Параллельные миры Тэ

Подготовка к грядущим концертам – как бы ни ожидалась – как всегда, затягивала незаметно. Выпивая эмоции и ужасающе незаметно пожирая время. Как уже не впервой, но каждый раз как в первый, они добирались до своего дома только чтобы упасть ненадолго на свои кровати. Сначала на старые. Потом – на новые. Почти не замечая это изменение. И то, что этот дом за это время стал другим – прошло на фоне расписания мимолётным текущим моментом. Вещи раскладывали почти в беспамятстве. Ели – что придётся и где придётся. Спали – где успевали упасть. - Я, правда, не понимаю, зачем нам три спальни, – сказал Намджун, стоя вместе с Джином на пороге комнаты, где на трёх кроватях спали младенческим сном юнмины, Хоби и тэкуки. - Чтобы я мог уйти от тебя в свободную комнату, если ты начнёшь храпеть. Намджун вяло попытался ткнуть его в бок и зевнул. Джин вяло попытался увернуться и потянул его в коридор. - Сегодня к тебе или ко мне? – спросил чуть живой мировой красавчик, даже в таком состоянии умудряясь изображать игривость. - А куда ближе? – спросил Намджун, не дожидаясь ответа и утягивая его в свою комнату, где они и спали последние несколько дней. Еле переставляя ноги, они добрались до кровати и дружно упали на неё, тут же наполняя комнату блаженными стонами. - Нам стоило переехать уже только ради этого… - Боже… – Намджун не скрывал наслаждения, – да… - Эти матрасы… - Они великолепны… Собрав последние силы, Намджун приподнялся и навис над Джином. Огладил любующимся взглядом его уставшее лицо. Тот уже почти спал – глаза были закрыты, а рот, наоборот, приоткрыт; и каждый новый вдох был длиннее и глубже предыдущего. Он провёл пальцами по его щеке, чтобы не напугать и предупредить о намерении, опустился на его губы мягким прикосновением, без слов желая спокойной ночи и млея от ответного движения. Вернулся, вздыхая, на подушку, прильнулся к его плечу и провалился в сон. * * * Тэхён, обычно более принимающий, дулся. Прошло уже несколько дней, а Юнги с Чимином так и делали вид, что они как бы есть, но их как бы нет. Чонгук, обычно менее понятливый, умилялся всем троим. И отвлекал Тэхёна от вторжения в чужую историю, как мог – вызывая ревность чрезмерным приставанием к мемберам, персонально мурлыкая для него лиричный кавер под минусовку на телефоне, опускаясь перед ним на колени в ещё не обновлённой их флюидами душевой. Юнги с Чимином, наконец-то, разговаривали. Разумеется, после того, как Чимину это было позволено двумя людьми. Терапевтом и Мином. Разговаривали не о том, что ещё недавно висело над ними дамокловым мечом. А просто. Обо всём. В основном, конечно, о предстоящих концертах. Два подряд. На огромной арене. Космос. Чимин переживал из-за голоса. Говорить он уже мог, но петь в полную ему ещё не рекомендовали. И пока остальные репетировали и оттачивали, он только и мог, что копить волнение – даже с репетициями он чаще всего был недоволен своим вокалом, а сейчас и вовсе боялся всех подвести. Зато в зале отрывался за семерых. Он как никогда в жизни был благодарен возможности танцевать. Это было одной из его точек опоры. То, что он умел, то, что он любил. То, в чём он любил – себя. То, за что ему никогда не было стыдно – его тело, получившее слишком много его же собственного разочарования при взглядах в зеркало или на весы, в танце было благословением. Ему не требовалось контролировать каждое своё движение. Конечно, тело, как и голос, тоже нужно было учить. Постановкам, стилям, направлениям. Тело было нужно тренировать – давать мышцам силу, движениям – невесомость. Но он впитывал всё на лету. Буквально. Как будто в нём заранее было всё это вшито – постановки, стили, направления – и он просто «показывал» и тело просто «вспоминало» и повторяло – но не зеркальным слепком, а изменённым. Не настолько, чтобы это противоречило показанному, но настолько, что повторить за ним это уже не мог никто. Не потому что он как-то что-то усложнял. Это было неуловимо. Это было то, что было принято называть индивидуальностью, но это слово вряд ли отражало то, как он это ощущал. Это не воспринималось, как какая-то абсолютная его часть. Это ощущалось, как прикосновение к сокровенному, как погружение в потоки. Воздуха, музыки, танца. Щекоткой на ладонях и на подошвах ног. Он любил босиком. Он любил, почти отключив зрение и немного – слух. Чтобы отсеять всё фоновое – касание ног о покрытие, говор, смех, хлопанье дверей, лишние механические звуки. Погружался в поток, пропуская сквозь себя музыку, отфильтровывая и являя то самое, что ни запомнить, ни повторить. Потому что неуловимо. Он много раз слышал чужие восхищения и анализ его исполнений, но это каждый раз было красивым не тем, что он чувствовал сам. Он не считал это полностью своей заслугой. Это определённо был дар. И его – не заслугой и не ношей, а благодарностью – было то, как он этот дар нёс. Как любил его и пестовал. Развивал его и ему отдавался. И сколько бы ресурсов он не отдавал этому огню, обратно ему возвращалось стократно. Чимин старался даже не анализировать, что именно сейчас, после переезда и перед концертами, в нём происходило, если на каждой репетиции он неоднократно умудрялся срывать восхищённые комментарии мемберов. Наанализировался уже… До переезда… Хотя о чём там было думать… Он бы сам сказал, что всё было ясным, как глаза Юнги, и прозрачным, как его кожа. Но глаза Юнги – следящего за его танцем, но в отличие от всех так ни разу его в зале не прокомментировавшего – были не ясные, а почти чёрные, то ли из-за падающей на лоб чёлки, то ли из-за надвинутой почти до носа бейсболки. А кожу свою он прятал – всё за той же бейсболкой, и волосами, и утянутым воротом толстовки; а то, что было видно – скулы, щёки – пылало, скорее всего, из-за духоты. Потом, после каждой репетиции, Юнги обязательно говорил что-то про его танец. Но Чимин – даже безумно желая выяснить всё про ясность и прозрачность – так и не решался на него в эти моменты смотреть. Смущался куда-то там в пол или в сторону. И жутко боялся, что выдаст глубину волнений, дающих сейчас его танцам такую силу. Одновременно ощущая в себе ещё две вещи. Смирение, граничащее с фатализмом. И уверенность, граничащую с наглостью. Так он и носил в себе все эти дни: Фатализм – что всё будет так, как будет. Наглость – что всё сложится именно так, как он хочет. Страх – что Юнги поймёт силу его потребности в нём сейчас, когда о «как он хочет» ещё и речи не шло. Дико наивный страх после всего, что он выплеснул на него тем вечером в своём отчаянном монологе, но всё же. Ах да. И грёбаный недосып. А его потребность в хёне и правда уже выходила за рамки. Это ощущалось так, будто они с Юнги – вопреки реальности – давно принадлежали друг другу. Как старые супруги, которые уже и огонь, и воду, и всё подряд. И одновременно так, будто они – подростки на самом пороге влюблённости, которые об огне, воде и прочем ещё ни сном ни духом, и впереди у них – буквально всё, и в груди горит так, что больно, и внизу живота сплошная буря. И живут они сейчас, такие двойственные, между переездом и концертами, и смотрят не друг на друга, а вперёд. Как старые супруги, которым нежнее и нужнее сейчас не навстречу, а вместе. И как нецелованные подростки, которым до одури хочется глаза в глаза, но до не меньшей одури – страшно. «Как супруги» – это же уже за разумными рамками? «Как нецелованные подростки», учитывая прошедшие месяцы – это же, наверное, тоже? Страх. Наглость. Фатализм. Грёбаный недосып. Чимин таскал всё это в себе и танец – вдруг – оказался единственной возможностью это показать и хоть как-то утолить. Притушить в себе градус накала, раз уж сделать самому следующий шаг не хватало духу. Он не то чтобы считал, что этот самый следующий шаг должен был сделать хён. Никто никому ничего вообще не был должен… Но, во-первых, несмотря на наглость, фатализм и Миновское «угу», прописывающее Чимина НАД списком помощи мемберов, Чимин всё ещё боялся поверить во взаимность. А, во-вторых, он, кажется, слишком привык стоять у границы «ничего лишнего». Послушно стоять. Полностью, с самого начала. Так что теперь так и стоял. Чувствуя медленное сближение и ожидая, ожидая, ожидая… Или когда их друг к другу этим сближением прибьёт, или когда хён вдруг всё же не выдержит. Ведь это же правда? Чимин боялся поверить… Как бы ни кричал тогда, что руки Юнги не врут. Как бы ни говорил почти напрямую, что тот – тоже… как и он… Он всё равно боялся поверить. Что хён и правда… тоже… как и он… И что однажды и правда, возьмёт и не выдержит. Это же Юнги. Он не любит тянуть кота за яйца. Он любит идти и без лишних разговоров делать. То, что сам считает нужным. Чимин надеялся. Что окажется нужным. Что дождётся действия. И Чимин очень, очень старался… Не делая шагов, притягивал танцем. Своего закрытого хёна, который физически и так был, по сути, ближе некуда. Хей, да они вместе спят! После того одновременно жуткого и прекрасного вечера – каждую ночь. Ни разу не пропустили. И не только стараниями Чимина. Однажды он, обессиленный, лёг один и уснул до того, как хён добрёл до кровати. Но утром они по-прежнему проснулись вместе. Чимин притягивал не тело Юнги. Чимин притягивал самого Юнги. Рассыпаясь на паркете. Ну же… Вот же я. Хён… Ты же знаешь. А тот сидел на полу, смотрел своими почерневшими, как Чимин «кричал» ему своим танцем. Пылал скулами, наверное, от духоты. И молчал среди общих восторгов, засунув в карманы руки. * * * Он знал. И не знал. Сидел, пылал, молчал – и хотя бы начинал позволять себе верить. И задвигать на задний план «мы не можем быть вместе», потому что по совокупности фактов – доброе утро, Мин Юнги – они были вместе уже чуть больше, чем многие другие. Но это почему-то совсем не помогало сделать это «вместе» – официальным. Он, блять, вообще не знал, как это «узаконить»! Сделать заявление, как это сделал Намджун? Мять смущённые булки и пожирать глазами, как это когда-то делали тэкуки? Хватать за маленькую руку, тащить в ближайший пустой угол и зажимать там до потери сознания? Почему-то Юнги очень ярко себе представлял, какой могла бы быть реакция Чимина на все эти варианты. Как округлились бы его глаза на публичное – «ну всё, мы вместе». Как бы он краснел и истекал своим робким вожделением в ответ на осторожные, но колкие взгляды своего хёна. Как бы пискнул от цепкой хватки на запястье, и как бы плавился под давлением, не стекая по углу на подкашивающихся только потому, что его в этот самый угол впрессовывали. Юнги очень ярко всё это представлял. И так же ярко не был уверен, что всё так и было бы. Что Чимину это не просто нужно. Что тому это нужно настолько же, насколько и его абсолютно влипнувшему в него хёну. Но что тот, чёрт возьми, вытворял в танц. зале…? Юнги не был уверен, чего ему больше хочется – уволочь этот небесный всполох в свою лютую драконью пещеру и не выпускать больше никогда и никуда своё сокровище. Или показать его всему миру, и кричать что есть силы – музыкой и текстами, да даже просто во всё горло, от восторга, от гордости, от причастия – смотрите, просто, блять, смотрите все, какой он драгоценный! Они ведь, правда, не понимают, насколько тот нереальный. И ещё даже недораскрыт. Никто не понимает. Даже мемберы. Даже сам Чимин. У Юнги от этого мурашки бежали по спрятанной под толстовкой коже. Может и он тоже не до конца не понимает. Истинной ценности. Хоть и видит – он уверен – больше, чем все остальные. * * * Они разговаривали. Вместе спали. Заботились друг о друге. Бесконечно топтались по разным сторонам одного круга «хён-донсен». У Юнги всё чаще чесалась нога шагнуть уже отсюда. Но как только он напрягал все свои нервы и мышцы, как тут же позорно слабела воля, и он оставался топтаться по старой колее, уверяя себя, что сейчас просто не самый лучший момент, что Чимин – вон он, всё так же идёт по проторенной дорожке. И никуда уже они оба не денутся, просто дождутся, когда сойдутся все звёзды и нервы, и мышцы будут в силе, и воля не подведёт… И чужих глаз в округе не будет ни одного. Чимин молчал, изнывал, танцевал. Не замечая больше никого вокруг. Юнги смотрел, ярко представлял, молча пережидал мурашки. И всё, по его мнению, было почти прекрасно. Кроме одного. Выбешивающего до зуда. Чужих глаз. Потому что – ну какого хрена!? Какого хрена происходит с мемберами и какого хрена они не умерят своё любопытство!? К их с Чимином частной жизни! Это, алё, вообще не смешно! Ну ладно, было, наверное, смешно и даже мило в первый день после «вечера открытий», хотя то всеобщее внимание Юнги списал тогда больше на простуду Чимина. Но потом… Сколько уже можно!? Они им не какая-то херня под микроскопом! На тэкуков в прошлом году все даже дышать боялись, не то что жечь вопросительными или обиженными – Тэхён, серьёзно!? – взглядами. А он грёбаный интроверт и взгляды через лупу его бесят! Он и так не знал – заявлять, кружить хороводы или всё же затаскивать в угол! Так ещё и эти взгляды. О нет, они не приставали с расспросами. Догадывались, как и насколько Юнги покроет матами того, кто дерзнёт. Они «просто» смотрели. И, наверное, каждый из них – кроме Тэхёна – считал, что редко и незаметно. Подумаешь, разок утром, разок днём, разок вечером. Раза три, не больше. А теперь просто давайте дружно умножим это на пять! А! Нет! Не на пять, а на пятнадцать! Потому что среди них же был Тэхён! Который старался за десятерых! У Юнги, наверное, и синяк на лбу поэтому не проходил так долго, потому что Тэхён его днями напролёт досверливал взглядами. И лучше бы он смотрел осуждающе, потому что тогда Мин сам бы к нему подошёл, и чем-нибудь всё-таки покрыл. Лаком для волос – прямо по осуждающим глазам (враньё, по глазам бы не стал, максимум по губам бы его нахальным) или матами. Но этот отпрыск вселенной смотрел так, будто Юнги его смертельно обидел. И губы у него были не нахальные, а надутые. И судя по степени их надутости – обижали Тэхёна с каждым днём всё сильнее. И всё бы ничего, но главным утешающим почему-то всякий раз оказывался не Чонгук, а Чимин. Не очень логично, учитывая причину обиженности Тэхёна. Чимин вздыхал, позволяя себя утаскивать в ближайший закуток и украдкой глядя вслед Юнги, оставляющему его на расправу лучшему другу. Юнги не вздыхал и вообще ничем творящийся в нём псих не показывал. А что ему оставалось делать!? Он разворачивался и отправлялся на поиски ещё какого-нибудь закутка. Для себя. По возможности не привлекая внимания. Никакого. Вообще никакого внимания. Наивный… * * * - Да мне просто пиздец как страшно! Но дайте нам разобраться самим! – выдал он всё-таки насевшему однажды лидеру, лишь бы тот уже отвалил. Не покрывая его матами только потому, что тот насел не с наскока, а красиво, издалека, не при всех, с учётом всех их недавних разговоров и со всем уважением к эмоциональному дистанционированию своего старейшего в группе друга. В общем, потому что – не стоило это отрицать – Намджун как никто умел ходить по минному полю Мина. Деликатно выруливая к нетактичному вопросу – какого, собственно, хрена тот тормозит, если всё уже решил? - Ему страшно, – поделился потом Намджун с Джином, не вдаваясь в матершинные и иные подробности. - Тэхён-и, я боюсь до трясучки, – устав отбиваться от друга, прерывисто признался Чимин, сливая в итоге все последние эмоции – про молчание, смущение в сторону и в пол, про танцы и про то, что он сердцем, кожей, задницей, мозгом и прочими частями своего тела чувствует, что они с хёном в полушаге от… ну, от всего… и было уже несколько моментов, когда ему казалось, что Юнги уже набирал в лёгкие воздух, чтобы преодолеть эти последние сантиметры, а потом что-нибудь происходило – каждый раз разное, и момент пропадал. Не по чьей-то вине, но, кажется, пару раз – потому что Чимин слишком боялся поверить и не подхватывал вовремя намерение Юнги. Потому что они не говорили прямо, только кружились с намёками. Но только пусть Тэхён даже не смеет обвинять в этом хёна! Потому что хён – он такой! И – вот такой! И вообще! И ему сложнее всех, но вот они преодолеют свой последний полушаг, и Чимин сделает всё, чтобы всем сразу стало проще. Но пока… Пока: - Меня иногда от волнения даже тошнит. - Пирожок боится, и Юнги, кажется, тоже, – расстроенным шёпотом на ночь рассказал Чонгуку Тэ. А на следующий день был дважды задержан Джей-Хоуп. Один раз – тэкуками в зале, с переживаниями за своих маленьких хёнов. Второй раз – Намджуном в студии, с обрисовыванием ситуации и неким размышлением, от которого в равной степени попахивало и рациональностью лидера и мудрым безумством старшего хёна. И там же в студии, проржавшись над конспираторами, Хоби создал групповой чат с пятью участниками. Временный, только временный.