Параллельные миры Тэ

Чонгук бежал по сцене, как по взлётной полосе. Раскинув руки и стремительно набирая скорость. Тэхён мчался следом и смеялся. Остальные бродили, отдыхая в перерыве. Намджун на сотый раз повторял основные проходы по сцене, Джин вовлечённо комментировал. Юнги с Чимином топтались в разных концах – но не избегая друг друга, а испытывая силу натяжения связывающей их официально признанной пружины. Волнуясь от её звонкой тяжести, увеличивающейся с расстоянием. Чимин – со всей своей ласковой дурью, улыбаясь. Юнги – серьёзно, умудряясь выглядеть одновременно сосредоточенным и отрешённым. Завтра на концерте даже этого не стоило себе позволять. Ну и ладно. Хоби бродил между ними, снимал видео, фотографировал и начитывал Boyz with Fun. Адреналин ещё не шпарил под тысячу градусов. Котлы ещё только разгонялись. Эмоциональный фон казался ровным, гладким, уже не прохладным на вид, но ещё и не обжигающим. Под ним уже потрескивало, копилось. Сцена, казалось, тоже – где-то там, внизу, пока ещё невидимо – разгоралась. Завтра. Завтра. Хоби чувствовал себя готовым. Как спринтер перед стартом, подпрыгивающий у белой черты. Чувствовал, что его часть энергии – одна седьмая от общей – идеальна для завтрашнего. Пропорции, заполненный объём, топливо, температура, мысли, эмоции, настроение. Идеальный баланс. Он летал по сцене, расходуя ровно столько, сколько было нужно, чтобы и не сдуться и не перегореть. До конца перерыва оставалось минут десять, когда он решил заглянуть в телефон. Когда остановился на половине движения, прямо посреди сцены, внося статичный диссонанс в бантановское броуновское движение. И когда оглядываясь, не слышит ли стафф, растерянно посмотрел на стоящих ближе всего хёнов и Намджуна: - Это ~halo~. - Спрашивает, буду ли я завтра на концерте, – сообщил уже всем шестерым, включая волшебным образом появившихся рядом макнэ, хотя те вот только что стояли на самом краю сцены. Упёрся взглядом в Намджуна, вылавливая его реакцию. Шестеро уставились на него самого. Его не трясло, но из состояния баланса выбило конкретно. Он растерялся. Он не ожидал. Кажется, он почти поверил, что ~halo~ больше не объявится. - Напиши, что работаешь с нами, – сказал вдруг Тэхён, – это не будет ложью. Запуская этим предложением целый спектр эмоций у мемберов. Взбадривая и их и Хосока. Тот не принял его слова всерьёз, но взвинтился от них ещё больше. А потом Намджун неожиданно сказал: - А это неплохая мысль, – и чувства стали совсем сумбурными. А Джин – Джин! – добавил: - Напиши ему, что ты с нами знаком. И что Чонгук сегодня утащил еду из тарелки Чимина. И ситуация окончательно перестала быть адекватной. - И что Чимин не убрал за собой посуду! - И что ты, в смысле Хоби, прервал репетицию, потому что увидел на сцене жука. - А Рэпмон потом этого жука спасал! - Просто познакомьтесь, но без имён, – раздался среди этого экспрессивного месива спокойный голос Юнги. - Кстати, да, – оживился Джин, – но не спрашивай того, в чём сам не сможешь быть честным. Если тебе, конечно, это всё важно. - Важно, – не очень энергично подтвердил Хосок. - Пол, вредные привычки, уровень метаболизма – очень серьёзно начал перечислять Джин, – возраст, наверное, тоже можно спросить, но надо придумать, как отвечать тебе самому. - Зачем всё это!? Узнай хотя бы пол! - Это сто процентов школьница средних классов! Глаза Хоби округлились до максимально возможных размеров. - Не пугай его, потенциальный победитель Намджуна в арт-баттле не может быть младше Чонгука! - Спроси про умение танцевать! - Про рост, вес и цвет глаз лучше не спрашивать, – рассуждения Джина были неостановимы. - Да, биометрию не надо. Можно сказать, что Джин тебя старше, а Чонгук – младше. Достаточно расплывчато и достаточно конкретно. Намджун. Это сказал уже Намджун. Их рассудительный лидер и главный страж их бантановской частной жизни. У Хоби голова шла кругом. Всё отдавало каким-то сюром. Они не могли стоять и всерьёз обсуждать, как ему – взрослому человеку – вести себя с тем, кто казался ещё менее реальным, чем это бредовое обсуждение. - Профессию не сообщай. Скажи, что об этом уже нельзя говорить. - Скажи, что ты завтра будешь около сцены и сможешь видеть зал. - А если ~halo~ попросит встретиться? Мемберы снова хором уставились на Джей-Хоупа. Джей-Хоуп уставился на них. Смотря – но не видя. Мысленно представляя переписку с ~halo~ после того, как напишет, что знаком с ними. И, наверное, он струсил, потому что отмер, сфокусировался на Намджуне и сказал: - Я не буду писать. Про вас. Пока не буду. Тот кивнул. - И не скажу, что буду на концерте. Буквально у всех мемберов проступило на лице «О, Хосок-и» и намерение его обнять. - Но про пол и возраст можно и спросить. Наверное. Пугливое предвкушение прохладно прокатилось по спине. Кажется, это был максимальный уровень смелости, на который он был сейчас способен. Вокруг них началось оживление. Пора было продолжать репетицию. «Боже, это всего лишь переписка» – напомнил себе Хоуп. «А вдруг это, правда, кто-то несовершеннолетний?!» – вдруг запаниковал он, вспоминая, как упивался запахом толстовки, и неважно, что он категорически отмёл романтический контекст. «Или парень…» – он попытался представить свою реакцию на этот вероятный факт, но это почему-то уже не вызывало сильных эмоций. Ему не было всё равно, его это волновало, но тому маленькому внутреннему Хоби, съёжившемуся от ужаса от возможности написать, что он причастен к BTS, почему-то было всё равно, девушка это или нет. И большому взрослому Хоби, вышагивающему сейчас на свою позицию на сцене, пришлось этот факт просто принять. Ему правда всё равно. Гораздо больше волновал почему-то возраст. И возможность увидеть. Ведь хотя SunEclipse на концерте быть не планировал, Джей-Хоуп там точно будет. Он ответил чуть позже. Громко порадовался возвращению. Не стал писать, что скучал, но написал, что теперь по вечерам не знает, куда деть лишние двадцать минут, раньше занятые перепиской. Что было неправдой лишь отчасти. Куда деть лишние минуты – он знал, но то, что в это время его мысли блуждали по неоткрываемому мессенджеру – было фактом. Про толстовку так и не написал. И про то, о чём они говорили в последний день своей переписки – тоже. Написал, что Сеульские концерты будет смотреть только в записи, и порадовался, что ~halo~ сможет оценить их вживую. Потребовал после завтрашнего гору впечатлений. Уже почти отложил телефон, но решился и написал: …Мне двадцать два года. Закрыл мессенджер и сбежал в реальность, вдруг осознавая, что как минимум половину своей завтрашней энергии он будет отдавать одному конкретному человеку. Который – пусть и не зная об этом – будет стоять там, в зале, и смотреть на него. Впервые. Хоби знал, что впервые. …Мне тоже! – прочитал он позже и нырнул в долгожданный, новый, сегодняшний, неуёмный поток слов и предконцертных эмоций ~halo~. И всё-таки он скучал… * * * Вечер был молчаливый. Растекался затишьем по дому. Если сцена постепенно раскалялась к завтрашнему, дом – остужал. Сегодня никто не задержался надолго на кухне. Все рассыпались по комнатам, отдаваясь своим личным способам балансировки. * * * Хоби на третий раз пролистывал в мессенджере взрыв эмоций человека, у которого завтра должна была исполниться мечта. Хоби радовался. Щедро и взволнованно радовался. SunEclipse ревновал. Скупо, отказываясь это признавать, ревновал к Джей-Хоупу. Писать сегодня ~halo~ что-то ещё не решался ни один из них. * * * Чонгук продолжал обживать кровать Тэхёна. И самого Тэхёна тоже. Тот лежал на животе – как и Хоби, погрузившись в переписку – но, в отличие от последнего, активно отвечал. В Чонгуке не было двух воплощений, реального и виртуального. Чонгук был один-единственный, и виртуозно – как и всё, что он делал – совмещал в себе и радость и ревность; и желание развернуть и поцеловать, и желание со всего размаха шлёпнуть по обожаемым ягодицам, на которых он сейчас взбудораженно восседал, напрягая челюсть и нервно высматривая сверху мелкие буквы на экране и подробности личной жизни Тэхёна. Не особо успокаиваясь неромантической сутью этой её стороны. Тэхён прекрасно всё понимал. Тэхён чувствовал это задницей – и ничуть не метафорично. Тэхён целенаправленно изводил и распалял инстинктивную суть своего монополиста. Отвлекал от мыслей от завтрашнем дне. Ждал, пока примут душ все мемберы и совсем не сердился, что юнмины пошли вместе и немного там задержались. * * * Намджун и Джин уже который день вели дуэль взглядов и прозрачных для обоих недосказанностей. С момента их сумасшествия в кафе секс между ними был жгучий, но бесконтактный. Отложенный в материальном своём виде на неопределённое время. Они так решили, не сговариваясь. Обнимаясь во сне, выкрадывая в течение дня незаметные прикосновения, устраивая представление для мнущихся юнминов. Они сладко целовались по вечерам, и всегда останавливались в секунде до того, как это становилось жадным. Отстраняясь друг от друга с влажными губами и горящим в глазах отложенным предвкушением. Намджун не был сложным в изготовлении блюдом. Но Джину хотелось прикоснуться к нему, ни на что не отвлекаясь. Вчитываясь в каждый ингредиент и позволив интуиции решать, какие нужны пропорции, температура и время. С трепетом и предвкушением. Чтобы даже с закрытыми глазами. По запаху и по звуку. Когда дать настояться, когда увеличить огонь, решиться на новую приправу, попробовать в процессе и понять, что готово, и со стоном наслаждения причаститься. Джин не был музеем. Но Намджун не хотел постигать это чудо ради галочки. Лувр можно оббежать и за один день. И ничего при этом не увидеть. Намджун не был уверен в том, что на его личный worldwide museum ему хватит целой жизни. И именно это, парадоксальным образом, помогало не торопиться. Потому что если на бегу – то тогда точно придётся возвращаться назад. Потому что только последовательно, шедевр за шедевром, чтобы успеть отрешиться и раствориться, дать пищу не только мозгу, дать прошить себя вплавленными в холсты чувствами, врезанными в мрамор эмоциями. Потому что это практически медитация, это нечто вне положенных наукой пяти чувств. И не важно, что скорее всего это будет на грани физических способностей и совершенно точно – на грани представлений о самих себе. Они будут долго и размеренно постигать эти грани. Это Намджун читал и в себе, и в тёмных, закрывающихся перед поцелуями и удаляющимися после них, глазах. Ждать было сложно. Но вдвоём, зная, что это вопрос только времени, а не готовности – легче. - Он меня гармонизирует, – говорил Джун о Джине. - Он меня стабилизирует, – говорил Джин о нём. Они ждали своё ещё не случившееся, но непременное, как нечто, существующее вне времени. Оно где-то было. То ли в прошлом, то ли в будущем, просто чуть-чуть не в настоящем, но близко, почти на расстоянии выдоха. Или защёлкнувшегося замка. Или двух концертов. Или коленопреклонения. Или рук, тянущихся поднять с колен. Падающей из ниоткуда в никуда капли пота. Летящих друг в друга, вытесненных шёпотом, их имён. Между двух уставших тел, спящих после репетиций. Где-то близко… - Почему иногда мне кажется, что они встречаются гораздо дольше, чем мы? – спрашивал Чонгук у Тэхёна. - Потому что в каких-то параллельных мирах так и есть, – улыбаясь, отвечал тот. * * * Юнги не расслаблялся. С момента – «мы с Чимином вместе» – не расслаблялся. Это не было ему свойственно, но он контролировал. Не всё и не дотошно, к счастью, происходящее ощущалось вопиюще правильным и закономерным и ему нигде, ни на полтона не пришлось себе изменять, он не просто следовал инстинктам и желаемому, его буквально волокло по ним. Но некоторые вещи не давали ему полностью отдаться «неразумному». Он твёрдо вознамерился компенсировать Чимину всё то «лишнее», чего он лишал его на протяжении полугода. Например, себя. Буквально. Как бы ни был смущен фактом открытой презентации полностью обнажённого Мин Юнги – и под «полностью» имелось в виду, разумеется, не столько тело – он был готов преподнести себя Чимину буквально на распятье. Мин, «которому внешне на всё плевать», но который прятал себя от мира больше остальных. Был готов. Себя, бледного и виновного – под его взгляды на тело и в душу. Под его руки – он принял бы даже удары, но знал, что сначала это будет ласковое знакомство, а после – страстное обладание. Он знал. Знал, как тот будет его чувственно гладить и нежно пожирать. Он краснел при мысли об обоих вариантах, и в основном совсем не от смущения, и настолько же беспамятно предвкушал, насколько сознательно повторял себе – он должен с запасом возместить всё, чего его лишал. Всё, что Чимин так долго хотел – и так долго не получал. О сроках такого осознанного возмещения Юнги не думал. Вопрос компенсации захватил его слишком всерьёз. Компенсации «лишнего» – и баланса. Баланса прикосновений Чимина к нему – и его прикосновений к Чимину. Не «ты – мне, я – тебе», а – со всем трепетом к его щенячьей натуре – «я прослежу, чтобы ты был вдоволь и зала́сканный и заласка́вший». Проследит. Проконтролирует. Но как хорошо, что нужно всего лишь оставаться хоть в толике разума, а не ломаться. Всего лишь оставаться хёном. Особенно тогда, когда донсен растапливался в скулящего малыша. Вырвавшись единожды, это слово отказывалось покидать мозг Юнги. Малыш… Вертелось на языке и заставляло постоянно прикусывать губы. Малыш… По нарастающей, когда они вернулись накануне концерта домой, когда он с самым невозмутимым видом неторопливо прошёлся по обычным ежевечерним делам, словно не замечая кидаемые на него украдкой «я помню про вчерашние обещания» взгляды; когда уже после ужина и сполоснувшихся по очереди Джина, Джуна и Хосока, буднично сказал, – пошли мыться, – и, не дожидаясь ответа, вышел из пенсионерской; когда в душевой, сразу у закрытой двери, перед ним надломленно стекли на колени и обхватили за ноги, как будто именно об этом мечтали весь день - Малыш… – сорвалось, наконец, шёпотом, соскальзывая из обхвативших рук и низвергаясь рядом. Заглаживая щёки, впечатывая это слово в губы и запаивая клеймящим языком. Он дал им несколько минут. На поцелуи. Сегодня Юнги не позволял себе терять счёт времени. Поэтому прервался на очередном вдохе и сказал: - Давай разденемся. Поднялся на ноги и помог подняться Чимину. Медленно отступил назад и, приглашающе приподняв брови, стянул с себя футболку. Под испуганный судорожный вздох. Хён и донсен. Флегматичный, почти «трезвый» интроверт, не стесняющийся ни обнажённости, ни секса. Эмоциональный, уже уплывший и витающий кинестетик, слишком долго не любивший своё тело. Юнги оголялся перед Чимином – полностью, при свете, на расстоянии вытянутой руки – впервые. Чимин уже много месяцев стягивал перед ним штаны и давал себя трогать. Юнги снимал с себя одежду за одеждой, спокойно и размеренно обнажая мягкости и впалости, и общую мосластую щуплость, не перегружённую занятиями в тренажёрке. Чимин судорожно повторял за ним каждое действие, являя скульптурной красоты линии и перекатывания мышц, скованно и смущённо, в перманентной готовности немедленно прикрыться. Юнги не боялся ни своего тела, ни его реакций. Чимина разрывало между стеснительностью и чувственностью, между «тело, уймись» и «тело, заставь его себя взять». Они выпрямились, голые и освещённые. В полушаге. Друг от друга. Недостаточном для витринного разглядывания, но достаточном, чтобы было видно всё. Полную с самого начала возбуждённость Чимина – и постепенное изменение состояние тела Юнги. Тот возбуждался буквально на глазах. Пока они раздевались. Не пытаясь ни прикрыться, ни отвернуться. Он даже не краснел. Прищуренно следовал за разоблачением Чимина, оглаживая взглядом каждый открывшийся божественный миллиметр, каждую эмоцию, каждый нерв и вздох, и взмах ресниц и мелькнувший кончик языка, собирая бережно и жадно в охапку ощущений. Не комментируя и не восторгаясь. Рассказывая о том, что при этом чувствует, не словами, а телом. Замедлившимся дыханием и участившим в жилке на шее пульсом. Не скрывая, как дискретно – в такт увиденным открытиям – наполняется кровью и поднимается. В момент полной обоюдной открытости потянувшийся к своей окончательной твёрдости рукой – и Чимин подумал, что всё-таки смутившись, но тот не прикрыл своё «у меня встал на тебя меньше, чем за минуту», а обхватил и с облегчением выдохнул. Мин Юнги, ярко освещённый и сжимающий в руке свой член. Не с бесстыдным соблазнением, а с откровенным проживанием момента. И если бы Чимин не был уже возбуждён, для исправления этого факта ему бы хватило секунды. - Ты такой красивый, – просто сказал ему Юнги и шагнул навстречу, одновременно притягивая к себе. Его руки снова были прохладные. Его руки снова согрелись очень быстро. Он снова много говорил, на этот раз собственными глазами наблюдая, как реагирует на его голос тёплый, бойкий и скульптурный. Он снова контролировал и напоминал о концерте, людях и о времени. И заботился. Как и обещал. Уже не прохладными. Развернув к себе спиной, намеренно воспроизводя позу из прошлого, закрашивая это прошлое новыми красками и эмоциями. Под струями воды; одной рукой – по прежнему маршруту, исправляя его с автоматического на родной; второй рукой – в поисках новых, самых чувствительных находок; что-то шепча, о чём-то дыша почти в губы откинутой назад, на его плечо головы. И давал заботиться о себе. На этот раз не выдавая официальных разрешений дотрагиваться, а напоминая об этом лишь взглядом. Пока ещё напоминая. Но Юнги знал, что к этому Чимин привыкнет очень быстро. К возможности трогать без оглядки на прошлые запреты. Очень быстро. Уже привыкал. Чёртов… Боже… Если в жизни Чимин был милым, на сцене – горячим, то в сексе он это сочетал. Под общим знаменателем беззаветности. Его пальцы были такие же тёплые, бойкие и чувствительные, как и весь он. А ещё голодные и обиженные за все предыдущие месяцы. И с выданным разрешением на всё. Если бы у этих пальцев был разум – маленький жадный мозг, у каждого, как у змей Медузы Горгоны – сейчас они бы сошли с ума от долгожданной вседозволенности, дрожаще извиваясь по священному белому телу. Даже если бы основной мозг пытался сохранять контроль над происходящим. Но Чимин контролем озабочен не был. Чимин с упоительным мандражом сканировал любимого хёна подушечками пальцев и испытывал эндокринный шок от этого и от ощущений, вызванных вылизыванием его рта. И превосходно сходил с ума всей своей центральной нервной системой. И периферической тоже. Это снова, по сути, были лишь поцелуи и руки. Как и вчера. С той лишь разницей, что руки были уже абсолютно «развязаны», а тела – полностью обнажены. Они притирались и буквально и метафорически, обшаривая и ошпаривая друг друга, Юнги – скрупулёзно, Чимин – наперегонки. Так божественно нежно. Так восхитительно скользко. Чимин порывался снова стечь на колени, несколько раз, с каждым разом всё более охватываемый идеей фикс, но Юнги каждый раз не позволял, цепляя зубами за губу, вырисовывая большим пальцем петли вокруг оголённой головки; в конце концов, насаживая мокрое извивающееся тело на свои, поочерёдно втиснутые пальцы. И самое коварное – кончая одновременно вместе с ним и лишая срочной необходимости в какой бы то ни было заботе о своём, уже утолённом возбуждении. В том числе и оральной. И получая в ответ разморенного, надувшего губы Чимина. Не капризно – Чимин ничего не высказывал и явно не собирался, и даже не осознавал, как выглядит, удовлетворённый – и неудовлетворённый. Из явного было лишь то, что ему было мало. Очень мало. Всего. Голодный малыш… Юнги улыбнулся прямо в эти его надутые губы, проводя пальцем по нижней. - Два концерта, – прошептал он, – и я дам тебе сделать со мной всё, что захочешь. - А ты не боишься, – мгновенно включаясь в игру, искусительно улыбнулся Чимин, – того, чего я могу захотеть? Немедленно натыкаясь своим трепещущим искушением на горячий многозначительный смешок. Юнги открыл рот, словно приготовился отвечать, но – выждав паузу и дождавшись нетерпения в глазах напротив – насмешливо облизнул губы и, выключив воду, потянул Чимина вытираться и одеваться. * * * А чуть позже, после достаточного количества никак не засыпающих ёрзаний в постельном плене – без единой жалобы, понимая всё лишь по утомлённому бодрствованию и напряжённому телу – Юнги прильнул к нему вплотную, убеждаясь в своих догадках, поцеловал, оторвался, сполз под одеялом вниз и, без предупреждения, в жаркой пододеяльной темноте, высвободил горячего и неспящего – и воплотил вместо Чимина все его сегодняшние мечты. Впрочем, не только сегодняшние. И не только Чиминовские. Заглатывал до самого упора, слушая даже не стоны, а полузадушенные всхлипы, и представлял исторгающий их рот на своём члене. Эти губы. Эти пухлые губы. Губы извивающегося сейчас под ним Чимина. Нарушая собственное намерение сделать всё максимально быстро, снимался с него и – любуясь в темноте не зрительно, а только наощупь, на запах и на слух – прижимался к нему, скользкому от слюны и смазки, выцеловывал и вдыхал, запоминал языком и губами, размазывал по нему свои горячие выдохи. Спускался ниже, вылизывая все шероховатости и мягкости. Насаживался снова и вибрирующим от сдерживаемых звуков горлом доводил до конвульсий. Чимин ошеломлённо жмурился, хрипел в прижатый ко рту кулак, выгибался, рефлекторно разводя ноги и раскрываясь во всю свою гибкость и второй раз за сегодня умирал. Он опять не продержался долго. Боже, он сможет с ним держаться долго, только, наверное, после суточного постельного марафона. Или никогда. Чимин не знал. Чимин еле дышал и пытался осознать, что вообще только что произошло. Юнги аккуратно поправил на нём одежду, вынырнул на свежий воздух и чуть невозмутимо не смылся. Чимин еле успел его перехватить, впился в разгорячённый рот. Потянулся рукой к штанам, но на этот раз был остановлен. - Я, наоборот, так дольше не усну, – мягко возразил его намерению Юнги, – я сейчас умоюсь и вернусь, – чмокнул и ушёл. А вернувшись, был атакован уже соскучившейся коалой, мягкой и цепкой. Нырнул в эти объятия и утащил за собою в сон.