С ним ожидаемо засобирался Чимин. Он дождался его, наблюдая за Хосоком и внутренне посмеиваясь над муками выбора на его лице – сможет ли его уставшее тело и ещё больше уставший мозг найти покой дома или имеет смысл пойти поискать его где-то ещё. Главного и старшего он, уходя, не видел. Но эти уж точно разберутся без него. В студию шёл молча. Не такой уставший, каким казался Хосок. Тот вообще стал как-то сильнее уставать. Это не было заметно днём, но было заметно вечером. Меньше энергии, меньше эмоций, больше отстранённость. С ним тоже что-то происходило. Юнги кольнула совесть за то, что его это беспокоило меньше, чем должно было бы. За то, что его даже на самого себя не хватало, не то что на других. Он подумал о том, чтобы вернуться, вытащить Хоби и разговорить. Выслушать, растормошить. Он неожиданно почувствовал в себе готовность к этому. Но посмотрел на идущего рядом Чимина и передумал. Совесть снова кольнула и снова затихла. Было почти хорошо. Чимин щебетал без умолку. Юнги был этому рад. Сегодняшнее напряжение тэкуков странным образом не внесло новый хаос в их с Чимином недомолвки, а наоборот, придало лёгкости сегодняшнему настрою. Бывают такие дни. Которые как будто выпадают из повседневной реальности. Такое бывает во время каких-то праздников или событий. А иногда – неожиданно в самый обычный день. Как сегодня. Ты как будто немного легче воздуха, и то ли меньше думаешь, то ли больше позволяешь себе чувствовать, и меньше тревожишься, и всё катится вперёд как-то само собой. И не надо ничего натужно решать. И беспокоиться о том, что ты что-то можешь испортить. Сегодня было именно так. И у него и – Юнги чувствовал это – у Чимина. У них обоих. Они зашли в студию и, не сговариваясь, оба прошли к дивану. Уселись по разным углам, вытянув друг к другу ноги. Чимин пожаловался, что правая у него сегодня болит. Юнги перехватил её поудобнее, принимаясь разминать, и погрузился в его не прекращающийся щебет. Было так спокойно и хорошо. Что – постфактум – было совершенно непонятно, как это вылилось в то, что произошло после. * * * Юнги молчал. Чимин прижимался к нему боком. Прижимался и прерывисто дышал. Юнги тонул. Много месяцев ограждая глубокий омут, он тонул на мелководье. На изведанной вроде бы территории. Даже без робких намёков, которыми Чимин закидывал его в последние дни. Не было ни молящих неизвестно о чём взглядов. Ни попыток «не донсеновских» прикосновений. Ничего, что казалось чреватым. Всего лишь тело не спиной к груди, а вполоборота. Руки вокруг шеи. Губы, уткнувшиеся над ухом, без попыток куда-нибудь «доползти». Хотя всё начиналось, как обычно. Чимин как всегда сидел перед ним и даже не откидывался назад. Юнги уже оглаживал его по всей длине, но ещё не преследовал ритм. Всё предвещало быстрый «сеанс помощи» и продолжившийся разговор потом. А потом Чимин стал ёрзать, как будто ему что-то мешало. Заранее напрягая, заставляя искать подвох, но своим смущением и попыткой всё прекратить, аннулируя любые подозрения. Сначала отмалчивался, но потом признался, что это всё та же потянутая мышца, которая донимает его весь вечер, и которая в таком положении напрягается и ноет. Юнги даже не дал ему встать. Развернул боком, усаживая на колени, и притягивая к себе, спрашивая – нормально ли так. Побуждая обнять и расслабиться. Не видя в таком положении ничего опасного. Лишь немного сетуя мысленно на самого себя, когда возвращаясь к процессу, понял, что развернул Чимина не тем боком. Под левую руку. Что автоматически посадил его так, чтобы именно обнимать его было удобнее всего. Но в другую сторону разворачивать не стал. Вдруг бы его нога снова заболела. Стало немного опаснее, когда его виска коснулся первый неровный выдох. Очень близкий. И очень сдержанный. Очень-очень сдержанный. Там, за этим выдохом, и вторым таким же, и за всеми последовавшими, был – почти как в самый первый раз – робкий, смущённый ситуацией Чимин, ни на йоту не пытающийся воспользоваться ситуацией, чтобы снова приняться за ощупывание потрёпанных границ. Наверное, Юнги даже не заметил бы эти выдохи, сиди Чимин как обычно. Но тот был буквально над его ухом. Тихий, он подавлял явно кипящие в нём стоны. А Юнги казалось, что он слышит, как они застревают где-то в прижимающейся к нему груди. Чимин сидел почти неподвижно, сознательно сковывая движения, стараясь не выгибаться и не льнуть. Но Юнги чувствовал его сдерживаемый трепет, прижимая правой рукой к себе. Движение мышц под кожей. Чувствовал попытки его тела удержаться в статичном положении. Успешные – если смотреть со стороны, и абсолютно провальные – если касаться его ладонью, и чувствовать его коленями, грудью и виском. Ладони Чимина лежали тепло и цепко. Он никуда ими не пробирался, лишь иногда непроизвольно напрягая пальцы, вонзая их немного глубже. Он не ласкался лицом. Хотя мог бы. Было бы очень легко скользнуть вниз совсем немного, прижимаясь губами к скуле или щеке – на грани, но не за гранью. Юнги мог представить миллион способов сделать что-то такое, что с лёгкостью приблизило бы «лишнее», но от чего с такой же лёгкостью потом можно было бы отречься. Чимин не пользовался ни одним. И так и прижимался к виску. К волосам над ухом. Обуздывая движения и вздохи. Тёплый. Живой через край. Сдержанный навзрыд. И это оказалось сильнее любых провокаций. После всего, перед чем Юнги смог устоять. И сейчас он не выдерживал. Плыл, захлёбывался и тонул. Он не осознавал, но он вёл сейчас себя почти так же, как Чимин. Его сегодняшняя устойчивость кардинально отличалась от тех, что были раньше. Раньше он и сам бы не всегда понял, действительно ли он индифферентен к возбуждённому донсену в руках, или просто грамотно это скрывает. Сегодня он спалил бы самого себя с полувзгляда. Если бы был способен. Но он не был. Он вжимался в диван, надеясь этим утихомирить своё ожившее тело. Ему почти плевать было на возбуждение – его он уже почти запросто подавлял, ну или принимал, уже несколько раз светя им перед Чимином, но каждый раз ясно давая понять, что это не повод ни для чего. Но дело было не в возбуждении. Точнее, не только в нём. Это сочетание… Это… Это всё их границы. Обе. Та, что ограждала их дружбу, и та, что высилась перед «лишним». Они не просто сузились сейчас. Они слиплись до состояния плёнки. Между ними не осталось даже видимости расстояния. Его не было. Границ – в эти самые минуты, на коленях, вполоборота – не было. Было два тяжело дышащих человека. Не понимающих, что они сдерживают и зачем. Но сдерживающих – в эти самые минуты – особенно отчаянно и упорно. Юнги стоило неимоверных усилий продолжать держать свою руку на талии Чимина, не пытаясь ни пробраться под одежду – хотя край футболки был так рядом, ни провести ею вверх, зарываясь в волосы и привлекая к себе – это застывшее лицо, эти губы – лучше сразу к своим губам, но хотя бы туда, где голая кожа. Почувствовать, прижаться, и с чувством выполненной миссии наконец-то утонуть. Он почти ненавидел сейчас свою причёску, неистово сожалея, что это не андеркат. Он почти ненавидел то, что делает сейчас левой рукой. Парадоксальным казалось и то, что они это делают – и конкретно сейчас, и вообще – всё ещё, до сих пор, хотя это очевидно уже потеряло изначальный смысл. Это очевидно уже давно не было той помощью, которая подразумевалась в самый первый раз. И парадоксальным казалось то, что они не могли просто взять и перестать. Он не мог просто взять и убрать руку. Свою адски уставшую, куда менее проворную, чем правую, ничуть не помогающую расправиться с этим побыстрее, левую руку. «Расправиться побыстрее». Не будучи произнесённым, и даже не сформулированным мысленно, этот подспудный посыл дополнительно уничтожал. Дополнительно держал голову Юнги под водой, шипами распирая его лёгкие – горючей неправильностью, обесценивающей всё глубокое и искреннее, противоречащей всему, что Юнги считал правильным. Как он тут оказался? Как он, блять, тут оказался!? И замедлиться… успокоиться и продлить – тоже было неправильным и противоречащим. Вот прямо сейчас Юнги уже не помнил чему, но точно помнил, что замедляться и продлевать тоже нельзя. Нельзя. Отпускать себя – нельзя. Нельзя. Нельзя!!! Он сглотнул особенно сильно. Уверенный, что и это осталось незамеченным. Так же как и его прикушенные губы и стиснутые веки – ведь Чимин наверху. Ведь он не может ничего этого видеть. Не догадываясь, что отголоски его мимики – они почти везде, во всём его теле, и не очень очевидно, и вполне. Напряжённые скулы, сблизившиеся брови. И шея… сбившийся пульс прямо под пальцами. И горло. Не прямо под ними, но достаточно близко, чтобы чувствовать каждое движение кадыка. И не автоматизм его неуклюжей левой руки, и вызываемое этим странное ощущение, что они делают это в первый раз. Юнги дёргал рукой в погоне за правильными движениями и раз за разом терпел крах. Неопытность сковывала мышцы кисти, а сдерживание реакции собственного тела на прижимающегося Чимина пожирало весь отведённый на контроль движений ресурс. Беспорядочный. Дезориентированный. Напряжённый. Юнги тонул. И как будто всех этих странностей было мало, всё яснее стала проступать ещё одна. Чимин не мог кончить. Чимин, который мог завестись за три секунды, отзывчивый к любым прикосновениям, способный к множественным оргазмам, трясся сейчас, зависнув в полушаге от финала и никак не мог до него дойти. Может, из-за неудобства позы, или не ведущей руки Юнги, или избыточной обоюдной сдержанности. А Юнги уже не мог. Его кисть ломило, боль простреливала до плеча. Это был, наверное, первый раз в его жизни, когда его физическая способность подводила его намерения кого-то удовлетворить. И нужно-то было всего ничего. Поменять, даже не спрашивая, позу. Или наоборот, сказать что-то вслух, обозначить и спросить. Множество вариантов. И ни одного – без страха сорваться. В омут, в пропасть, в ещё более глубокие недра лабиринта. Ещё и Чимин. Напрягся ещё больше. Изнывая от не разрешаемой болезненной близости оргазма и виня в этом ступоре себя. Только усугубляя этим. Виновато сжимаясь, виновато дыша. Как, блять, можно виновато дышать!? Юнги хотелось заорать. Так, сильно, чтобы оглохнуть. И заглушить. Боль, вину, их общий статичный спазм, грёбаного Минотавра за спиной. В его висок прилетел первый и единственный тихий всхлип, а руку свело судорогой. Жилы готовы были порваться. И на руке, и в сдерживающем крик горле, и во врастающей в диван спине, и в пальцах – во всех, и в его узловатых, что подхватывали под рёбра, и в тех аккуратных, что впивались в плечо и шею – это Юнги тоже чувствовал. Он тонул. Он не выплывал. И он бы продолжил пробовать, но судорога решила за него. Он ничего не сказал и не поменял позы. Дёрнул скованной спазмом рукой, вскидывая её над поверхностью мелководья. Бросил замученный им член и – сразу же чувствуя облегчение в руке – обхватил Чимина за плечи. Вжимая в себя ещё сильнее. То ли прячась, то ли извиняясь, то ли успокаивая. Руке действительно стало легче. Но не им двоим. Что-то снова нарушилось. Снова изменилось. Снова подтолкнуло не туда. Как всё, как любой шаг, любое слово. Почему то всё всегда подталкивало их не туда, куда бы было нужно, по мнению дофига мудрого и стреляного Юнги. Чимин, почти неподвижный, продолжал трястись внутри. Напряжение росло и росло, хотя это уже давно казалось невозможным. У него невидимо дрожали пульс и мышцы, а дыхание почти исчезло. Виска Юнги изредка касались еле уловимые звуки – сглатывания, прикусывания щеки, скрежета зубов. Но выдохов почти не было. Мин машинально провёл своей быстро ожившей рукой по каменному плечу. И снова. Пытаясь утихомирить и утихомириться. Побуждая расслабиться и начать нормально дышать. По плечу… По плечу… И выше. Ещё мягче. И ещё нежнее. Одними пальцами – до шеи и затылка. И всей ладонью по голове, от макушки до шеи. Чувствуя, как снова что-то меняется. Как снова начинает ёрзать Чимин, как по-настоящему больно впиваются его пальцы – теперь точно до синяков. Как что-то начинает клокотать в его теле, такое, что тому снова непременно нужно сдержать. И как чем нежнее он его, успокаивая, гладит, тем сильнее отчаянье в ответ. Волнение Чимина нарастало к геометрической прогрессии. Юнги ничего не успевал понять. Чимин и сам почти до самого конца не понимал. А когда понял – было уже слишком поздно и он ничего уже не смог сделать. Он безуспешно попытался вырваться, но сам же тут же вжался обратно. Стал выпутывать руки, но Мин, неправильно его понимая, ему это сделать не дал. Выдохнул вдруг: - Юнги… Окаменел на несколько секунд – не дыша, не дрожа, и кажется, даже останавливаясь сердцем. И, мелко вскидываясь телом, начал кончать. Забрызгивая ошарашенного себя, потрясённого Юнги, и диван, и пол, и последние возможности обманываться, что всё совсем не странно. Юнги перестал его гладить и просто прижал к себе. Статично, обеими руками. Точно предчувствуя готовность Чимина кануть в самобичевание за такой «позор», задрал голову, чтобы к самому уху и зашептал «всё нормально, всё хорошо». Обнял снова. Не болезненно, но жёстко. Пресекая любые попытки вырваться. Как бы настаивая – даже не смей стыдиться. И Чимин послушался. Перепуганный и взвинченный – послушался. Стихая и ослабляясь в его руках. * * * Он стёк чуть ниже, продолжая обхватывать за шею и утыкаясь в неё лицом. В изгиб между плечом и ухом, бесконтрольно, губами и носом, только уже уткнувшись, понимая, как это для него внове – вот это место. Они обнимались миллионы раз и тысячи из них он вполне мог бы заканчивать вот так, врастая в эту тонкокожую заветность с невидимо бьющимся пульсом. Невидимо – именно у Юнги. Почему-то раньше Чимин этого не замечал. Как здесь гладко, почти прозрачно, в таком положении – с невыраженным кадыком и прячущимися жилами и венами… Ощущение которых было сумасшедшим, если только прижаться к ним собой. Можно он останется здесь навсегда? В этом запахе и в этой невидимой жизни. Невидимой чувственности. Невидимой… …он запнулся в секунде от мелькнувшей в мыслях «любви». Подавил кольнувшую в горле боль. Он не посмеет, нет. Он и так берёт у Юнги куда больше, чем отдаёт. Чимин шевельнул губами. Совсем немного. Совсем не целуя. Медленно-медленно выдыхая в невидимый пульс. Застревая между мыслями о невидимом и о недопустимом. Между непозволенным Юнги стыдом и каплями спермы на них обоих. Потребностью озвучить всё, что происходит – даже не понимая, что именно – и страхом это сделать. Почти готовый к тому, что его отстранили. Осторожно и тоже удивительным образом успокаивающе. * * * Юнги побудил выпрямиться на его коленях. Взял салфетки, обтёр те несколько капель, что попали на одежду Чимина. Посмотрел ему в глаза. Сказал: - Прости меня, – купируя жестом попытки Чимина возразить, что виноват вовсе не он. И, наверное, в его взгляде было сплошное «блять», потому что когда он тихо добавил: – Пожалуйста, ты можешь сейчас оставить меня одного? – Чимин не сказал ни слова. Даже когда, встав, увидел его катастрофически испачканную одежду. Вспыхнул, но промолчал. Только уже у самой двери обернулся и сказал: - Я хотел бы потом… поговорить… – и тоже добавил, – пожалуйста. Юнги дождался щелчка запираемого замка. Закрыл глаза, откидываясь назад. Вцепляясь пальцами в мягкий край дивана возле своих коленей. Колени всё ещё помнили тепло и вес Чимина. Пальцы… пальцы помнили много чего… Носа достигал сильный, как никогда, запах. Юнги посмотрел вниз. Мысленно матерясь. Стараясь не думать, что и зачем делает, дотронулся до белых потёков. Голыми пальцами, без салфетки. Зачем-то поднёс к лицу, глядя на них и втягивая воздух. Проглотил скопившуюся слюну и – не без усилий – опустил руку вниз. Вытер о салфетку. Снова откинулся на диван, мирно положил на него обе руки и закрыл глаза, пытаясь успокоиться. Пытаясь не думать о словах Чимина перед уходом. Не думать о сперме Чимина, покрывающей его от ключиц до колен. Не думать о губах Чимина на своей шее. И о своём имени, слившимся с выдохом, тоже не думать. Сдаваясь уже через полминуты. Кончая быстро и без удовольствия. Окончательно опустошая себя морально. Привёлся в порядок и, гонимый мыслями и новыми кипучими ассоциациями – с диваном, дверью, всей студией – не задерживаясь, тоже пошёл домой.